Лекция VII

Почтенное собрание!

Характеристики, подобные той, которая дана была в предыдущей лекции, могут вызвать возражения, из которых особенно важно предусмотреть и разобрать следующие два возражения: первое – будто бы все объясняется не особенностями определенной эпохи, а человеческой природой вообще, и потому с самого начала было в общем таким же, как теперь; второе – будто все высказанное воззрение односторонне и лишь выделяет и освещает недостатки, замалчивая то хорошее, что заключается в изображаемой действительности. На первое возражение лучше всего ответить, напомнив о временах, когда действительность была иною, и исторически показав, каким образом и по каким причинам образовалась современная действительность. Второе возражение вовсе не затрагивает нас, если только не забывать, в чем сущность всего нашего теперешнего исследования. Ведь мы вовсе не делали утверждений, основанных на опыте, но выводили составные элементы нашей характеристики исключительно из принципа. Если только наши выводы сделаны были правильно и в строгой последовательности, нас вовсе не интересует, соответствует ли им действительность или нет. Последнее значило бы только, что время, в которое мы живем, не есть третья эпоха. Мы вовсе не несправедливы к описанным явлениям и не думаем отрицать, что и они составляют необходимую ступень развития человечества, чрез которую необходимо должен пройти наш род. Кроме того, не нужно упускать из вида сделанного ранее общего замечания, что в один и тот же период времени могут сосуществовать, перекрещиваться и смешиваться основные элементы совершенно различных эпох; и поэтому конечный итог нашего исследования представляется в таком виде: мы занимались не эмпирическим восприятием литературного состояния наших дней как такового, но философски вывели литературное остояние третьей эпохи; наши выводы привели к данной нами характеристике, а отнюдь не к чему-нибудь противоположному, и только об этой характеристике мы и можем говорить. Если в современности содержатся еще иные элементы, то это – пережитки прошедших или зачатки будущих эпох, о которых мы здесь не говорим.

Однако, чтобы сделать все возможное для обеспечения себя от недоразумений (и в особенности от досаднейшего из них, состоящего в мнении, будто за нашей эпохой следует отрицать все хорошее), а также для того, чтобы точно и резко отграничить характерные черты различных эпох, целесообразно будет показать, каким именно должно быть научное состояние. Обе задачи – как последнюю, так и намеченную ранее – мы намерены выполнить в сегодняшней лекции.

Первая задача такова: показать, что действительность не всегда была сходна с изображенным в предыдущей лекции состоянием, и выяснить, каким образом возникло последнее. У обеих, более других знакомых нам, классических наций древности, греков и римлян, писали и читали гораздо меньше, чем у нас, но зато были гораздо более распространено устройство и слушание бесед. Почти все сочинения древних первоначально излагались устно и представляют поэтому запись произнесенной речи, сделанную для тех, кто не имел возможности слушать последнюю; этим, между прочим, объясняется великое превосходство древних писателей сравнительно с большинством новых в отношении стиля: сочинения последних претендуют на самостоятельное значение и по большей части лишены корректива живой речи. Особого интереса к тому, чтобы распространять в народе научное образование, в древности не существовало, а то образование, которое выпадало ему на долю, имело по большей части случайное происхождение и было скорее художественным, нежели научным.

В мир явилось христианство, и возник совершенно новый интерес ко всеобщему образованию – в целях религии, к которой были призваны все. – По нашему мнению, существуют две в высшей степени различные формы христианства: христианство Евангелия Иоанна и христианство апостола Павла, к единомышленникам которого принадлежат остальные евангелисты, особенно Лука. Иисус Иоанна не знает иного Бога, кроме истинного Бога, в котором мы все существуем, живем и можем быть блаженны и вне которого – только смерть и небытие, и (прием вполне правильный) с этой истиной он обращается не к рассуждению, а к внутреннему, практически пробуждаемому чувству истины в человеке, не зная никаких других доказательств, кроме этого внутреннего. “Кто хочет творить волю пославшего меня, тот узнает о сем учении, от Бога ли оно”.[2] Что касается исторической стороны, то его учение так же древне для него, как мир, и есть первая, изначальная религия; иудейство же он отрицает безусловно и без всякого снисхождения, считая его позднейшим выражением этой религии. «Ваш отец – Авраам, мой отец – Бог, – говорит он иудеям, – прежде нежели был Авраам, я есмь; Авраам рад был увидеть день мой и увидел, и возрадовался» [3]. Последнее, т. е. то, что Авраам увидел день Иисуса, произошло, без сомнения, тогда, когда Мельхиседек, священник Бога Всевышнего – этот Всевышний Бог явственно противополагается в нескольких первых главах первой книги Моисея подчиненному Богу и воссоздателю, Иегове – когда, говорю я, этот жрец высшего Бога благословил служителя Иеговы, Авраама, и принял от него десятину; исходя из этого события, автор «Послания к евреям» очень обстоятельно и остроумно доказывает бóльшую древность и высшее достоинство христианства сравнительно с иудейским и определенно называет Иисуса священником по чину Мельхиседекову, характеризуя его, таким образом, как восстановителя религии Мельхиседека, что совершенно в духе приведенного выше собственного заявления Иисуса у Иоанна. У этого последнего евангелиста остается также сомнительным, происходит ли Иисус из иудейского рода или же, если это и так, каково собственно его происхождение. Совсем иное следует сказать о Павле, благодаря которому Иоанн был оттеснен на второй план в самом начале существования христианской Церкви. Павел, став христианином, не хотел, однако, признать неправоту своей прежней религии, иудейства; обе системы должны были поэтому соединиться и сплестись одна с другой. Это и было выполнено как нельзя более искусно. Павел отправлялся от мощного, гневного и ревнивого Бога иудейства, того божества, которое ранее было охарактеризовано нами в качестве божества всей древности. С этим Богом, по воззрениям Павла, иудеи заключили договор и в этом состояло их превосходство над язычниками; пока этот договор был в силе, они должны были только исполнять закон, и это делало их оправданными перед Богом, т. е. освобождало от боязни наказаний с его стороны. Но умерщвлением Иисуса они расторгли этот договор, и с тех пор выполнение закона не могло уже больше приносить пользы, со времени смерти Иисуса вступил в силу новый договор, к которому были привлечены не только иудеи, но и язычники, согласно этому новому договору они должны только Иисуса признавать обетованным Мессией и так же оправдываются этим признанием, как соблюдение закона оправдывало до смерти Иисуса иудеев. Христианство стало Новым Заветом, или союзом, лишь во времени возникшим и отменяющим Ветхий Завет. Вместе с этим и Иисус должен был, конечно, превратиться в иудейского Мессию и, согласно с предсказанием, в сына Давидова; нашлись генеалогии и история его рождения и детства, довольно характерно однако противоречащие друг другу в тех двух формах, в каких они вошли в наш канон. – Я не говорю, что в Павле вовсе нет подлинного христианства, – когда он отвлекается от главной проблемы своей жизни, объединения обеих систем, он говорит так превосходно и верно и так проникновенно знает истинного Иисусова Бога, что кажется, будто слушаешь совсем другого человека. Но лишь только он возвращается к своей любимой теме, дело принимает описанный нами оборот.

Первое следствие этой системы Павла, пытавшейся устранить возражение, какое делалось мудрствующим рассуждением иудеев (это мудрствование не отрицало, но признавало первую посылку системы Павла, совершенно отвергнутую Иисусом Иоанна и состоявшую в утверждении, что иудейство некогда было истинной религией), заключалось в том, что она должна была обратиться к мудрствованию (именно, к мудрствованию в его общечеловеческой форме, так как христианство предназначило себя для всех людей) и сделать его судьею. Так действительно и поступает Павел: он мудрствует и препирается, как специалист этого дела, и хвалится тем, что «взял в плен (т. е. перехитрил) всякий разум». Поэтому уже для Павла высшим судьею было понятие и таковым оно необходимо должно было стать в христианской системе, основателем которой он был. Но тем самым было уже заложено основание для разложения христианства. Ибо если ты сам приглашаешь меня к рассуждению, то с твоего собственного позволения я стану рассуждать самостоятельно. Но, конечно, ты молчаливо предположил, будто мое рассуждение не может привести к иным результатам, чем твое; однако, если случится иначе и я приду к противоположным выводам (что, без сомнения, произойдет, если я буду руководствоваться какой-нибудь другой из господствующих в современности философских систем), я предпочту свое рассуждение твоему и, конечно, если ты будешь последователен, то должен будешь дать и на это свое позволение. – Таким разрешением и воспользовались очень усердно в первые столетия христианской Церкви, постоянно вдаваясь в рассуждения по поводу догматов, всецело обязанных своим существованием Павловой попытке посредничества, и в единой Церкви возникли самые разнообразные мнения и разногласия, все вытекавшие из той максимы, что судьею является понятие; это направление в христианстве я раз навсегда условлюсь называть гностицизмом. – При таких условиях было невозможно единство Церкви, и так как христиане того времени были весьма далеки от того, чтобы видеть истинный корень зла в первоначальном уклонении от простоты христианства в сторону иудейства, то оставалось только прибегнуть к весьма героическому средству – запретить всякое дальнейшее стремление к пониманию и установить, что в писаном слове и в сохранившемся устном предании особым устремлением Бога заключена истина, в которую должно верить независимо от того, доступна ли она пониманию или нет; этот принцип необходимо было затем дополнить еще утверждением, что такая же непогрешимость присуща и Собору Церкви и большинству голосов в нем и что в его постановления должно так же безусловно верить, как и в Писание и предание. С этого момента христианство перестало призывать к самостоятельному мышлению и пониманию, которые, напротив, в области религии сделались запретным и обложенным всеми церковными карами занятием, и тот, кто не в состоянии был отказаться от мышления, мог продолжать его, лишь подвергая опасности свою жизнь.

Такое положение продолжалось до тех пор, пока не вспыхнула церковная Реформация, которой предшествовало изобретение важнейшего ее орудия, искусства книгопечатания. Реформация была так же далека, как и первоначально установившаяся Церковь, от того, чтобы открыть истинную причину вырождения христианства; кроме того, она сходилась с этой церковью в отрицании гностицизма и требовании безусловной веры, хотя бы предмет веры был непонятен. Различие было только в том, что этой вере она дала иной объект, отвергнув непогрешимость устного предания и соборных постановлений и сохраняя ее только за писаным словом. Непоследовательность, заключающаяся в том, что подлинность этого писаного слова сама основывается только на устном предании и непогрешимости Собора, собравшегося и завершившего наш канон, осталась незамеченной. Итак, впервые в мире писанная книга формально была провозглашена высшим критерием всякой истины и единственным учителем пути к блаженству.

Опираясь на это, поднятое на степень единственного критерия, сочинение, реформаторы стали оспаривать выводы, сделанные из прочих двух источников; в своих доказательствах они вращались при этом в явном круге и просто-напросто требовали от противника признания своего, отвергаемого последним, принципа; ибо противники реформации говорили: «Без устного предания и церковных постановлений невозможно понять писание, так как они составляют его подлинное толкование». Благодаря такому характеру дела реформаторов и безусловной несостоятельности его с точки зрения ученых и знакомых с сущностью спора кругов, реформаторам оставалось только апеллировать к народу. Поэтому необходимо было дать последнему в руки Библию, переведенную на его язык, и пригласить его читать ее и самому судить о том, как ясно выражено в ней то, что нашли в ней сами реформаторы. Такое средство не могло не иметь успеха; народу польстило уделенное ему право, и он стал пользоваться им как только было возможно; и благодаря этому принципу реформация, несомненно, охватила бы всю христианскую Европу, если бы против нее не выступила светская власть, прибегнувшая к единственно верному средству борьбы с нею, именно к недопущению в руки народа протестантских переводов Библии и протестантских сочинений.

Только благодаря этому вызванному протестантизмом интересу к изучению христианства на почве Библии, буква приобрела ту высокую всеобщую ценность, которую она имеет с тех пор; она стала почти необходимым средством к блаженству, и не умеющий читать уже не мог быть истинным христианином и не мог быть терпим в христиански-протестантском государстве. Отсюда произошли господствующие взгляды на народное воспитание и всеобщая распространенность уменья читать и писать. Нас не должно удивлять, что истинная цель, христианство, впоследствии была забыта, и стало целью то, что раньше было только средством: это – общая судьба всех человеческих начинаний, после того как они просуществуют некоторое время.

Этому вытеснению цели средством особенно способствовало еще одно обстоятельство, которого мы, по другим соображениям, не можем оставить без упоминания: оставшаяся в старой вере церковь, поскольку она устояла перед первым натиском реформации, изобрела против последней новые средства, которые избавили ее от всякого страха перед этим движением, и тем успешнее сделали это, что в этом отношении последнее само работало ей на руку. Именно, в недрах протестантизма вскоре возник новый гностицизм, в качестве протестантизма, правда, державшийся Библии, но в качестве гностицизма выставивший принцип, будто Библия должна быть разумно объясняема, – под “разумностью” здесь, конечно, имелась в виду мера разумности самих этих гностиков; последние же были ровно настолько разумны, насколько была разумной самая плохая философская система, система Локка. Они не выдвинули ничего, кроме опровержения некоторых идей Павла о замещающем удовлетворении, о дающей блаженство вере в это удовлетворение и т. п., сохранив основное заблуждение о произвольно действующем, заключающем договоры и изменяющем последние сообразно времени и обстоятельствам “Боге”. Однако протестантизм потерял благодаря этому почти всякую видимость положительной религии и дал старой церкви возможность с успехом объявить его абсолютно нехристианским направлением. Обеспеченная таким образом против своего противника, эта церковь могла уже не бояться деятельности писателей и читателей, и последней стало возможно, под именем “свободного философствования ”, распространятся и в католических государствах, в которые она проникала из протестантских стран.

Я должен был сказать обо всем этом для того, чтобы решить поставленный вопрос об истинном происхождении высокого значения буквы. При этом я должен был коснуться предметов, для многих представляющих высокую ценность вследствие своей связи с тем, что имеет абсолютную ценность, – с религией: я говорил о католицизме и протестантизме так, что можно было видеть, что в главном я расхожусь с обоими направлениями; поэтому я не хотел бы оставить этот предмет, не выяснив своего собственного взгляда.

На мой взгляд, обе партии стоят на совершенно не выдерживающей критики точке зрения – точке зрения павлинистской теории, которая должна была исходить из понятия о произвольно действующем Боге для того, чтобы признать за иудейством хотя бы временное значение; одинаково убежденные в истинности этой теории и не чувствуя на этот счет ни малейшего сомнения, обе партии расходятся лишь в вопросе о средствах ее обоснования. О соединении и мире в этом вопросе нечего и думать, и в сущности было бы даже нежелательно, чтобы такой мир был заключен на пользу этой теории. Но мир установится, как только будет отвергнута вся эта теория и произойдет возврат к христианству в его первоначальной форме, какую он имеет в Евангелии Иоанна. В последнем нет никаких доказательств, кроме внутренних, основанных на собственном чувстве истины и духовном опыте; вопрос о том, кем был сам Иисус как личность или кем он не был, может представлять интерес только для павлианца, который делает Иисуса отменителем прежнего союза с Богом и основателем от имени Бога нового союза (для такого дела во всяком случае необходимы значительные полномочия); чистый же христианин не знает никакого “союза” с Богом или посредничества перед Богом, а знает лишь одно и то же старое вечное и неизменное отношение, состоящее в том, что мы живем, дышим и существуем в Боге, такой христианин вообще не спрашивает, кто сказал то-то и то-то, а интересуется только тем, чтó сказано; даже та Книга, в которой записано сказанное, есть для него не доказательство, а только средство разъяснения – доказательство у него в собственном сердце. Таков мой взгляд на данный предмет, и я сообщил вам этот взгляд, не заключающий в себе ничего опасного и отнюдь не выходящий за пределы обычной у протестантов свободы философствования о религиозных предметах, для того, чтобы вы оценили его с точки зрения собственных ваших познаний в религии и ее истории и исследовали, вносит ли он порядок, связность и ясность в целое этих познаний; но я вовсе не имел при этом в виду вызывать на состязание об этом предмете теологов. Я сам прошел их школы, слишком хорошо знаю их оружие и знаю, что на своей почве они непобедимы; и точно так же я слишком хорошо знаю свою собственную, изложенную сейчас теорию, чтобы не упускать из виду, что она совершенно уничтожает всю теологию со всеми ее теперешними притязаниями и относит все ценные элементы в ее исследованиях в область исторической и филологической учености, лишая их всякого значения в вопросе о религиозности и блаженстве. Поэтому я никак не могу найти что-нибудь общее с теологом, который хочет оставаться теологом и не предпочитает стать хотя бы народным учителем.

Сказанное относится к первой нашей задаче: исторически показать, как собственно возникло то состояние литературы, которое мы считаем свойственным третьей эпохе. Теперь перейдем ко второй задаче: показать, каким должно быть научное состояние.

Прежде всего заметим: все существующие в настоящее время отношения действительной жизни, уничтожить которые возможно будет лишь в эпоху законченного искусства разума, требуют, чтобы только немногие посвящали свою жизнь науке и чтобы большинство отдавало ее другим целям, т. е. чтобы еще долго продолжалось разделение ученых, или, вернее, сведущих в науке и несведущих в ней. Необходимо, чтобы и те и другие возвысились до реальной сущности науки, действительно определяющего разума, и совершенно отвергли формализм чистого, не содержащего в себе разума понятия. Особенно важно, чтобы народ возвышен был до реального, т. е. чистого христианства, как оно характеризовано выше, – единственного средства, путем которого можно сообщить народу идеи. Итак, в этом отношении и сведущие в науке, и несведущие в ней сходятся друг с другом. Они разделяются лишь вот в чем: первые постигают разум и все его определения в единой системе связного мышления; весь мир разума развивается для них, как мы выразились в другом месте, всецело из мысли как таковой. Полученные таким путем выводы они сообщают несведущим в науке, не сопровождая их, однако, строгим доказательством, основанным на системе мышления – ибо это сделало бы изложение ученым и методическим, – а утверждая их непосредственно на собственном чувстве истины последних, т. е. именно так, как мы поступали в этих названных популярных лекциях. Все изложенное в последних, конечно, почерпнуто в связном мышлении, но изложено было мною не в системе этого связного мышления. В первых лекциях я приглашал вас исследовать, можете ли вы отказать в уважении описанному в них образу мышления, и вывести отсюда, не говорит ли в вас самих непосредственно в пользу последнего разум; в двух последних лекциях я выставил бессмысленное в таком свете, что оно должно было непосредственно показаться вам в своей бессмысленности и, если только вы меня поняли, вы должны были, по крайней мере, внутренне смеяться над ним. Других доказательств я здесь не давал. Таково же содержание моих научно-философских лекций; но только в последних я обставляю его совершенно другими доказательствами. Кроме того, я объявил эти лекции философско-популярными чтениями для образованной публики и поэтому излагал их известным книжным языком и пользовался лежащими в его основе метафорами. Совершенно такого же содержания речи я мог бы произносить и в качестве церковного проповедника, преимущественно для народа, но только в этом случае я должен был бы прибегнуть к библейскому языку; то, например, что я назвал здесь “ посвящением своей жизни идее ”, я должен был бы там называть “ преданностью ”, или“ следованием выражающейся в нас воле Бога ” и т. п. Такая популярная передача знаний ученого необразованным людям может происходить устно или также путем печати в том случае, если они обладают хотя бы умением читать.

Во-вторых: в обработку всего царства наук и, следовательно, в устройство республики ученых необходимо внести план, порядок и систему. Исходя из чистой науки разума, или реальной философии, необходимо пересмотреть все царство наук и определить задачу каждой из них. Всем притязающим на звание ученого необходимо обладать знанием этой чистой науки разума, ибо, в противном случае, какими бы осведомленными в той или другой специальной науке они не считали себя, но не зная последнего основания всякого знания, основания, от которого зависит и их собственная наука, они, несомненно, не уразумеют и последних оснований своей науки и не достигнут действительного проникновения в нее. Исходя из чистой науки разума, всякий может ясно видеть, где еще существуют пробелы в области науки и в чем они состоят, и может выбрать себе для разработки какой-нибудь из таких нерешенных вопросов. Ему не придет в голову еще раз заканчивать уже раз законченное до него.

Всякая чисто-априорная наука может быть закончена, и исследование ее – завершено; и систематическая работа республики ученых в конце концов приведет к такому завершению. Бесконечна только эмпирия – как эмпирия устойчивого, природы (в физике), так и эмпирия текучего, совершающихся во времени явлений человеческого рода (в истории). Первая наука, ф и з и к а, получает в удел от науки разума, выделяющей из нее все априорные составные части в законченную и подразделяющуюся на отделы систему, область эксперимента и приобретает от нее искусство правильного понимания и толкования произведенного эксперимента и регулятив для дальнейших вопросов, какие следует задавать природе; у второй, и с т о р и и, та же наука разума прежде всего отнимает мифы о первоначальном возникновении человеческого рода, как принадлежащие к метафизике, и дает ей определенное понятие о специальных вопросах и предмете исторической науки и наряду с этим – логику исторической истины. Так даже в этой бесконечной области искание на ощупь и наудачу заменяется уверенным и планомерным поступательным движением.

Подобно тому, как содержание всякой науки имеет свой определенный закон, так и наукообразное и популярное изложения ее имеют свои определенные правила. Если кто-нибудь погрешил против этих правил, его ошибку откроет, может быть, другой, и она будет исправлена в новом сочинении; если же ошибок не было или исправить их у нас нет возможности, к чему давать новые изложения того же содержания? Пусть же лучше в каждой науке (как изложенное в научной форме, так и популярное) сочинения остаются единственными до тех пор, пока каждого из них не заменит действительно лучшее сочинение, которое, в свою очередь, должно будет вытеснить их и стать единственным в своей области. Правда, публика, состоящая не из ученых, меняется по своему составу и уровню (ибо следует предположить, что образованность ее членов будет расти благодаря целесообразной популяризации учеными знаний), но во всяком случае, она не должна допускать, чтобы перед нею повторяли то, что уже ей известно. Поэтому, хотя очень возможно, что какое-нибудь популярное сочинение, вполне целесообразное для эпохи своего появления, перестает затем соответствовать изменившемуся уровню эпохи и должно быть заменено другим, но, без сомнения, этот прогресс совершается не так быстро, чтобы к каждой новой книжной ярмарке публика нуждалась в новых сочинениях.

Наука разума, сказали мы выше, производит обзор всей области знания. Всякий ученый должен обладать знанием этой науки, хотя бы только для того, чтобы во всякое время быть в состоянии познавать современное состояние всей системы наук и знать, в какой отрасли может быть полезен его труд. Нельзя возражать против особого периодически появляющегося издания, которое бы следило за состоянием наук и, отчасти для сведения современников, отчасти для будущей истории литературы, давало его обзоры. Подобного рода задачу брали на себя в нашей характеристике третьей эпохи литературные журналы и библиотеки. Показав, каким должен быть такой обзор в эпоху науки разума, мы тем самым разъяснили бы, каковы должны быть литературные журналы, если такие журналы должны вообще существовать; и, может быть, из полученной противоположности с современным их состоянием выяснилось бы, почему эти журналы в обычной своей форме не приносят и не могут приносить никакой пользы. Ради полноты противоположности между сегодняшнею лекцией и предыдущею мы почти обязаны остановиться на таком выяснении.

Изображение научного состояния той или другой эпохи следует всегда составлять сообразно идее эпохи; предпосылкой при этом служит предположение, что такое состояние обнаруживается в сочинениях данного времени. Эти сочинения находятся на виду у всех, и всякий, кого интересует данный вопрос, может без нашего содействия почерпнуть ответ на него из того же источника, из которого взяли свой ответ и мы также без его содействия. В этом отношении мы не можем принести пользы. Если же мы хотим оказаться действительно необходимыми, мы должны взять на себя или то, что совершенно невыполнимо для читателей, или же то, что может быть ими сделано только в том случае, если известная часть работы будет взята нами на себя. Прежде всего мы не должны повторять читателю то, что сказал автор: это уже сказано автором, и наш читатель сам может различными способами узнать это от него. Наша задача – сказать читателю именно то, чего ему не говорит автор, но что составляет источник, из которого последний черпает все, что говорит; мы должны открыть то, что, может быть, помимо собственного сознания, внутренне есть сам автор и благодаря чему все сказанное становится для него тем, что оно есть; мы должны извлечь дух из его букв. И если этот дух отдельного писателя в то же время есть дух времени и, следовательно, если мы на одном экземпляре (и, по счастью, на экземпляре, яснее других выражающем свое время) выяснили дух всей эпохи, то нам уже незачем исписываться и повторять ту же работу над другими писателями внутренне как две капли воды похожими друг на друга, несмотря на случайные внешние различия. Вопрос ведь вообще не о том, на какой ступени развития находятся Семпроний, Кай или Тит, а только о состоянии эпохи; это состояние мы показали на примере Семпрония и на всякий случай можем прибавить замечание, что таковы же и Кай и Тит, чтобы никто не ожидал еще особого исследования о последних. – Кроме существенного и господствующего направления эпохи, в ее науке проявляются, может быть, еще те или другие характерные побочные тенденции. Следует обстоятельно выяснить эти последние и показать каждую из них в ее замечательнейшем представителе; для остальных же явлений той же категории в лучшем случае достаточно замечания вроде только что сделанного.

То же применимо и к оценке искусства эпохи; мы ограничимся здесь замечаниями об изящной словесности. Мерилом ценности является здесь степень ясности, эфирной прозрачности, невозмутимости индивидуальностью или каким-либо другим лежащим вне искусства отношением. Если только мы представили эти свойства в той степени, в какой они проявились в величайшем произведении эпохи, то для нас уже не могут иметь значения попытки последователей творца такого произведения и даже собственные его предварительные опыты. Последние, впрочем, могут служить нам для того, чтобы облегчить нам более интимное понимание индивидуальности художника (которое как таковая есть отнюдь не чувственная, а идеальная), а через ее посредство – понимание самого произведения. Короче говоря, обзоры, о которых мы говорим, должны быть и стремиться быть ничем иным, как ежегодниками научного и художественного духа; все, чего нельзя признать изменением и новою формацией самого духа, не должно для них являться событием и не должно входить в их содержание. Что при таком взгляде на вещи не всякий день и не каждый месяц отмечены будут в календаре и, может быть, не к каждой книжной ярмарке будут появляться новые тома, не составляет беды и послужит только к сбережению бумаги и облегчению читателя. Если когда-либо не последовало продолжения прежних выпусков, это значит, что в области духа не произошло ничего нового и только пережевывалась старая жвачка; в случае же, если произойдут какие-нибудь новые события, ежегодники не преминут сообщить о них.

Исключение из установленного здесь строгого правила можно было бы сделать только для искусства. Именно, человечество еще более далеко от искусства, чем от науки, и чтобы приблизиться к нему, должно пройти через ряд подготовительных ступеней, гораздо более длинный, чем ряд, ведущий к науке. И можно было бы приветствовать (конечно, не как части ежегодников духа, задача которых только описывать живое развитие, а как популярные пособия) даже слабые, вызванные несовершенными художественными произведениями попытки разъяснения последних и сведения их к единству с целью сделать тем самым несколько более доступным для большой публики искусство понимания художественного произведения. И обычные сборники рецензий заслуживали бы известной благодарности, если бы иногда делали такие попытки. Но по отношению к науке наше правило не допускает никаких исключений; ибо в этой области для начинающих существуют школы и университеты.