Травяной хлеб

— Меня тоже направили в военную школу в Омск, когда нача­лась Великая Отечественная война. Потом — под Ленинград, Оп­ределили в артиллерию, сначала наводчиком, затем командиром артиллерийского расчета.

— Условия на фронте, известно, были тяжелые: ни света, ни воды, ни топлива, ни продуктов питания, ни соли, ни мыла. Правда, много было вшей, и гноя, и грязи, и голода. Зато на войне самая горячая молитва — она прямо к небу летит: «Господи, спаси!»

— Слава Богу — жив остался, только три раза ранило -тяжело. Когда я лежал на операционном столе в ленинградском госпита­ле, оборудованном в школе, только на Бога надеялся — так худо мне было. Крестцовое стяжение перебито, главная артерия пере­бита, сухожилие на правой ноге перебито нога, как тряпка, вся синяя, страшная. Я лежу на столе голый, как цыпленок, на мне один крестик, молчу, только крещусь, а хирург — старый профес­сор Николай Николаевич Борисов, весь седой, наклонился ко мне и шепчет на ухо:

— Сынок, молись, проси Господа о помощи — я сейчас буду тебе осколочек вытаскивать.

— Вытащил два осколка, а третий не смог вытащить (так он у меня в позвоночнике до сих пор и сидит — чугунина в сантиметр величиной). Наутро после операции подошел он ко мне и спраши­вает:

— Ну как ты, сынок?18

— Несколько раз подходил — раны осмотрит, пульс проверит, хотя у него столько забот было, что и представить трудно. Случалось, на восьми операционных столах раненные ждали. Вот так он по­любил меня. Потом солдатики спрашивали:

— Он тебе что — родня?

— А как же, конечно, родня, отвечаю. Поразительно — но за месяц с небольшим зажили мои раны, и я снова возвратился в свою батарею. Может, потому, что молодые тогда были...

— Опыт терпения скорбей в ссылке, выживания в самых невы­носимых условиях пригодился мне в блокадные годы под Ленин­градом и в Сестрорецке, на Ладожском побережье. Приходилось траншеи копать — для пушек, для снарядов, блиндажи в пять на­катов — из бревен, камней... Только устроим блиндаж, траншеи Приготовим — а уж на новое место бежать надо. А где сил для работы взять? Ведь блокада! Есть нечего.

— Нынче и не представляет никто, что такое блокада. Это все условия для смерти, только для смерти, а для жизни ничего нет — ни продуктов питания, ни одежды — ничего.

— Так мы травой питались — хлеб делали из травы. По ночам косили траву, сушили ее (как для скота). Нашли какую-то мельни­цу, привозили туда траву в мешках, мололи — вот и получалась травяная мука. Из этой муки пекли хлеб. Принесут булку — одну на семь-восемь солдат.

— Ну, кто будет разрезать? Иван? Давай, Иван, режь!

— Ну и суп нам давали из сушеной картошки и сушеной свекол­ки, это первое. А на второе — не поймешь, что там: какая-то за­варка на травах. Ну, коровы едят, овечки едят, лошади едят - они же здоровые, сильные. Вот и мы питались травой, даже досыта. Такая у нас была столовая, травяная. Вы представьте: одна тра­вяная булочка на восьмерых — в сутки. Вкусней, чем шоколадка, тот хлебушек для нас был.19