Клод Леви-Строс

Наиболее выдающимся структуралистом из нелингвистов, несомненно, является К.Леви-Строс, создавший школу структурной антропологии. В своей пионерской статье 1945 Структурный анализ в лингвистике и антропологии он утверждал, по примеру лингвистики, что различные объекты и поведение должны трактоваться как проявление бессознательных систем, определяющих их форму и значение. В исследовании систем родства и брачных правил Les structures élémentaires de la parenté (Элементарные структуры родства, 1949) им была предложена «грамматика» брачных правил и ограничений в различных обществах. Его работы по тотемизму и книга Ум дикаря (La pensée sauvage, 1962) реконструировали «логику конкретного». Вместо того, чтобы детально рассматривать индивидуальные практики, осуществляющие ту или иную социальную функцию, Леви-Строс рассматривал их как элементы некоего «языка», понятийной системы, через посредство которой люди упорядочивают мир. Тотемы – это логические операторы, конкретные знаки, которые могут быть поняты только в системе. Принадлежащее перу Леви-Строса четырехтомное исследование мифологии индейцев Северной и Южной Америки Мифологичные (Mythologiques, 1964–1971) трактует мифы как трансформации друг друга с целью описать систему мифологического мышления и базовые операции человеческого разума.

Структурализм и литература.

В литературоведении и литературной критике структурализм возник во Франции в 1960-е годы, с появлением работ Р.Барта, Ц.Тодорова (р. 1942), Ж.Женетта (р. 1930) и А.Греймаса (1917–1992). Во Франции структуралистское литературоведение представляло собой бунт против литературоведения исторического и биографического, господствовавшего во французских университетах. Подобно т.н. «новой критике» в послевоенных Англии и Соединенных Штатах, структурализм стремился вернуться к тексту как таковому, но при этом исходил из того, что структуры текста не могут быть выявлены без некоторой теории или методологической модели. В то время как «новая критика» требовала, чтобы всякое литературное произведение прочитывалось в соответствии со своими собственными правилами, безо всяких предварительных концепций, структуралисты отстаивали систематический подход к литературному дискурсу и установленным принципам интерпретации. В работе Критика и истина (Critique et vérité, 1966) Р.Барт ввел различие между литературной критикой, которая помещает литературное произведение в определенный контекст и пытается приписать ему некоторое значение, и наукой о литературе, или поэтикой, которая изучает условия значения, формальные структуры и конвенции, организующие текст и задающие определенный диапазон его интерпретаций.

Можно выделить четыре аспекта изучения структуралистами литературы: (1) попытки Якобсона, Греймаса и других построить лингвистическое описание структур литературы; (2) развитие «нарратологии», или науки о повествовании, которая выявляет различные составляющие повествовательного текста и описывает фундаментальные текстовые структуры и правила их комбинирования; (3) исследование различных кодов, создаваемых предшествующими литературными произведениями и различными конвенциональными системами культуры, – именно благодаря этим кодам литературные произведения и имеют значение; (4) исследование роли читателя в обретении литературным произведением своего значения, а также того, каким образом литературное произведение противостоит ожиданиям читателя или же идет им навстречу. Структурализм в литературной критике отчасти является реакцией на современную литературу, которая сознательно исследовала границы значения и стремилась выявить результаты нарушения конвенций языка, литературы и социальных практик. В своей сосредоточенности на структурах и кодах структурализм отвергает понятие литературы как имитации мира и рассматривает ее как экспериментирование с языком и культурными кодами. Литература ценится за то, что она испытывает те структурирующие процедуры, посредством которых мы упорядочиваем и понимаем мир. Она вскрывает конвенциональную природу нашего социального мира.

БАРТ (Barthes) Ролан (1915—1980) — французский литературовед, философ-структуралист. Основатель Центра по изучению массовых коммуникаций (1960), профессор Практической школы высших знаний (1962), руководитель кафедры литературной семиологии в Коллеж де Франс (с 1977). Погиб в автокатастрофе. Основные работы: \"Нулевая степень письма\" (1953), \"Мифологии\" (1957), \"О Расине\" (1963), \"Критические очерки\" (1964), \"Элементы семиологии\" (1964), \"Критика и истина\" (1966), \"Система моды\" (1967), \"S/Z. Опыт исследования\" (1970), \"Империя знаков\" (1970), \"Сад, Фурье, Лойола\" (1972) и др. Несмотря на значительный тематический разброс и множественность философских интересов Б., можно выделить основную тематику не только всего его творчества, но и структуралистской традиции в целом — принципы и методы обоснования знания. Проблема языка при этом фактически вытесняет проблему сознания в том виде, в котором сознание как далее неразложенный атом, на каком строится любое обоснование знания, присутствует в философской традиции. По этим представлениям языковая деятельность предшествует любым когитальным или перцептуальным актам познания, фиксированию любых субъект-объектных оппозиций. Таким образом, язык становится условием познания феноменов \"сознания\", \"бытия\" и пр. Фундаментальная для структурализма тема обоснования знания разрабатывается Б. на материале культурно-исторического содержания. Подвергая анализу конкретные исторические \"срезы\" этого материала, а таковым выступает и сугубо литературное творчество, и системы моды, этикета, различные социальные структуры, Б. пытается выявить общие механизмы порождения и функционирования этих систем, причем в таком виде, чтобы все эти явления культуры выглядели связанными друг с другом через их, как считает Б., исконно знаковую природу. Понятно, что семиотический модус того или иного культурного явления будучи возведен в ранг атрибута усложняет, а зачастую и полностью вытесняет исследование других, не знаковых, аспектов этого явления. Однако подобная парадигма исследования, а именно представления разрозненных, внешне не связанных культурных образований как транзитивно сообщающихся через институт языка, и функционирующих согласно его закономерностям, приводит к построению качественно новых моделей и постановке таких вопросов, которые фактически не могли возникнуть в до-структуралистскую эпоху. Так, например, по Б. возможно решение оппозиции между социальной и природной детерминацией субъекта в литературном творчестве. В своей первой работе \"Нулевая степень письма\" Б. развивает такое понимание термина \"письмо\", которое, с одной стороны, опирается на самотождественный национальный язык (здесь фактически растворены типы художественного, научного, религиозного и прочих \"языков\"), а с другой — на совершенно недифференцированную область индивидуального, личностного писательского \"стиля\", понимаемого как биологическая детерминация по сути любого субъективного литературного действия. Свою задачу, в этом случае, Б. видит в поиске тех типов письма, которые и определяют специфику построения конкретно художественного произведения. Из того, что письмо само по себе не представляется до конца, во всех своих формах, актуализируемым в каком-либо конкретном, единичном событии, следует, что его частные актуализации связаны с различным набором условий (культурных, социальных, политических и т.д.), а это значит, что письмо, no-существу — способ реализации индивидуального во всеобщем, причем в таком виде каждый творческий акт индивида воспринимается социумом как некое осмысленное усилие, доступный общественному пониманию продукт творчества. Впоследствии Б. пытается дифференцировать свою теорию письма в терминах разного рода отношений между знаками. Такими отношениями выступают в \"Критических очерках\" синтагматические, парадигматические и символические отношения. И если символическое отношение между означаемым и означающим в достаточной мере было исследовано в семиотике, то синтагматическое знакоотношение, трактуемое как специфическая ассоциация между знаками сообщения на уровне означающего, а также парадигматическое знакоотношение как ассоциация между элементами на уровне означаемого, объединяющая знаки, родственные по смыслу, возникают в этой области знания как совершенно новые методы анализа самых разных культурных явлений; более того, Б. закрепляет за каждым из этих трех типов знаковых отношений различные виды художественного сознания, и как реализацию этих типов — различные виды художественных произведений. Несмотря на явную потребность в уточнении и расширении этой семиотической парадигмы на материале конкретно-литературного свойства, Б. в середине 1960-х оставляет, в какой-то мере, литературоведческие исследования, чтобы обратиться к социальной проблематике — анализу массовых коммуникаций. Под влиянием работ Леви-Стросса Б. приходит к заключению о том, что коль скоро структурный подход позволяет обнаружить не ассоциативные, по аналогии с существующими, механизмы социального творчества в различных обществах (а у Леви-Стросса это первобытные), т.е. не случайные механизмы, зачастую примитивно сводимые к тем или иным социальным институтам, а саму кинематику отдельной культуры — \"социо-логику\", конкретно-историческую систему духовного производства, то вполне правомерно распространение этого метода с анализа примитивных культур на исследования современных. (\"Цель мыслительного творчества современных интеллектуалов, — писал Б. в 1971, — состоит в уяснении следующего: что нужно сделать для того, чтобы две крупнейшие эпистемы современности — материалистическая диалектика и диалектика фрейдистская — смогли объединиться, слиться и произвести на свет новые человеческие отношения\".) \"Социо-логика\", таким образом, должна способствовать изучению тех моделей культурного творчества, которые лежали бы в основе не только литературы или дизайна, но и детерминировали бы общественные отношения конкретного социума, а значит были бы принципами всевозможных самоописаний и самоидентификаций этой культуры. Другими словами, были бы смысло-об-разовательными возможностями культуры. Интерес к нелитературным источникам анализа привел Б. к исследованию структурных особенностей женской одежды в журналах мод 1958—1959. Основной пафос работы \"Система моды\" состоит в выявлении взаимной конверсии различных типов творчества и производства: языка фотографии, языка описания, языка реалий, языка технологий производства. Б. пытается найти специфическую область общения этих языков, выясняя возможности перехода элементов одних языков в другие. Благодаря этой методологической перспективе Б. удается обнаружить неравнозначные зависимости между языками выделенных типов, а также ментальную конструкцию, лежащую в основе \"семиологического парадокса\" — следствия этой неравнозначности. Суть этого парадокса состоит в том, что общество, постоянно переводя элементы \"реального языка\" — по сути своей \"вещи\" — в элементы речи, или знаки, пытается придать элементам означения \"рациональную\" природу. Таким образом возникает парадоксальная ситуация превращения \"вещей\" в смысл и наоборот. Поиск разнообразных смыслопорождающих механизмов того или иного культурного периода приводит Б. к признанию рядоположенности любой теоретической и практической деятельности, от эстетической до инженерно-технической или политической. Эпицентром исследовательских интересов Б. выступает, однако, не сама система знаков и денотативных значений, а возникающее в процессе коммуникации поле \"коннотативных\" значений, которые и позволяют тому или иному обществу дистанцироваться в культурно-историческом плане от иных обществ, с их особыми коннотативными содержаниями. Поставив проблему \"семиологического парадокса\", Б. утверждает, что в массовом сознании происходит фетишизация языка, а само сознание становится пристанищем разнообразных мифов, коренящихся в наделении языковых конструкций силой описываемых ими вещей и явлений. С другой стороны, вещи и явления сами начинают претендовать на \"рациональность\" и наделеность смыслом (феномен товарного фетишизма).

СЕМИОТИКА (из словаря Руднева) - наука о знаковых системах, одна из специфических междисциплинарных наук ХХ века наряду с кибернетикой, структурной поэтикой, культурологией. В основе С. лежит понятие знака (см.) - минимальной единицы знаковой системы, или языка, несущей информацию. Основные принципы С. сформулировал еще в ХIХ в. американский философ Чарльз Сандерс Пирс. В ХХ в. Семиотика приняла лингвистический уклон под влиянием идей основателя структурной лингвистики Ф. де Соссюра и основателя датского лингвистического структурализма Луи Ельмслева и философский уклон под влиянием идей американского философа Чарльза Морриса.

В 1960 - 1970-е гг. образовалось две школы С. - французская (Клод Леви-Строс, Альгирдас Греймас, Цветан Тодоров, Ролан Барт, Юлия Кристева) и так называемая тартуско-московская (Ю. М. Лотман, З. Г. Минц, И. А. Чернов - Тарту; В. Н. Топоров, Вяч. Вс. Иванов, Б. А. Успенский, И. И. Ревзин - Москва).

В качестве простейшей знаковой системы обычно приводят систему дорожной сигнализации - светофор. Этот язык имеет всего три знака: красный, означающий "Остановиться!", зеленый - "Можно ехать!" и желтый - "Приготовиться к движению (или к остановке)!".

Ч. Моррис выделил три раздела С. - синтактику (или синтаксис), изучающую соотношения знаков друг с другом; семантику, изучающую отношение между знаком и его смыслом (см.); и прагматику, изучающую отношения знаков с их отправителями, получателями и контекстом знаковой деятельности. Объясним три раздела С. на примере того же светофора. Синтаксис и семантика здесь очень простые, всего четыре комбинации:

синтаксис семантика 1. красный + желтый стоять + приготовиться к движению 2. желтый + зеленый приготовиться к движению + ехать 3. зеленый + желтый ехать + приготовиться к остановке 4. желтый + красный приготовиться к остановке + остановиться Прагматика светофора тоже проста. Светофор адресуется двум категориям лиц - автомобилистам и пешеходам. Для каждой из этих групп каждая конфигурация из четырех перечисленных имеет противоположное значение, то есть когда водитель видит последовательность "желтый + зеленый", пешеход, находясь перпендикулярно к светофору, одновременно видит последовательность "желтый+ красный" и т. п. Прагматика тесно связана с теорией речевых актов. Каждый знак светофора представляет собой не слово, а команду-предписание, то есть речевой акт. Если пешеход остановился перед красным светом, значит, речевой акт со стороны светофора успешен, если пешеход идет на красный свет - речевой акт не успешен.Наиболее фундаментальной и универсальной знаковой системой является естественный язык, поэтому структурная лингвистика и С. естественного языка - это синонимы. Однако в ХХ в. С. стала супердисциплиной (во всяком случае, в 1960-е гг. претендовала на зто). Поскольку огромное количество слоев культуры можно рассматривать как язык, знаковую систему, то появилась С. литературы, карточной игры, шахмат, рекламы; биосемиотика кино, живописи, музыки, моды, человеческого поведения, культуры, стиха.С. стиха, например, занималась проблемой соотношения метра и смысла. Так, американский русист Кирил Тарановский показал, что у стихотворного размера есть свои семантические традиции. 5-стопный хорей Лермонтова "Выхожу один я на дорогу" стал образцом для дальнейших стихотворных опытов с этим размером, реализующих " динамический мотив пути, противопоставленный статическому мотиву жизни" (от "Вот бреду я вдоль большой дороги..." Тютчева" до "Гул затих. Я вышел на подмостки..." Пастернака). Потом другими исследователями были показаны семантические ореолы других размеров. У Пушкина, например, 4-стопный хорей связан с темой смерти и тревоги ("Мне не спится, нет огня...", "Ворон к ворону летит...", "Полно мне скакать в телеге...", "Буря мглою небо кроет..." и другие), у Давида Самойлова, который был не только замечательным поэтом, но и талантливым исследователем стиха, 3-стопный ямб связан с темой прошлого, переходящего в будущее ("Давай поедем в город...", "Не оставляйте писем...", "То осень птицы легче...", поэма "Последние каникулы"; а 4-стопный ямб - с темой тщеты и утраты ("Утраченное мне дороже...",-- "Не торопи пережитого...", "Химера самосохраненья...", "Сороковые-роковые..." и другие тексты).Большую роль в развитии отечественной С. Сыграли исследования Ю. М. Лотмана, посвященные С. русского быта ХVIII и ХIХ вв. и С. русской литературы ХIХ в. Вот как он, например, интерпретирует "школьный конфликт" в романе Пушкина "Евгений Онегин" между Татьяной, Онегиным и Ленским. По мнению Ю. М.Лотмана, эти персонажи не понимали друг друга потому, что они использовали разные культурные знаковые системы: Онегин был ориентирован на английский байронический романтизм с его культом разочарованности в жизни и трагизмом, Ленский – на немецкий романтизм с его восторженностью и ученостью, а Татьяна, с одной стороны, на английский сентиментализм с его чувствительностью, порядочностью и "хорошими концами", а с другой - на русскую народную культуру (поэтому она из всех трех оказалась наиболее гибкой).Ю. М. Лотман показал тогда еще очень темной русско-эстонской студенческой аудитории (дело было в разгар застоя) С. балов и дуэлей, орденов и женских туалетов, жизни в столице и жизни в провинции. Сейчас все его исследования получили широкое признание, выходящее далеко за рамки истории культуры.

Семиотика есть средство рассмотрения чего-либо как знаков и знаковых систем. В качестве своего объекта семиотика берет все, что угодно и, тем самым, она не имеет своего объекта вообще или, по меньшей мере, какого-то собственного специфического объекта. Хотя основания семиотики как науки о знаках и их функции в жизни общества были заложены Чарлзом Пирсом и Фердинандом де Соссюром еще в конце прошлого и начале этого века, по-настоящему массовый размах семиотическое движение приняло лишь после второй мировой войны, точнее, со второй половины 1950-х годов. Предложенная Якобсоном универсальная схема коммуникативного акта позволила интегрировать в рамках единой модели самые различные формы знакового общения: от языка в собственном смысле до различных видов художественной деятельности и несловесных коммуникативных систем; Якобсону принадлежала также идея о принципиальной гомоморфности языка и художественного текста (а значит, и методов изучения), выраженная в афористической формуле: "поэзия грамматики и грамматика поэзии" 2. Клод Леви-Стросс показал возможность и эффективность применения категорий структуральной лингвистики (в частности, понятийного аппарата фонологии, разработанного Пражской школой в 1930-е гг.) к описанию структуры мифа и ритуала 3. Ролан Барт подверг семиотическому анализу распространенные явления повседневной жизни, к которым современный человек привык относиться как к самоочевидной данности, и показал их знаковую природу в качестве культурных "мифов".

В это же время семиотические исследования делают первые шаги в Восточной Европе. Центральная роль в этом процессе принадлежала "Тартуско-Московской" школе, основная проблематика которой и ядро участников формируются к началу 1960-х гг. Ее характерной чертой было стремление охватить в описании как можно более широкий круг социальных явлений на основе единых принципов семиотического анализа. Речевое поведение, поэтика, теория невербальных искусств, мифология, фольклор, этнография, психология, игры, мода, формы социального этикета, наконец, история и типология культуры как многосоставного семиотического целого все эти явления, при всей специфике каждого из них, попадали в рамку единой дисциплины в силу их способности функционировать в качестве "моделирующих систем", то есть знаковых кодов, в категориях которых действуют и сознают себя участники семиотического сообщества, приобщенные к знанию соответствующих семиотических языков. Уже в это время можно наблюдать большое разнообразие творческих индивидуальностей и конкретных подходов; однако основной движущей силой семиотики конца 1950-х первой половины 1960-х годов представляются мощные процессы интеграции.

Основной пафос ранних семиотических исследований заключался в обнаружении принципиального сходства между различными аспектами духовной и социальной деятельности, которые "наивному" сознанию, не вооруженному семиотическим видением, представлялись не имеющими между собой никакой связи и ничего общего. Семиотическое исследование преодолевает барьеры между разными материальными средствами и формами, в которых воплощается духовная и социальная деятельность, разными общественными сферами, в которых она протекает, разными национальными традициями, локусами и эпохами, которым она принадлежит. Повседневный быт парижского буржуа пятидесятых годов обнаруживает сходство с структурой мифа и ритуалами примитивного общества; пропповская "морфология" волшебной сказки дает толчок к возникновению "нарратологии" как универсальной дисциплины, оказываясь моделью, заключающей в себе в свернутом виде принципы всякого художественного и нехудожественного, устного и письменного повествования; "грамматика поэзии" осознается в тех же принципиальных категориях, что и "грамматика" изобразительного искусства, музыки, кино, иконописи. Моды и карточная игра, дорожные знаки и язык пчел, индийская философия и средневековый роман, математический алгоритм анализа предложения и драматургическая техника Ионеско, типы фонологических оппозиций и типы брачных отношений - все это включается в систему семиотических "подобий", в которой смысл каждого отдельного феномена раскрывается с неожиданной стороны в силу его системного сродства со многими другими феноменами.

Семиотика может подходить к тексту с разных сторон. Первый подход может быть назван «имманентизмом». Текст рассматривается как автономное, сложное, высокоорганизованное целое, как квази-пространственная конфигурация, созданная формальными отношениями между элементами различного уровня и порядка. Формальное (то есть структура) есть то, что порождает смысл. Отношения и иерархия элементов и уровней мыслится как нечто имманентное, то есть реальное и существующее до и независимо от любой аналитической процедуры. Аналитик (аудитория) может только обнаружить, открыть то, что содержится в тексте. Такой подход в наиболее явном виде представлен классическим структурализмом.

Структуралистское объяснение текста базируется на следующих допущениях: структуры, лежащие в основе текста, являются бессознательными и объективными; они конституируются различиями и оппозициями; они существуют независимо от наблюдателя; они являются универсальными и действуют как матрицы, обусловливающие возможность дискурсивности, упорядоченности, взаимных корреляций и, следовательно, формирования и функционирования любого культурного феномена; они похожи на язык и, в качестве таковых, могут быть изучены и обнаружены посредством использования методов лингвистики или семиотики как металингвистики.

Второй подход может быть назван «интертекстуализмом». Внимание переносится на совокупность отношений между текстами. Понятие текста универсализируется: более или менее категорически требуется, что весь мир есть текст. Элементы, конституирующие отдельный текст, мыслятся как заимствованные из и указывающие на другие тексты. Это уже не имманентная структура, но референция и цитирование, которые становятся главными объектами интереса и генераторами смысла текста. Анализ направлен не на отношения между элементами внутри текста, но на отношения между элементами и их совокупностями внутри «семиотического универсума», состоящего из всех реальных и потенциальных текстов.

Подобный пан-семиотизм, однако, идет бок о бок с ре-онтологизацией языка, безусловно терпя крах в обращении с проблемой не-знаковой реальности. Логическим следствием этого становится развитие концепции не-референциального знака, то есть знака, который указывает только на другие знаки (см. Поструктурализм).

Весь «интертекстуализм» основан на концепции культуры как резервуара значений, интерпретируемых в смысле информации, то есть естественно данного знания. Следовательно, процедура нахождения формального лингвистического сходства (цитирования, парафраз и т.п.) позволяет делать заключения относительно сходства или тождества значений сравниваемых текстуальных сегментов. Культура редуцируется к «уже достигнутому (имеющемуся) знанию», части которого мигрируют от одного текста к другому, и это тем самым формирует «жизнь» культуры.

На уровне идеологии «интертекстуализма» становится неуместной проблема понимания текста (то есть реконструкции субъективной ситуации его порождения). И здесь, как и в структуралистском подходе, персональная мысль в тексте рассматривается как невозможная: мысль всегда объективирована в знаках (совершенно в духе концепции Пирса). Право иметь свою собственную мысль оборачивается исключительной привилегией аналитика, который всегда «выше» или «умнее», чем те, чьи тексты он анализирует.

Третий подход касается исследования семиозиса, то есть проблемы возникновения знаковых структур из определенной не-знаковой или до-знаковой реальности. Эта реальность обычно идентифируется с природой (противопоставляемой здесь культуре) и обозначается как «жизнь», «инстинкт», «психе» и т.д.

Структурно-семиотический подход имеет много вариантов применения. Так, синтагматический анализ текста обычно включает изучение его как нарративной последовательности, хотя относительно отдельного образа такого, как, например, плакат или фотография, он включает анализ пространственных отношений. Нарративная теория (или нарратология) представляется собой главное междисциплинарное поле само по себе, и совсем не необходимо ее формирование в семиотической перспективе. Семиотическая нарратология затрагивает нарративы любого типа – литературные и не-литературные, вербальные или визуальные – но стремится сосредоточиться на минимальных нарративных единицах. Это в традициях В.Проппа и структурного антрополога К.Леви-Стросса.

В качестве примера можно привести интерпретацию книг о Джеймсе Бонде, предложенную У.Эко в терминах базовой нарративной схемы:

М вызывает Бонда и дает ему задание.

Появляется злодей и «предстает» перед Бондом.

Бонд наносит первое поражение злодею или, наоборот, злодей наносит первое поражение Бонду.

Появляется женщина и «предстает» перед Бондом.

Бонд использует женщину: обладает ею или начинает ее обольщать.

Злодей захватывает Бонда.

Злодей мучает или пытает Бонда.

Бонд побеждает злодея.

Бонд выздоравливает и наслаждает с женщиной, которую он затем теряет.

Парадигматический анализ некоторого текста часто фокусируется на изучении того, почему отдельная парадигма используется в специфическом контексте: на изучении того, на что часто указывают как на «отсутствия». Парадигматический анализ может быть приложим на любом семиотическом уровне, от выбора отдельного слова, образа или звука до выбора рода или медиума (посредника). Использование одной парадигмы, нежели другой, базируется на факторах таких, как код (стиль, жанр), конвенция, коннотация, стиль, риторическая цель и характеристики собственного репертуара индивида.

Некоторые семиотики указывают на «тест замены», который может быть использован для того, чтобы идентифицировать раздельные парадигмы и определить их сигнификацию. При использовании этого теста избирается отдельная парадигма в некотором знаке. Затем рассматриваются альтернативы, уместные в данном контексте. Каждая должна быть способна занять ту же самую структурную позицию, что и появляющаяся в знаке. Результаты каждой подстановки рассматриваются в терминах того, как это может воздействовать на смысл, придаваемый знаку.

Тест замены может включать любую из четырех базовых трансформаций, некоторые из которых включают модификацию синтагмы. Само же рассмотрение альтернативной синтагмы может рассматриваться как парадигматическая подстановка.

Парадигматические трансформации

Подстановка

Транспозиция

Синтагматические трансформации

Прибавление

Вычеркивание (уничтожение, вычитание)

В лингвистике эти ключевые транформации были выявлены Н.Хомским. Р.Барт отметил, что важнейшей частью семиологического предприятия было деление текстов на минимальные значимые единицы средствами теста замены, затем группировка этих единиц в парадигматические классы и, наконец, классификация синтагматических отношений, связывающих эти единицы. Это – стандартная техника в структуралистском семиотическом анализе.

Структуралистский метод, используемый многими семиотиками, включает изучение парадигм как бинарных или полярных оппозиций. В соссюровской семиотике бинарные оппозиции рассматриваются в качестве существенных относительно порождения значения: значение зависит от различий между знаками. Структуралистские теоретики типа Леви-Стросса предлагали аргументы в пользу того, что бинарные оппозиции формируют базис, лежащий в основе «систем классификации» внутри культур.

Можно предложить различие между тремя типами «оппозиций»:

Бинарные оппозиции в том же смысле, что и в логике, например, мужское/не-мужское, где «не-мужское» является неизбежно женским.

Оппозиции сравнительной степени на основе одного и того же имплицитного измерения, например, хороший/плохой, где «нехороший» не обязательно «плохой» и наоборот.

Оппозиции, элементы которых являются внутренне исключающими как в первом случае, но не являются различиями в степени, как во втором случае, и которые не формируют универсума дискурса, как в обоих приведенных выше случаях, например, солнце/луна. Элементы этих пар рассматриваются в определенном смысле как конверсии друг друга.

Бинарные оппозиции могут выглядеть как часть «глубинной структуры» текстов: природа/культура, животное/человеческое, искусство/наука, женское/мужское, старый/молодой, нас/их, хороший/плохой, герой/злодей, богатый/бедный, старый/новый, порядок/хаос, доминантный/подчиненный, индивидуальный/общественный, внутренний/внешний, частный/публичный, форма/содержание, писатель/читатель, говорящий/слушатель, активный/пассивный, естественный/искусственный, закрытый/открытый, статический/динамический, негативный/позитивный, объективный/субъективный, потеря/приобретение, наличие/отсутствие, сходство/различие, включение/исключение.

В терминах серий оппозиций У.Эко анализировал книги о Джеймсе Бонде: Бонд vs. Злодей, Запад vs. Советский Союз, англо-саксы vs. другие страны, случайность vs. планирование, порочность vs. невинность. Эко прояснил также, каким образом текстуальные оппозиции являются частью более широкого идеологического дискурса.

Денотация и коннотация

Семиотики разделяют денотацию и коннотацию, термины, описывающие отношения между знаком и его референтом. Денотация используется как определенное или «буквальное» значение знака, коннотация указывает на его социо-культурные и персональные ассоциации (идеологические, эмоциональные и т.д.).

Р.Барт полагал, что имеются различные порядки сигнификации (уровни значения). Первым является уровень денотации: на этом уровне имеется знак, состоящий из означающего и означаемого. Коннотация является вторым уровнем, который использует первый знак как свое означающее и приписывает ему свое означаемое.

Коннотации выводятся не из самого знака, но из способа, каким общество использует и придает значение и означающему, и означаемому. Например, автомобиль в западных культурах может коннотировать свободу или возмужание.

Очень тесно с коннотацией соприкасается то, что Р.Барт назвал мифом. Барт аргументировал в пользу того, что денотация и коннотация комбинируются и производят идеологию, которую Д.Хартли описал как третий порядок сигнификации.

Проясняя это, рассмотрим эти три уровня на примере фотографии Мерилин Монро. На денотативном уровне это просто фотография кинозвезды Мерилин Монро. На коннотативном уровне мы ассоциируем эту фотографию с такими характеристиками Монро как красота, обаятельность, сексуальность, если это ранняя фотография, но также и с депрессией, употреблением наркотиков, смертью, если это поздняя фотография. На мифическом уровне мы понимаем этот знак как воплощение мифа о Голливуде – «фабрике грез», которая выдает в мир таких кинозвезд, но одновременно и такой «машине» грез, которая разрушает этих самых кинозвезд.

Метафора и метонимия

Семиотиками широко используются и некоторые базовые термины из риторики и литературной критики. Коннотативное значение часто порождено использованием метафоры или метонимии. Метафора выражает незнакомое через знакомое, которые обычно не связаны друг с другом, поэтому нам необходимо совершить определенного рода прыжок воображения, чтобы понять свежую метафору. Метонимия вызывает идею или некоторый объект через использование ассоциированной детали («корона» вызывает идею, понятие монархии). Зачастую метафора и метонимия используются одновременно: мать, кормящая детей завтраком, есть метонимия всей ее материнской работы по приготовлению пищи, стирке, глажке, но есть метафора для любви и безопасности, которую она дает своим детям.

Метафора есть парадигмальное измерение (вертикальное, селективное/ассоциативное). Метонимия есть синтагматическое измерение (горизонтальное/комбинаторное).

Коды

В каждом тексте знаки организованы в наполненные значением системы согласно определенным конвенциям, на которые семиотики указывают как на коды (или означивающие коды). Такие конвенции представляют социальное измерение в семиотике: код есть множество «практик», знакомых пользователям медиума, действующего в широком культурном каркасе. Ниже будут указаны только те коды, коорые наиболее широко упоминаются в контексте коммуникативных исследований.

Социальные коды (в широком смысле все семиотические коды являются социальными)

Вербальный язык (фонологические, синтаксические, лексические, паралингвистические субкоды)

Телесные коды (телесный контакт, физическая ориентация, внешность, выражение лица, жесты, движение глаз и т.п.)

Товарные коды (мода, одежда, автомобили)

Поведенческие коды (протоколы, ритуалы, ролевые игры, игры)

Регуляторные коды (правила движения на скоростных шоссе, профессиональные коды деятельности)

Текстуальные коды

Научные коды, включая математику

Эстетические коды с различные выразительными средствами (поэзия, драма, рисование, скультура, музыка и т.д.)

Жанровые, риторические и стилистические коды: нарратив (сюжет, конфликт, действующее лицо, диалог и т.д.), экспозиция, аргумент и т.д.

Масс-медиа коды, включающие коды фотографии, телевидения, кинематографа, радио, газет и журналов - как технические, так и конвенциональные

Интерпретативные коды (здесь гораздо меньше согласия в том, являются ли они семиотическими кодами)

Перцептуальные коды, например, коды зрительного восприятия

Коды производства и интерпретации: коды, включенные как в кодирующие, так и в декодирующие тексты

Идеологические коды: некоторые авторы называют индивидуализм, свободу, расу, класс, материализм, капитализм, сциентизм, но все они могут рассматриваться как идеологические.

Понимание таких кодов, их взаимоотношений и контекстов, в которых они приемлемы, есть часть того, что значит быть членом какой-то отдельной культуры. Действительно, Марсель Данези утверждал, что культура может быть определена как некоторый тип «макро-кода», состоящий в определенном количестве кодов, которые привычно использует группа индивидов для интерпретации реальности. Эти конвенции обычно неэксплицитные, и мы обычно не осознаем роли, которые они играют. Их использование помогает нам двигаться в направлении того, что иногда называют «предпочтительное прочтение»… Недостаточность самих семиотических кодов варьируется от связанного правилами замыкания логических кодов (таких как компьютерные коды) до интерпретативных просторов идеологических кодов.

Коды являются не статическими, но динамическими системами, которые изменяются с течением времени, являясь исторически и социокультурно обусловленными. Способ обоснования таких конвенций называют кодификацией. Так, в кинематографе Голливуда белая шляпа кодифицировалась как означающая «хорошего» ковбоя; со временем эта конвенция была преодолена и исчезла.

Некоторые коды уникальны и используются только специфическими средствами (медиумами), как, например, затемнение в кино и на ТВ, другие одинаково используются различными медиумами, третьи, как, например, «язык тела», вообще не принадлежат какому-либо медиуму.

У.Эко предложил десять фундаментальных кодов как инструментов создания образов: коды восприятия, коды передачи, коды узнавания, тональные коды, иконические коды, иконографические коды, коды вкуса и чувствительности, риторические коды, стилистические коды и коды бессознательного.

К началу 1960-х годов в Москве сформировалась группа исследователей, пришедших к семиотике разными путями: от структурной лингвистики и автоматического перевода, от компаративистики, общего языкознания. Часть из них стала сотрудниками сектора структурной типологии Института славяноведения Академии наук СССР, которым до 1963 года руководил В.Н.Топоров, затем до 1989 года – Вяч.В.Иванов. Именно они стали идеологами той семиотической ветви, которая впоследствии получила имя Московской семиотической школы. В эту группу вошли сотрудники сектора – А.А.Зализняк, И.И.Ревзин, Т.Н.Молошная, Т.М.Николаева, Т.В.Цивьян, З.М.Волоцкая и другие.

В Тартуском университете на кафедре русской литературы к этому времени сложился активный научный коллектив (фактическим создателем его был Б.Ф.Егоров, участниками – Ю.М.Лотман, З.Г.Минц, И.А.Чернов и группа студенческой молодежи), интересовавшийся методами анализа поэтического текста, а также исследованием идеологических моделей культуры. В 1960-1961 учебном году Ю.М.Лотман начал читать курс лекций по структуральной поэтике. Чтение курса продолжилось в последующие годы, и в 1962 году в печать была сдана книга «Лекции по структуральной поэтике», которая вышла в 1964 году и стала первым выпуском «Трудов по знаковым системам».

Формой работы тартуского семиотического сообщества стали конференции, проводившиеся раз в два года, всего их состоялось пять, они происходили летом, и потому не имели какого-то официального оформления. Существовал узкий круг участников Летних школ, об очередной конференции было известно не многим, и «новенькие» приезжали заниматься в Тарту только на основе личных контактов с уже «проверенными» завсегдатаями этого научного форума. Общий повод к объединению состоял в неудовлетворенности существующей методологией науки (ангажированной марксизмом в понимании научных функционеров), а также поиске новых путей и возможностей, этическое неприятии конформизма современной им академической жизни.

Задавшийся проблемой генезиса семиотической школы в Тарту, Б.А.Успенский выделяет общую тему, которой занимались участники школьных конференций – семиотика культуры. Разность исторических ситуаций определяет степень функционального взаимодействия языков культуры, а «культура понимается как система, стоящая между человеком и окружающей его действительностью, это своеобразный механизм обработки внешнего мира». Поэтому публикации МТШ, делает вывод Успенский, скорее имеют характер интерпретаций, но не абстрактной методологии системного анализа.

Исследователи и участники Летних школ отмечают, что вместо общей методологической доктрины в Тарту ученых объединила общность умонастроений, понимания структурности и системности объектов изучения, поиск средств описания разных языков культуры. В каждом конкретном изыскании авторы применяли значительно отличающиеся методологии, и предметы их интереса не совпадали. Так, М.Л.Гаспаров занимался главным образом стиховедением и античной литературой. Вяч.В.Иванов и Т.В.Цивьян – в основном лингвистикой. Вместе с тем, сферу интересов Иванова составили исследования по асимметрии полушарий, по семиотике кино, семиотике культуры. Е.М.Мелетинский занимался мифологией, З.Г.Минц – творчеством А.Блока, Б.А.Успенский – искусствоведением, теорией повествования и историей языка, у В.Н.Топорова и Ю.И.Левина основную специальность вообще трудно определить – столь многообразны предметы, о которых они писали. Справедливо замечание Б.А.Успенского, о том, что ученые активно экстраполировали лингвистические методы на новые и новые объекты исследования, и, следовательно, с расширением поля изысканий неизбежно отходили от чисто лингвистической методологии.

Образцом науки для них были математика и логика – поэтому в их работах так часты вычисления, таблицы, диаграммы и условные обозначения. Это они противопоставляли официальному советскому литературоведению и лингвистики, неукоснительно руководствовавшемуся идеологическим и партийным подходом. Тартусцы старались писать так, чтобы каждое утверждение было доказательным, их противники возмущались, но спорить не могли. В этом сказывалась характерная для ТМШ целевая установка на получение объективной истины.

В своей статье о Московско-тартуской школе П. Тороп отмечает отсутствие универсального единого метаязыка и канонизированного набора методов исследования, несмотря на то, что это объединение ученых имеет свои ярко выраженные принципы. Он пишет: «учение тартуской школы – это особый тип семиотизирующего мышления, структурно-системного мировосприятия, в рамках которого разные концепции, объекты исследования и личности ученых оказываются в отношениях дополнительности. Поэтому в рамках этой школы трудно говорить об ортодоксальной семиотике и ортодоксальных семиотиках. На эту дополнительность опирается особая, более имплицитная, чем эксплицитная, «понимающая методология».

По замечанию Ю.М.Лотмана на занятиях резко выделялись группы ленинградцев и москвичей: «Ленинград был всегда историкоизучающим, историкософическим центром, а ленинградская школа была закреплена за историей общественной мысли. Московская школа была школой высокопрофессиональной лингвистики. И если ленинградская школа была больше направлена на историю и современность, динамические аспекты, то московская – на изучение синхронии, статики, «архаичных» культур».

Ведущей фигурой московского «лингвистического» крыла московско-тартуской школы В.Н. Топоров считал Вяч.В.Иванова, ведущая роль в «литературоведческом» тартуском крыле, безусловно, принадлежала Ю.М.Лотману. В тех же воспоминаниях Топоров подчеркнул, что «никакого соперничества, никакой борьбы за право первородства между «москвичами» и «тартусцами» не было и нет. Какой бы ни была хронология ранней истории семиотической науки, в каждом из этих двух будущих центров ее она возникала независимо, отчасти по разным причинам и в силу разных импульсов, хотя, несомненно, существовал и общий круг причин и импульсов, приведший к сходному выбору, но в несколько различных версиях. Это обстоятельство делает честь обеим сторонам, как и то, что каждая из них сочла нужным восполнить свои “недостачи” за счет другой стороны, вступив друг с другом в плодотворный творческий союз, в котором все прежние межи были перепаханы».

Большинство представителей тартуской школы, несмотря на свою эрудицию и знание иностранных языков, как утверждает П.Тороп, не были сориентированы на какую-либо западную школу. Работы западных исследователей были известны, но играли вспомогательную роль. Почти не обращаясь к классической семиотике в духе Ч.У.Морриса, наши ученые хорошо знали лингвистические работы от Ф.де Соссюра до Н.Хомского, структурную антропологию (К.Леви-Стросс), работы Пражского лингвистического кружка.

Вначале группа московских исследователей (Вяч.В.Иванов - хеттолог, В.Н.Топоров - балтист и индолог, И.И.Ревзин - германист, Ю.К.Лекомцев - специалист по вьетнамскому языку, А.А.Зализняк и Б.А.Успенский - слависты, хотя Зализняк может в равной мере считаться также индологом, семитологом) занималась разными областями приложения семиотической теории, в дальнейшем ее интересы переключились в основном на семиотический анализ художественного текста и мифологии, что было названо «вторичными моделирующими системами» (имеется в виду, что и те и другие строятся на базе языка, который рассматривается как «первичная моделирующая система»). Две основных теоретических позиции – установка на билатеральность знака в художественном тексте, где переклички содержательного плана корреллируют с перекличками в плане выражения, и понимание текста как особым образом структурированного пространства – дали возможность провести ряд новых исследований текста.

В частности, было реконструировано особое ментальное пространство древнего человека, характеризовавшееся отсутствием дифференциации художественного, исторического и интеллектуального. Такой способ видения мира был назван Вяч.В.Ивановым и В.Н.Топоровым «мифопоэтическим». Одним из основных результатов, достигнутых этой школой, следует считать работы по реконструкции так называемого «основного мифа» индоевропейцев. Разработанный в исследованиях Иванова, Топорова, Цивьян на славянском и балканском материале, текст мифа прояснил некоторые непонятные места индоевропейской и славяно-балканской мифологии и дал возможность интерпретировать некоторые фразеологизмы и обороты. Особое место занимают работы В.Н.Топорова по построению так называемого «гипертекста» («Петербургский текст», «Текст безвременно погибшего младого певца-юноши», «Лизин текст» и другие), надстроенного над совокупностью отдельных произведений. Понятие текста выведено за рамки своего первоначального (узко филологического значения), оно стало ассоциироваться с определенным образом организованной последовательностью знаков любой природы – звуков, жестов, цветов, артефактов, изображений и других элементов, образующих смысловое целое. Смысл во всей его многослойной глубине стал главным, конституирующим признаком текста, а текст – главным объектом структурно-семиотических исследований культуры.

Тартусцы «в отличие от лингвистов-москвичей, – вспоминает Борис Федорович Егоров, – были литературоведами, поэтому основным объектом их анализа были художественно-литературные произведения, которые они стремились рассматривать синтетически, в диалектических связях плана содержания и плана выражения, в то время как москвичи-лингвисты интересовались больше планом выражения, тартусцы часто поднимались и во внеположенные сферы, вплоть до культурологических метауровней».

Опишем кратко методологический подход Ю.М.Лотмана. Принцип структурности в исследованиях Лотмана неразрывно связан с принципом системности, а последний включает в себя уровневое строение (изоморфизм) и диалектичность. Уже в первых строчках программных «Лекций по структуральной поэтике» Лотман определяет структуру как единство более простых элементов, в свою очередь входящее как часть в более сложное единство. Он отказывается от анализа текста как механического перечисления признаков, настаивая на переходе к системно-структурному описанию и к необходимости рассматривать каждый элемент и с уровневой (место в системе), и с собственно структурной точки зрения (сам может являться структурой). В отличие от французского структурализма, выводившего динамический компонент за пределы своей компетенции и понимавшего текст как замкнутое статичное единство (проводящего строго синхронический срез структуры), Лотман сделал динамический аспект приоритетным в своей методологии. Как считает современный исследователь, это был новаторский, но и небесспорный ход, провоцирующий постоянные обвинения в «формализации неформализуемого»: «…диалектичность как непременное условие системного подхода в концепции лотмана значительно ослаблена другой методологической установкой - установкой на диалектический подход. Последний предполагает непременную формализацию материала, что и помогает выявить структуру объекта как отношения между его элементами. Понятно, что, насколько уместна формализация в научной, объясняющей теории, настолька она неорганична в понимающей методологии как основополагающей для гуманитарных наук, а в особенности – в изучении столь насыщенной духовным содержанием сферы как литература». Подобный вывод представляется слишком категорическим, но он показывает уязвимые места методологии. Единство формы и содержания демонстрировалось в плане влияния формы на содержание, а не наоборот.

Другим изначально значимым принципом является принцип бессубъектности, т.е. отождествления в одном типе (классе) самоорганизующихся (самонастраивающихся) систем и человеческой личности, и живого организма, и кибернетического устройства. «Такое отождествление при всем своем обескураживающем для традиционного литературоведения характере обладало большой эвристической силой и позволило Лотману сформулировать ряд важнейших в его теории положений…»

Еще одним важнейшим у Лотмана является принцип модельности. Поскольку всякая система имеет уровневое строение, а ее уровни изоморфны друг другу, Лотман рассматривает объекты своего изучения как модели других, параллельных уровней системы. «Это может быть и объективная реальность, и отражающая ее система языка, и вторичная моделирующая система литературы … Рассматривая искусство как познание и отображение жизни, Лотман показывает, что специфика моделирования в искусстве состоит в способности «моделировать сложнейшие, никакими иными средствами еще не поддающиеся познанию объекты и отношения» …За исключением моделирующей и коммуникативной, все иные функции искусства не исследуются». Поэтому и модели у Лотмана, к чему бы они ни относились, преимущественно, структурно-синтаксические или структурно-функциональные.

Общая методология семиотического исследования искусства описана (естественно, в его версии) и Вяч. Вс. Ивановым. Как он пишет в своей книге «История семиотики в СССР», помимо парадигматического разделения по уровням, структура художественного произведения может исследоваться синтагматически – с точки зрения выделения отдельных составных частей внутри художественного произведения; каждая из частей тоже может рассматриваться как художественный текст (например, эпизод внутри фильма, монтажная фраза внутри эпизода, кадр внутри монтажной фразы). Замысел целого (произведения как художественного образа) не выводится из суммы концептов составных частей, каждая из которых приобретает свою функцию только в пределах всего произведения.

Обычный предмет повседневной жизни (колесо от брички в «Мертвых душах») получает значимость как знак некоторой ситуации. Персонажи в литературных произведениях так же могут быть описаны прежде всего по их синтаксическим (сюжетным) функциям.

Принципиально отличны друг от друга те виды искусства, низший уровень которых строится из дискретных единиц (например, звуков речи – фонем) и непрерывные виды искусства (например, кино, где кадр, особенно кадр-эпизод в современном метонимическом кино, в реальном восприятии неразложим на отдельные дискретные знаки). По отношению к низшим уровням художественного образа, строящимся из дискретных элементов – «фигур», оказалось возможным построение математических моделей (в стиховедении), определение количественной меры сложности художественного образа методами теории информации (например, в «Евгении Онегине» около 13 двоичных единиц информации на одну строку, по А.Н. Колмогорову).

Это, в свою очередь, дает возможность описать художественный образ как результат действия автомата, перерабатывающего первоначальный замысел. Для такого автомата применительно к поэзии может быть дана оценка его сложности и временных характеристик (из которых, в частности, следует принципиальная трудность автоматизации художественного творчества по сравнению с другими видами интеллектуальной деятельности). Знаковая структура может быть интерпретирована как программа работы автомата, откуда следует возможность моделирования ряда эстетических проблем (Колмогоров 1965, 1969).

«Выделение алфавита (набор) элементов – «фигур», из которых строится низший уровень художественного образа, проведено по отношению к таким формализованным системам, как классический балет (набор основных положений) и пантомима (алфавит основных движений, по системе М. Марсо), древнеиндийская скульптура (где в местной традиции выделены основные жесты, соответствующие и основным элементам индийского танца). Для более высоких уровней, непосредственно связанных с концептом, синтаксические правила следования элементов установлены в дискретном случае по отношению к таким фольклорным произведениям, как русская народная сказка (с жестко определенной последовательностью действий или функций), и сказки некоторых других народов, загадки (представляющие собой удобную простую модель для изучения структуры текста), заговоры. Такие же четкие синтаксические правила обнаруживаются и в произведениях современной массовой культуры (детективный роман и новелла, голливудский фильм), но в этом случае под вопросом остается принадлежность их к числу художественных».

Модель, предполагающая наличие замысла и низших уровней, может, как пишет Вяч. Вс. Иванов, быть использована как при описании произведений искусства, так и при исследовании художественного творчества. При этом предполагается, что для воплощения своего замысла автор произведения отбирает некоторое число элементов из обширного репертуара, представляемого в его распоряжение грамматикой и словарем естественного языка (в поэзии), определенной 5-тоновой, 7-тоновой, 12-тоновой и т.п. системой (гаммами в музыке), набором допустимых движений (в балете), запасом повседневных ситуаций (в художественной прозе, кино и т.д.).

С этой точки зрения задачей литературоведения оказывается тщательное исследование того, как отдельные частные достижения в творчестве крупных поэтов подготавливаются всей предшествующей литературой (например, большой материал, относящийся к использованию традиций XVIII и начала XIX вв. Пушкиным, был собран в исследованиях пушкиноведов; сходный материал накоплен шекспироведением, исследовавшим преобразование дошекспировской традиции на уровне мотивов и сюжетов у Шекспира). В пределах творчества одного писателя «персональная филология» – исследование черновиков и версий одного произведения – может содействовать уяснению еще неясных путей отбора. В киноведении также возможна постановка сходных задач там, где сохранилось много промежуточных материалов, позволяющих восстановить историю фильма. Иными словами, литературоведение в указанных областях может дать опору для построения моделей, подобных кибернетическим моделям биологической эволюции.

С учетом общих принципов организации работы школы, направления изысканий у ее участников разделились в соответствии с интересами тех учебно-исследовательских организаций, где они получали филологическое образование и начинали карьеру ученого. У москвичей преобладающим в работах является семиотический анализ художественного текста и мифологии, у ленинградцев – интерес к динамическому в аспектах сопоставления истории и современности, тартусцев больше занимает диалектика планов содержания и выражения в художественных произведениях.