Система уголовного законодательства

Как было сказано в предыдущей главе, криминология базируется на основных понятиях уголовного права, изучает природу деяний, отнесенных им к категории преступных. Однако предмет криминологии значительно шире круга уголовно-противоправных поступков человека за счет так называемого отклоняющегося поведения[94].

Это позволяет криминологии давать обоснованные рекомендации по включению или, напротив, исключению тех или иных общественно опасных деяний из сферы уголовно-правового регулирования. Речь идет о, так сказать, «встречных» процессах криминализации и декриминализации[95]. К сожалению, приходится констатировать, что законодатель и в прошлом, и в настоящем игнорировал и нередко игнорирует предложения как криминологии, так, впрочем, и уголовно-правовой науки, в силу чего многие его нормотворческие решения выглядят волюнтаристскими и даже импульсивными.

Некоторые юристы склонны к упрощенному пониманию криминализации (декриминализации), представляя ее в виде включения (исключения) тех или иных статей в Особенную часть уголовного законодательства. Так, А. В. Наумов приводит в качестве примера криминализации закрепление уголовной ответственности за порчу земли в ст. 254 действующего УК[96]. Между тем отравление, загрязнение или иная порча земли вредными продуктами хозяйственной или иной деятельности, повлекшая причинение вреда здоровью человека, и в период действия УК РСФСР 1960 года была преступлением (см., в частности, ст. 114 этого УК).

В той же мере неубедительным выглядит и другой пример криминализации, приводимый названным автором, - «принятие уголовно-правовых норм об ответственности за ряд действий, свидетельствующих о неуважении к суду»[97]. Дело в том, что и прежнее уголовное законодательство считало преступлением (см. ст. 131 УК 1960 г.) оскорбление участников судебного разбирательства, а тем более угрозу или насильственные действия в связи с осуществлением правосудия или производством предварительного расследования (см., в частности, ст. 193 УК 1960 г.).

Причина ошибки А. В. Наумова в том, что он не учитывает, что нормы Особенной части многократно «перекрывают» круг криминализированных поступков человека и поэтому введение тех или иных статей в Особенную часть или, напротив, исключение из нее таковых далеко не всегда приводит к криминализации или декриминализации. Скажем, изъятие такого состава преступления, как посредничество во взяточничестве (174' УК 1960 г.) отнюдь не привело к декриминализации этого деяния, поскольку по ныне действующему законодательству оно рассматривается как соучастие в даче или получении взятки.

Конечно, нельзя недооценивать значения включения (исключения) тех или иных норм в состав уголовного законодательства. Это важно для процесса правоприменения, т. к. органы предварительного расследования и суд непосредственно ориентируются на борьбу именно с данной разновидностью преступной деятельности, либо такая задача, по мнению законодателя, на должном этапе уголовно-правовой политики перестает быть актуальной.

К тому же такие, в принципе технические, манипуляции могут действительно содержать элементы криминализации или декриминализации. Так, порча земли, как уже отмечалось, являлась преступлением и в период действия УК 1960 г., но при условии причинения в результате смерти, тяжких и менее тяжких (в прежней терминологии) телесных повреждений. Причинение же легких телесных повреждений (ныне легкого вреда здоровью) по неосторожности преступлением, по общему правилу, не являлось, как и не является теперь, за соответствующими исключениями, к которым надо относить, в частности, нанесение названного вреда здоровью вследствие порчи земли (ч. 1 ст. 254 УК РФ).

Для того чтобы оценить обоснованность криминализации общественно опасного поведения человека, надо конкретно представлять, в каких именно источниках сосредоточены признаки составов преступлений, сконструированных законодателем на данный момент.

На первый взгляд, данный вопрос не имеет под собой достаточного основания, поскольку в ч. 1 ст. 1 действующего УК России записано: «Уголовное законодательство Российской Федерации состоит из настоящего Кодекса. Новые законы, предусматривающие уголовную ответственность, подлежат включению в настоящий Кодекс». Не менее категорично звучит норма, закрепленная в ч. 1 ст. 3 УК: «Преступность деяния, а также его наказуемость и иные уголовно-правовые последствия определяются только настоящим Кодексом».

Однако вышевоспроизведенные установления перечеркиваются самим законодателем, который в ч. 3 ст. 331 УК указывает, что «уголовная ответственность за преступления против военной службы, совершенные в военное время либо в боевой обстановке (курсив наш.— С. М.), определяются законодательством Российской Федерации военного времени». Таким образом, по существу речь идет о создании особого, обособленного (во всяком случае, в своей Особенной части) военно-уголовного права.

Даже в 40-е гг. XX века данный вопрос не решался столь кардинально. Скажем, В. М. Чхиквадзе обращал внимание на то, что действовавшее в то время Положение о воинских преступлениях 1927 г. «не является особым военно-уголовным кодексом»[98]. Что же касается Закона об уголовной ответственности за воинские преступления 1958 г., заменившего названное Положение, то он был включен непосредственно в Особенную часть принятых несколько позднее уголовных кодексов союзных республик, входивших в бывший СССР. Такое определение места норм об ответственности представляется оптимальным и для сегодняшнего дня.

Однако законодатель пошел другим путем, расчленив единый по своей природе институт Особенной части. Можно предполагать, что это сделано в угоду чисто политическим запросам некоторых кругов нашего общества, желающих приобщиться к «цивилизованным» странам. Дело в том, что преступления против военной службы, совершаемые в военное время, наказываются исключительно жестко, в том числе и смертной казнью. Их включение в действующий УК нарушило бы гуманистический глянец на нем, поскольку резко повысило бы число статей, санкции которых содержали расстрел. К чему приводит подобная «лакировка», хорошо известно из российской истории, в том числе новейшей.

Но главным пороком предпринятого законодателем шага является то, что он, текстуально различая «военное время» и «боевую обстановку» (в ч. 3 ст. 331 УК между этими терминами стоит разделительный союз «либо») по существу отождествляет их, относя боевую обстановку исключительно к реалиям военного времени[99].

Между тем, с одной стороны, военное положение не обязательно сопровождается ведением боевых действий на территории, где оно введено. Скажем, Указом Президиума Верховного Совета СССР от 22 июня 1941 г. «Об объявлении в отдельных местностях СССР военного положения»[100] таковое было объявлено не только в приграничных союзных республиках европейской части страны, но и в Краснодарском крае, Воронежской области, где боевые действия начались только в 1942 г., а также в Архангельской, Вологодской и Ярославской областях, где таковые действия в период Великой Отечественной войны вообще не велись.

С другой стороны (и это более актуально в настоящее время), боевая обстановка может сложиться и складывается вне рамок военного положения (военного времени)[101]. Дело в том, что объявлять кому-либо войну ныне считается плохим тоном. «Цивилизованные» государства деликатно именуют массовые кровопролития «конфликтами», «горячими точками», «столкновениями» и даже «миротворческими» (!) операциями. Страны НАТО, прежде всего США и Великобритания, проводят широкомасштабные военные операции на ближневосточном и балканском театрах с применением авиации, ВМФ и ультрасовременной ракетной техники. Интенсивные боевые действия ведутся Турцией в отношении курдских формирований.

В полной мере сказанное выше относится и к России. Военнослужащие нашей страны, не находящиеся в состоянии войны ни с одним из других государств (за исключением отсутствия мирного договора с Японией), практически каждодневно ведут боевые действия с применением различного, в том числе тяжелого, вооружения и другой боевой техники.

В прошедшем десятилетии военно-политическое положение России неуклонно ухудшалось. Закономерное поражение наших войск в первой чеченской войне при подобном исходе второй могло бы привести к последствиям, сходным с теми, которые наступили после неудач в советско-финляндской войне 1939-1940 гг. (правда, вывод о слабости советской военной машины, к счастью, оказался тогда неверным для наших врагов). Угроза иностранного военного вторжения на территорию Р.ОССИИ, по нашему убеждению, в настоящее время весьма реальна.

Важен и другой аспект. Преступные формирования в современных условиях обладают значительной и все более возрастающей боевой мощью. Так, Н. А. Романов еще в начале 90-х гг. писал: «В последнее время отмечается активизация организованной преступности в отношении воинских формирований. Нападения на воинские части и патрули с целью овладения оружием, взрывы в районе штабов, блокирование гарнизонов, убийства и нанесение военнослужащим и их родным тяжких телесных повреждений, грубые оскорбления в их адрес - все это характеризует антиармейскую направленность в деятельности организованных преступных группирований... Фиксируются нападения на воинские части, на вооружении которых имеется ядерное оружие. В таких случаях у преступников появляется реальная возможность овладения им»[102].

Ясно, что для пресечения деятельности подобных военизированных преступных групп обычных оперативно-следственных процедур совершенно недостаточно. Надо вести боевые действия (проводить войсковые операции) с привлечением значительного числа военнослужащих и боевой техники.

Сказанное является весомым основанием для рекомендации законодателю незамедлительно возвратить в пределы Особенной части УК такие составы как: сдача или оставление противнику средств ведения войны; самовольное оставление поля сражения или отказ действовать оружием; добровольная сдача в плен; мародерство; насилие над населением в районе военных действий и др., а также дополнить ряд имеющихся норм (прежде всего о неисполнении приказа, сопротивлении начальнику и насильственных действиях по отношению к нему, дезертирстве, умышленном уничтожении или повреждении военного имущества, уклонении от исполнения обязанностей военной службы и др.) таким отягчающим обстоятельством, как совершение деяния в военное время или в боевой обстановке.

В связи с тем, что к ведению боевых действий все чаще привлекаются сотрудники МВД, не являющиеся военнослужащими, следует расширить рамки субъекта воинских преступлений (ч. ч. 1 и 2 ст. 331 УК) за счет таковых лиц, имея в виду, конечно, лишь время привлечения их к боевой службе.

Наконец, следует дать оценку криминологической обоснованности тех норм об уголовной ответственности за преступления против военной службы, которые законодатель счел возможным включить в действующий УК.

Как известно, сложившаяся в Вооруженных Силах России криминологическая обстановка является крайне неблагоприятной. Как отмечает В. В. Лунеев, «коэффициент преступности в войсках в расчете на 100 тыс. человек личного состава обычно вдвое выше коэффициента преступности в гражданском обществе. Это обусловлено рядом обстоятельств, но в первую очередь тем, что военную службу несут главным образом молодые мужчины - наиболее криминогенная в демографическом отношении часть населения»[103].

С. М. Иншаков констатирует, что «в 1995 году число зарегистрированных преступлений, совершенных в войсках, по сравнению с 1994 годом выросло на 24%, тяжких преступлений - на 76,3%. Число умышленных убийств, совершаемых военнослужащими, увеличилось в два раза. На 78,3% возросло количество хищений оружия и боеприпасов... Самый распространенный вид преступления - уклонение от военной службы... В 1995 году наибольший рост преступности зафиксирован в ВДВ, среди военных строителей, в железнодорожных войсках. Судимость за дедовщину возросла в 1995 году в сухопутных войсках на 17%, в военно-строительных частях центрального подчинения и в войсках противовоздушной обороны - почти на треть, в военно-воздушных силах - на 45%»[104].

Однако законодатель во многом игнорирует складывающуюся криминологическую действительность. В том же 1995 г. нами был подвергнут критике так называемый «согласованный» проект УК за то, что в нем предполагалось установить за дезертирство, совершенное с оружием, наказание в виде лишения свободы на срок от трех до пяти лет[105]. При этом мы исходили из чрезвычайной распространенности этого воинского преступления (в срок амнистии, завершившейся 24 декабря 1998 г., в органы военной прокуратуры добровольно явилось 11 269 чел., самовольно оставивших службу в 1985-1998 гг.[106]), а также из той опасности, которую представляет дезертир, особенно вооруженный, в плане совершения новых, нередко более тяжких преступлений.

Очевидно, мы были не одиноки в этой критике, поскольку законодатель значительно усилил санкцию в составе квалифицированного дезертирства (ч. 2 ст. 338 ныне действующего УК предусматривает лишение свободы на срок от трех до десяти лет). Однако и это наказание заметно мягче, чем за хищение оружия, боеприпасов и взрывчатых веществ, совершенных, скажем, организованной группой (ч. 4 ст. 226 УК устанавливает за такое преступление лишение свободы от восьми до пятнадцати лет с конфискацией имущества), а ведь состав дезертирства также предусматривает признак совершения этого преступления организованной группой в той же ч. 2 ст. 338 УК (наши предложения по устранению зафиксированного противоречия сформулированы в § 4 главы 5 настоящей работы).

Законодатель частично учел и сделанные рекомендации по восстановлению системности в нормах, ныне содержащихся в ст. ст. 348, 350 и 351 УК[107]. Вместе с тем, он остался безучастным к критике проекта нормы, содержащейся ныне в ч. 2 ст. 346 УК[108], мало того, он ослабил санкцию за это преступление, заключающееся в умышленном уничтожении или повреждении военного имущества, повлекшее тяжкие последствия (снизив ее нижний предел с трех лет до шести месяцев лишения свободы). И это сделано на фоне постоянно ухудшающегося финансового и материального обеспечения Вооруженных Сил, а также постоянных напоминаний в средствах массовой информации о впечатляющей стоимости одного танкового выстрела, разовой заправки боевого самолета и других расходов на эксплуатацию современной боевой техники[109].

Формирование эффективного военно-уголовного законодательства не может быть сведено к хотя и важной, но все-таки частной задаче конструирования составов соответствующего раздела УК. Боевую мощь государства способны подорвать и общеуголовные преступления, прежде всего тяжкие, совершаемые в зоне боевых действий (кражи, грабежи, разбойные и бандитские нападения, изнасилования, хищения оружия, угоны автотранспорта и др.). Поэтому мы вновь[110] рекомендуем законодателю ввести в Общую часть УК (п. «л» ч. 1 ст. 63) такое отягчающее обстоятельство, как совершение преступления в военное время или в боевой обстановке.

Более верный путь избрал законодатель в отношении таких обладающих качественным криминологическим своеобразием явлений, как коррупция и организованная преступность.

Еще на рубеже 80-90-х гг. ряд ученых, в том числе известных, отрицали наличие этих явлений в нашей стране. Однако, как отметил еще в 1993 г. С. А. Орлов, «споры о существовании организованной преступности в основном окончены. И точку в этом вопросе поставили не ученые и политики (хотя для многих из них это давно очевидно), а сама организованная преступность, диктующая сегодня свои условия практически во всех сферах жизни общества»[111]. Именно поэтому Б. Н. Ельцин в 1994 г. назвал Российскую Федерацию «самым крупным мафиозным государством в мире», «сверхдержавой преступности»[112].

Однако, как это нередко бывало и по отношению к иным проблемам российской действительности, слова Президента и его аппарата отнюдь не соответствовали реальным делам.

20 июля 1993 г. Верховный Совет РФ принял закон «О борьбе с коррупцией», разработанный группой ученых (Б. В. Волженкин, А. И. Долгова, С. Э. Жилинский, С. А. Орлов и др.) и сотрудников правоохранительных органов. Часть 2 ст. 4 названного закона закрепляла принципиально важные положения о том, что уголовная ответственность за коррупционные деяния наступает по статьям УК о преступлениях по службе. В тот же день Верховный Совет РФ принял закон о внесении соответствующих изменений и дополнений в УК и УПК РСФСР. Однако оба эти закона[113] в силу не вступили, так как Верховный Совет не успел их рассмотреть и принять повторно после возвращения Президентом РФ.

22 ноября 1995 г. Государственной Думой РФ принят новый закон «О борьбе с коррупцией», который 9 декабря того же года был одобрен Советом Федерации. Часть 2 этого закона[114] с некоторыми редакционными изменениями воспроизводила содержание ч. 2 ст. 4 закона от 20 июля 1993 г. Логичным поэтому выглядит одновременное принятие федерального закона о внесении ряда изменений и дополнений в УК и УПК РСФСР[115]. Однако эти законы были отклонены Президентом РФ.

Еще одна попытка принять закон «О борьбе с коррупцией» окончилась в декабре 1997 г. тем же. Правда, в апреле 1998 г. Б.Н. Ельцин внес в Государственную Думу свой вариант названного закона[116]. Последний законопроект был отвергнут уже Госдумой подавляющим большинством голосов в сентябре 1998 г.[117]

Конечно, усилия разработчиков вышеназванных законодательных актов не пропали даром в полном смысле этого слова. Это относится прежде всего к уголовно-правовым нормам, востребованным законодателем при принятии УК 1996 г. Однако эту рецепцию нельзя признать достаточно полной. Скажем, не была востребована концептуальная идея законов о борьбе с коррупцией 1993 и 1995 гг. о том, что субъектом злоупотребления служебным положением, превышения служебных полномочий и получения взятки (что особенно важно при современных криминологических реалиях) может быть не только должностное лицо, но и государственный служащий, к таковым лицам не относящийся.

Не менее драматично сложилась судьба законопроекта «О борьбе с организованной преступностью». Он дважды рассматривался Госдумой в первом чтении, после чего был разослан в правительство, правоохранительные органы, суды, а также субъектам Федерации. Указанные адресаты (за исключением одного) высказались за безотлагательное принятие данного закона. Госдумой он был принят во всех чтениях, после чего рассматривался Советом Федерации и согласительной комиссией обеих палат Федерального Собрания при участии представителей Президента РФ. 9 декабря 1995 г. он был одобрен Советом Федерации, а 22 декабря того же года (одновременно с законом «О борьбе с коррупцией») отклонен Президентом РФ. 15 марта 1996 г. новый состав Госдумы не смог преодолеть указанное вето и было принято решение о создании еще одной согласительной комиссии[118].

Лишь некоторые из разработанных уголовно-правовых норм удалось включить в текст УК 1996 г. Поэтому следует согласиться с В. А. Номоконовым в том, что наиболее серьезная проблема борьбы с организованной преступной деятельностью, не решенная в новом УК-это «недостаточная криминологическая обоснованность уголовно-правовых новелл»[119].

Конечно, выводы самих криминологов не всегда соответствуют объективной реальности и могут дезориентировать правоприменителей, а, в конечном счете, и законодателя.

Например, А. Ф. Васильев предложил методику расчета коэффициента распространенности организованной преступности (КРОП) на основе учета следующих факторов: численности населения региона; процента городского населения, численности сотрудников подразделений по борьбе с организованной преступностью МВД по данному региону; количеству выявленных преступлений, совершенных организованными преступными группами[120]. В результате несложных подсчетов оказалось, что «лидерами» по распространенности организованной преступности являются Архангельская и Мурманская области (КРОП соответственно 10,95 и 10, 86 при среднем по Северо-западу 5,93); Краснодарский край и Воронежская область (КРОП 21,79 и 16,22 при среднем по Черноземью и Северному Кавказу 5,72); Волгоградская и Пензенская области (КРОП 6,04 и 5,46 при среднем по Волжскому региону 3,29), а также Горьковская (ныне Нижегородская) область (КРОП 13,13 при среднем по Волго-Вятскому региону 5,25). Эти суждения не вызывают каких-либо возражений ввиду общеизвестной криминальной пораженности данных регионов вообще и организованной преступностью в частности.

Однако совершенно неприемлем вывод названного автора о том, что среди «лидеров» по Центральному региону выступает Рязанская область (КРОП 12,25 при среднем по этому региону 5,55), а среди «аутсайдеров» оказалась Московская область (данные по Москве не приведены вообще) с КРОП равным 4,25 (!). Столь же недостоверными выглядят данные о слабой распространенности организованной преступности в Калининградской (КРОП 4,89), Липецкой (3,75), Куйбышевской (ныне Самарской) (2,89) областях, а тем более в Чечено-Ингушской Республике (КРОП всего 1,14)[121].

Как видно, излишняя доверчивость А. Ф. Васильева к официальным статистическим сведениям свела на нет его попытку оценить с математической точностью распространенность организованной преступной деятельности в различных регионах России. Не случайно многие криминологи, в том числе и автор настоящей работы, предупреждали о недостоверности официальной статистики, в том числе по причинам ее сознательного искажения соответствующими должностными лицами[122].

Итак, действующее уголовное законодательство не в полной мере криминализирует4общественно опасные деяния в сфере несения военной службы, коррупционной и организованной преступности (разделение двух последних видов весьма условно), игнорируя предложения криминологической науки.

Однако было бы опрометчиво сводить эту проблему лишь к регламентации ответственности за деяния в этих очень важных, но все, же специфических областях криминального поля. Можно утверждать, что «прорехи» законодательной ткани имеются и в тех разделах Уголовного кодекса, где их, казалось, никак не должно быть, а именно, в нормах и институтах, регулирующих ответственность за традиционные преступления против личности и собственности. Правоприменители вынуждены «латать» эти пробелы путем применения в «явочном» порядке аналогии закона.

Учитывая сказанное, мы не можем разделить оптимистических утверждений относительно того, что с аналогией было покончено еще в 1958 г. введением Основ уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик[123]. Аналогия укрылась под личину так называемого расширительного (или распространительного) толкования, нередко применявшегося следователями и судами на основе руководящих разъяснений Пленумов Верховных Судов СССР и РСФСР.

Так, авторы уже цитировавшегося словаря по уголовному праву без всякого осуждения поддерживают мнение верховных судебных органов о том, что «действия участников разбоя или грабежа, совершенные по предварительному сговору группой лиц, и группового изнасилования следует рассматривать как совершенные в группе даже... если остальные участники преступления вследствие невменяемости или малолетнего возраста не подлежат уголовной ответственности»[124].

Учитывая, что эти разъяснения и в настоящее время обязательны для органов предварительного расследования, а также судов, нельзя согласиться с А. Н. Игнатовым о том, что расширительное толкование отражает лишь «позицию юстиции тоталитарного государства, допускавшей возможность подмены законности целесообразностью», а «в правовом, демократическом государстве (под которым он, как следует из контекста, понимает современную Россию.- С. М.) недопустимо... расширительное толкование закона, которое ведет..., по существу, к его коррекции незаконодательным путем»[125].

Конечно, УК РФ 1996 г. снизил потребность в аналогии закона не столько закреплением в ч. 2 ст. 3 декларативной нормы о недопустимости таковой, сколько совершенствованием ряда норм Особенной части. Так, наконец, прекращено осуждение по статье за изнасилование лиц, не совершавших такового фактически ввиду отсутствия в их действиях признаков объективной стороны названного состава преступления (речь идет о введении нормы, криминализовавшей насильственные действия сексуального характера, не связанные с половым сношением,- ст. 132 УК РФ). Отпала необходимость квалифицировать по аналогии с разбоем нападения, совершенные с применением насилия, представляющего опасность для здоровья, но не опасного для жизни потерпевшего, поскольку соединительный союз «и» заменен законодателем разделительным союзом «или»[126].

Однако и в настоящее время применение уголовного закона по аналогии продолжается. В том же составе разбоя термин «нападение» распространяется на деяния, к таковым не относящиеся (подмешивание сильнодействующих веществ в напитки потерпевшему с целью приведения его в бессознательное состояние).

Предстоит еще немало сделать для того, чтобы уголовное законодательство в полной мере отражало криминологическую реальность. Для этого законодатель должен оперативно реагировать на рекомендации криминологов, а последние избегать ошибок и поспешности в их представлении.