3 страница. - Я вас внимательно слушаю

- Я вас внимательно слушаю. Можете начинать.

***

26.09.22. 19:01. Мой сон

Низменное пространство, поле.

Я попадаю сюда

Против воли.

Всегда.

Напомните мне формулу кофеина, и я смогу вычислить это место среди пространств Вселенной.

Прелестно нецифровое солнце –

Высится без щита туч.

Не тянет стронций

Смертельный луч.

Здесь всегда утро, нет зенита – один горизонт, или их много? Угол падения света на землю мягок, не щёлкает по носу.

Вокруг мир пшенично-лиловый,

Узко дорожка мчит.

Не чувствую крови,

Мне не болит.

Когда я оказываюсь здесь, я всегда здоров, одет легко и свободно, в белое, немного бледен – это да. И есть ощущение ожидания.

Цветы подёрнуты нежным тоном,

Гусеницы на лепестках.

До последнего протона –

Не страх.

Тропинка, по которой я иду, обсажена деревянными крестами, высотой по колено. Не понимаю, что это значит. Но и не боюсь.

В преддверии, может, встречи

Вдруг срываюсь на бег.

Бьёт крыльями из-за плеч

Белый снег.

Чистая, пускай и такая непостижимая природа. Нет ядов, нет того, чем мы ежедневно травимся. Но всё же, что я делаю здесь? И почему я здесь?

Спокойствие стало паникой,

Брешет черта любя.

Есть ли хоть шанс маленький

Встретить тебя?

Но чем больше на бегу я задумываюсь о желании увидеться, тем сильнее отклики из внешнего мира захлёстывают небо кроваво-алым першением горла. А вскоре его затягивают и зелёные тучи слизи. Цветы вянут, по стеблям ползут зловонные потёки лепестков, гусеницы задыхаются и сгнивают в них живьём. Тени крестов – выше, мрачнее, а он, тот самый горизонт, больше не полоска надежды – чёрная дыра, глаз мертвеца, горелое пятно на полотне изображения. Внутри моих лёгких разрастаются ветви, с них опадают листья. Там разбушевался ветер, кашляю. Дышать больно и опасно, но я это делаю. Бронхи как лоза тянутся по рёбрам вниз, а рёбра обрывают их, потому что тянутся вон из-под кожи. Кожа с треском выпускает белые клыки. Жарко. Жарко. Жарко!.. – солнце заскользнуло под рукав, до кости вспороло и зажарило руки с плечами. Кожей становится ткань. А солнце – это то солнце, которое но ночам проводит ладонью по созвездиям, вытирая с них пыль? Это едва различимое пятно за стеной облаков и газа? На самом деле оно маленькое и медное, раскалённое, я крепко сжимаю его в ладони. Солнечный диск проедает такую дыру в ней, что не остаётся ничего, кроме костей, на которые, как на вилы, насажены чёрные пальцы.

А я не прекращаю бежать.

Земля трусится от страха, трава вживляется в ноги. Карбонатный дождь на очереди? Вымой меня! Тучи, обхаркайте меня слизью. Трава, натри ноги, да так, как на железной тёрке. А ты, ты, биологическая бомба внутри, давай, выйди. Покажи мне своё лицо или что там от тебя осталось – мешок с ДНК, неклеточная тварь с ДНК? Которую я не могу ни выблевать, ни убить антибиотиком, - ах, если бы ты была всего лишь смертельной бактерией. Всего лишь!

Ты вписал или ты вписала свою информацию в мою кровь– и попробуй избавиться от неё. Никогда. Эй, ты, человек, не постыдись посмотреть мне в глаза, мне, в ком свободно жизнедеятельствуют твои частицы, окрашивают мне небо в красный, когда у других оно, к примеру, белое, и…

Он знает, как защитить себя от нападок – землетрясение усиливается, меня будто рукой смахивает с почвы в яму, которой нет конца. Если не смог добиться – ты падаешь. Падаешь, не открывая глаз. Падаешь…

… Я не умираю. Это я так живу.

И просто…просыпаюсь.

В слезах. Они либо красные, либо оранжевые – точно не могу спросонья определить. Поэтому ловлю одну на палец и подношу к носу. Красная. Параллельно накатывает тошнота, и, только я освобождаюсь от еды, пропадает ощущение ран на ногах, пекущих ожогов на руках – втупиваюсь красным взглядом в свою кисть. Пальцы есть. Белые. Стопам не больно касаться пола.

Так, задвигаю тазик с рвотой подальше под кровать, сам сажусь на пол. Спокойствие выделяет ровно десять секунд на вдох-выдох. Белая стена напротив окончательно фокусируется в глазах, уже без кровавого марева.

А потом штукатурка на ней расступается, образовывает вмятину ровно по центру, туда, куда отправился железный утюг 2000-х годов, который мне точно не будет уже полезен.

Прозрачные слёзы не капают, а бьют ключом, что грозит затопить квартиру. Вмазываются в стену кулаки, дыра в стене дерёт с костяшек кожу, что приведёт к багряности вечно-белой комнаты. Кости, выбеленные штукатуркой. Боли не существует. Чтобы начать хоть как-то мыслить, я думал сперва радикально – броситься лбом об кончик утюга. Пусть достанет до самого мозга эта незатейливая лоботомия. Но мозг вытечет из дыры в голове. Думать не смогу.… Поэтому пару раз сильно ударяясь головой о стену, чувствую, что нашёл наилучшую встряску для мозга. Но успокоиться не могу. Оседаю на пол.

Воды в комнате по щиколотку, из-за кровоточащих рук она розоватая, солёная, не теплая и не холодная, поднимает куски грязи и песок с пола. Чёрная, зелёная, красная, белая. Под черепом жёстко вызванивают колокольчики. Однако такое состояние легче, чем тот, дальний родственник агонии, мой гриппозный образ жизни. Пусто. Внутри и в комнате. Вода циркулирует вокруг ног, пижамные штаны буроватые и мокрые. Вспыхивают зелёным и сохнут под жёлто-оранжевым солнцем. Оно маленькое и медное, жёлтое, широкое, плоское и очень веселое. Не похожее на мёртвый свет лампочки. А потоки из глаз…

…потоки из глаз бегут теперь едва заметной ниточкой.

***

- Что я имел в виду? – тупым взглядом в сторону сидящего на стуле у кровати Майки. – Сказать?

Если бы он не был юристом, он бы ответил: «Ну, разумеется, скажи». Только эти люди не привыкли растрачивать слова. И знаю я Майки с детства – всегда таким был, всегда был. Юристом.

Я сажусь на кровати, отбрасываю грязную простыню. И, положив глаза между грязных колен, сопя от усердия и обилия застывших соплей в носу, пытаюсь представить. Что же я хотел сказать? Да что-то вроде этого.

- Майки, да что-то вроде этого:

«Прости меня. Да, я не должен был нападать на тебя, конечно, не должен был! Ты не заслуживаешь этого, ты, ты… Ты тот человек, с которым я разговариваю каждый день. Семья уже две недели не живёт со мной, потому что я болен. Я рассказывал тебе, что сам принял это решение, отстраниться от семьи, чтобы не принести никому вреда. Я гриппозный. Я кашляю. Я раскладываюсь. В моей голове цвет. Цвет в голове мигает прожекторами каждое утро: «Привет, с добрым утром тебя! Как ты себя чувствуешь? Как я? Плохо, нет, я ужасно, я гораздо хуже тебя – позволишь, я расскажу?» И ты безропотно слушаешь, потому что никуда из моего организма не денешься. Ты видишь меня едва одетым и закутанным в проскользлый от пота плед, видел в белой спецовке – мне её не носить уже, правда. Как, как я мог орать на тебя, обвинять в чём-то, к чему ты не причастен? Ты ведь наоборот, ты самый лучший человек в моей жизни, пускай невидимый и неосязаемый. Ты хороший. А то, что у меня такая температура – только мои проблемы. Ты ни при чём, слышишь? Ни-при-чём. Прости меня, пожалуйста, прости меня. Я не хочу больше в ту жуткую яму. Не сердись, не надо, не сбрасывай меня туда больше. Обещаю, я впредь буду говорить тебе лишь хорошие веши, я не обижу тебя никогда. И прости ещё, что не отлипаю с навязчивой идеей увидеться. Поверь, я просто хочу знать человека, который… который… Моя жизнь поменялась с тех пор, как был сделан первый укол. Нет, ещё раньше! Но она поменялась, сошла с мёртвой точки застоя. Я поменялся. Я благодарен тебе».

- Ну вот. Всё.

У Майки, естественно, лицо-свинец. А мои 38,8 превратились в 39,4. Деловые костюмы не могут быть не холодными. А полуистлевшие пижамы выделяют тепло разложения. У Майки есть сердце, но я не слышу отчего-то, как оно бьётся. Я говорил, что у меня сердца нет, но оно лихо скачет по тонким чёрным сосудам, изредка срываясь вниз. Признаться, я очень разволновался, когда рассказывал это всё брату, отлично зная, что реакция будет такая же, как и у профессора. При чём сквознячащие слова: «Ты знаешь, что после 41,1 – уже денатурация**?» не оказывают ровно никакого влияния. Захлёбываясь подходящими к голове огнями, я выпаливаю вдобавок свой сон. Ха, будто строю из себя обречённого. Он, вроде, мой брат, он, вроде, имеет право знать, или что? Сквозь пелену помутневшей прозрачной оболочки глаз я вижу лицо в судороге отвращения. Это очень отвратительно – то, что я рассказываю. И то, как я размахиваю руками, трясусь в голубом бисерном поту и изображаю те высокие кресты – тоже отвратительно. Но на каком-то моменте рассказа внутри будто лопается трубопровод, я взрываюсь, разрываюсь, разбрызгиваюсь, хлопаю и разлетаюсь на части. Меня стремительно выкидывает вперёд – падаю на живот Майки, намертво вцепившись пальцами в его руки.

Рукава рубашки в брызгах крови. Брызги водянистые, тёмные. Когда я поднимаю голову, рот раскрывается, выпуская порцию такой же крови. В лёгких ощущение бензина и ржавчины.

- Джерард, скажи мне, умоляю, скажи, что такое у тебя впервые. – настойчиво, поддерживая меня.

- Да, да, впервые. – еле-еле, без сил откидываясь назад.

Толстая игла в вене. Как будто её раздавили пальцем. Как будто в маленькую дырочку на коже ввели не иглу, а палец. Размазали ноющую вену по стенке, с коричнево-синими следами. Я даже не обращаю внимания на то, как Майки вытаскивает шприц.

- Это заменитель интерферона***, которого у тебя нет. Сказали колоть, когда будет высокая температура.

Майки стаскивает резиновые перчатки и убирает, вместе с использованным шприцом, в пакет. Обычно, когда мне колют это, никакого изменения в ощущениях нет. Но потом, словно сторонний наблюдатель, различаю онемение спины, кажется, отсутствие позвоночника и какое-то парение. Скольжу над кроватью, качель-лодочка. И почти недоумеваю, когда нащупываю кончиками пальцев жирный ледяной лоб.

- Майки, - приподнимаюсь, - а вот, что касательно своего донора, я неправ? Да?

Сначала брат подносит ладонь ко лбу, для себя проконстатировав снизившуюся температуру. Вытирает ладонь о край простыни и лишь после долгой паузы говорит:

- Мне ясно одно: в твоей болезни можно обвинить кого угодно, включая самого же тебя, но не этого человека. Он не знает, что ты вообще такой есть в природе, – какие к нему претензии?

О, как же я остро прочувствовал сейчас собственную оплошность!

- Ещё ты просил меня достать информацию о нём.

Глаза моментально распахиваются на всю широту глазных впадин. Так по ощущениям. И медленно, медленно западают обратно. Всего две ключевые фразы:

доступ к банку данных надёжно заблокирован, они всё равно никогда не познакомят тебя с ним, потому что ты…

- Больной.

Псих, бацилла, сновида.

- Ладно, Джи, мне уже надо уходить, я обещал зайти сегодня к Лин в гости. Посмотрю на домик, что вы приобрели, - брат хлопает по плечу, и вот что у него не получается, так это делать хорошую мину при плохой игре. Искренне улыбаться. - Расскажу тебе потом, что там да как. Ты же не видел дом?

- Нет.

- Ну ладно, - он спешит поскорее одеться, а перед тем, как исчезнуть в дверях, зачем-то заглядывает в лицо и отвешивает контрольный:

- И всё же что с самочувствием?

Железный обруч будущих слёз никогда не бывает уместным. Или это удушающе гонится пот по телу? Просто переворачиваюсь на другой бок, к стене, просто роняю в подушку:

- Я дерево. С меня опадают листья…

_____________________________________________________________________________

* cf – crystallized flash – бытует мнение, что в недалёком будущем информация будет записываться не на привычные нам диски и флэшки, а на кристаллические носители.

** Денатурация – начальная стадия разрушения белков в организме. Приводит к смерти.

*** Интерферон – белок, помогающий организму бороться с вирусами.

3.1

Virus (лат. - яд)

14 сентября. 13:01. Бэббидж стрит 31.

POV Mikey

Лин ждала меня. От дома, где живёт Джерард, до её дома я добрался за десять минут. Домик Лин себе выбрала в пригороди. Однако в такой пригороди, где инфраструктура вроде метро очень даже развита. «Домик» - это я так, ласкательно, ведь по меркам полстолетия назад дом походит на полноценный коттедж. В нём есть всё. Когда я сходил со станции, мне в глаза уже издалека резался щит белого металла. Хотя, если смотреть на дом вблизи, он кажется стеклянным, хрупкеньким и безобидным.

Ага, если бы не пришпандоренная к крыше, кхм, баржа. Нет, устройство и вправду напоминает что-то из области судноплаванья и возвышается оно над крышей рядом разнокалиберных труб. Позже мне Лин объяснила, что это локальная очистительная станция для переработки воздуха. По трубам в атмосферу выходит почти идеальный…кислород.

Я едва ли не расхохотался – нереально за премию Джерарда было бы купить дом с настолько высоким уровнем оборудования. Нереально. Лин же ответила мне, что деньги, потраченные на покупку дома – лишь четверть премии. Конечно, она не призналась насчёт её полной суммы. То качество, кстати, которое мне в Лин и нравится. Гораздо выгоднее, разумеется, мне было бы знать о финансовом положении этой семьи всё. Но ничего, поживём - увидим.

***

Сейчас мы сидим в столовой. Странно видеть в распоряжении семейства брата просторные, качественно освещённые помещения, протеиновый кофе, кексы. Краем глаза я заметил, что холодильник ломится от еды, хотя раньше Лин или Джерард едва ли могли мне что-то предложить. И я, и Лин курим под усеянным различными вытяжками потолком.

- Сколько ему осталось?

- По прогнозам врачей – четыре дня, но умереть он может и раньше. Лин, хорошо, что ты к нему не ходишь – это жуткое зрелище. Потом, он болен всем, чем только можно. Так что давай лучше я продолжу визиты к Джерарду, а вы с Бэндит будьте от него в стороне.

Юридическая специальность предполагает хренову кучу вакцинаций от различных болезней, и я их прошёл давно. В какой-то степени я нечувствителен к мутирующим гриппам, тяжёлым формам пневмоний и тропическим болезням.

А ещё непривычно, что Лин тянет к разговорам о Джерарде:

- Майки, знаешь, я всё-таки не понимаю: как за месяц можно сгнить от того, что в твоих клетках побывало инородное ДНК? С аллергиями и отторжением всё понятно, но что насчёт самого иммунитета? Как он к концу месяца мог просто взять и исчезнуть? Почему организм Джерарда перестал бороться?– глаза Лин больше и больше наливаются интересом; она уже не смотрит на меня – изучает пустоту перед собой.

Лин никогда не была женщиной глупой. Поэтому те, кто не видит в обычных медсёстрах должного интеллекта, ошибаются. Она не могла знать связанных с экспериментом тонкостей, Лин дезинформирована – и лишь в этом её минус. Мне придётся взять на себя ответственность и рассказать об истинном положении дел института. Почему я не сделал этого раньше? Ценную информацию нужно обменивать и подавать её только тогда, когда клиент морально перезреет и будет готов на любую плату.

Я поднимаюсь и подхожу к окну столовой. Дождь падает вовсю. А на тонких стёклышках – ни развода, ни тем более дыры. Надо будет узнать, что за сплав. Я начинаю рассказывать прямо в окно, равно как и Лин до сих пор пялится в стену. Как-то сложновато пока смотреть друг другу в глаза.

Лин… Лин, подумай, как может человек болеть гриппом и пневмонией одновременно, как он живёт с абсцессами на ногах, которые никто и не думает вырезать? Что у него с пищеварительной системой, если он ничего не ест, но при этом может сутки проблевать?

Правильно.

Ты не знаешь, что на самом деле происходило в трейлере-лаборатории.

Нам, если ты помнишь, после каждого сеанса по электронке приходила справка: что было введено, какие у Джерарда уже есть симптомы, нет ли аллергии или побочных реакций на препараты.

Первую неделю я, конечно, верил всему, когда читал. Высокая температура при введении настолько специфической вакцины – это нормально. Ну, если не нормально, то хотя бы объяснимо. Рвота и диарея – тоже, вот вам и отторжение, неприятие чужеродной информации. Но когда на второй неделе констатировали китайский грипп, я чуть не долбанулся башкой о стол. А потом – пневмония, ещё лучше…

То есть это должно выглядеть естественным: он что, заболел, прогуливаясь по осеннему парку в футболке? Скажи, у нас часто простужаются люди? Или вообще заболевают. А что ты скажешь, как медик, об эпидемиях? Да-да, эпидемиях, ведь как иначе заражаются гриппом? Благодаря эпидемическим волнам, понятно. Непонятно, откуда тогда появился грипп у Джерарда, когда эпидемии в городе нет.

Я часто приходил к нему и могу сказать:

Даже при моём отсутствии медицинского образования, но с теми познаниями в медицине, что у меня есть, я видел каждый раз на его лице и теле что-то новое. Это различные сыпи, новые очаги гноя и, представь себе, синяки! Особенно на веках и под ними. Всего и не перечислить. Каковы выводы?

На каждом новом осмотре с Джерардом делают что-то. Я нашёл, как подтвердить фактами то, что на начальном этапе эксперимента ему просто ввели убивающую иммунитет сыворотку. А потом делали с ним всё, что хотели.

***

14 сентября. 13:46. Квартира Джерарда Уэя на Гард-стрит 2.

POV Gerard

Где? Где я?

Однажды я вырубился; глаза закатились в веки, и исчезло пространство вокруг. Боль разных сортов и локаций отступила. Я перестал двигаться; кажется, я не мочился под себя и не стонал. Не было снов. Я вполне подумал, что всё, наступил долгожданный конец, раз уже нет способности видеть. Если в мозгу престают вращаться картинки действительности и воображения, неужели ты не мёртв? Кто знает, сколько времени прошло, кто знает…

Но я совершенно отчаялся, когда понял, что, нет, не умер, что я – вот - пробуждаюсь от забытья. И град слёз тут же обуглил скулы, стекая на подушку вместе с гноем от полопавшихся из-за соли прыщей. Почему бы меня не избавить? Меня не лечат, не спасают – новые и новые иглы вживляются в веки, в вены, в воздух, которым дышу. Да, в лёгких – та ранящая боль, от которой хочется рыдать нескончаемо. Если бы только лёгкие были единственным нарывающим местом…

К примеру, я не уверен, что могу стать на ноги, ходить. Более чем не уверен. Зато уверен в том, что не испугаюсь, когда одёрну край одеяла. Синие, зелёные, жёлтые, чёрно-белые, костлявые, в красных кратерах ран или же в пупырчатой броне гнойных пробок – мне всё равно, что сейчас мои ноги. Естественно, ничего хорошего. Но должен же быть хоть мизерный шанс подняться, вырвать катетеры из вен, вырвать трубки, внедрённые в нос и рот, попробовать ощутить ступнями опору. Лишь попробовать. И если удастся сделать хоть шажочек, и если удастся хоть на секунду почувствовать себя ходящим по земле созданием – это будет наибольшим счастьем. А вечно счастлив я буду, если, совершив пару шагов, разобьюсь вдребезги, разлечусь на части по комнате, щедро обстреляю её своими внутренностями.

Нужно прекратить плакать – кожа слезает, я это чувствую. И веки, распухшие до, наверное, устрашающих размеров, мешают слёзоотделению. Удивительно: теперь, придя к такому окончанию своей жизни, я каждый день плачу. Или каждый час? Не знаю, отчего больше – от жалости или от боли? Боль кажется в сто крат сильнее, но, с другой стороны, меня кто-либо заставлял её претерпевать? Ведь могли же в моих руках оказаться в нужный момент пистолет, лезвие, адская доза снотворного, незадвинутая щеколда окна? Гордые и сильные люди уходят раньше слабых трусов. И могла же в моих руках не оказаться тогда ручка, проклятая ручка, которой я подписывал договор? Могла. Сильные люди борются, протестуют, находят выход, сами лепят свою судьбу, не полагаясь на её течение.

Если Бэндит через пару лет не сможет припомнить ничего о своём отце, не удивлюсь. Я заслуживаю этого. Эй, слышите, никогда не будьте жалкими в глазах своих детей! Не допускайте того, чтобы они увидели живущее в вас ничтожество. Иначе вы потеряете их.

Бэндит, тебе неинтересно, я знаю, я прекрасно понимаю это и поддерживаю. Но, видишь, забавно всё-таки. От твоего папы остался один мозг. Даже нет, не так. Часть мозга, мыслящей материи, которая не отравлена болью или увечьем. Я гожусь сейчас только на то, чтобы думать. И когда пытаюсь припомнить самое ужасное и грустное в своей жизни, подпитывая рыдания, мне удивительно легко вспоминать. Душа не болит, будто её вовсе нет, будто бы её разъели болезни. Одна из причин моего счастья, недоступного тем, кто здоров и трезв – атрофия чувств. Я всех люблю и всех прощаю, и себя в том числе, потому что… Я считаю, что это мне абсолютно безразлично. Безразличен мир, цвет которого в глазах варьируется от черноты с зелёным оттенком внизу до красноты с белым оттенком вверху. Мне безразлично, что именно бурлит и размножается в крови и заставляет тело скрючиваться раз за разом только хуже, подобно увядающей от ядохимикатов травинке. Безразличен мой уродливый внешний вид и то, почему не спешат проведывать родственники. Мне безразлично, что я обманут или предан, что разрешил так с собой поступить.

Безразлично всё. Есть только три чувства:

Конечно, есть боль, и жалости, думаю, найдётся место. А ещё есть счастье.

Я счастлив, потому что мир, как оказалось, красив. Потому что я успел рассмотреть его красоту в своих снах. Я счастлив, что когда плавлю слезами кожу, я думаю о красоте. Что знаю эту красоту. На свете, помимо всего прочего, есть один красивый человек. Откуда он мне знаком? Может быть, только благодаря снам мы повстречались. Но, главное, почему я счастлив - у меня осталась одна возможность. Одна-единственная – мыслить, думать, проигрывать в своей голове, в то время как ни одна конечность не может пошевелиться. У меня могли отнять всё, не правда ли? Однако кое-что оставили – и я так благодарен за это.

Я даже думаю, что, возможно, у меня хватило бы духа попробовать.… Как я хотел, подняться. Вдруг получится?.. А? Как вы считаете?..

POV Mikey

14 сентября. 14:52. Дом Линдси Уэй на Бэббидж-стрит 31.

Резонно, что она спросила меня: «Что ты собираешься предпринять?»

Женщина хотя бы на первых порах, согласно приличию, должна спрашивать подобное у мужчины. За которого планирует выйти замуж. Я решил не растекаться мыслью по древу, а сформулировать кратко. И пересесть обратно за стол, к ней.

- У меня собралась папка с фотографиями увечий Джерарда, это во-первых. Во-вторых, я намерен во второй половине дня съездить в Health&Medicine Holding Company – я знаю, чем шантажировать директора, чтобы получить пропуск-приглашение на лекцию профессора Майера.

- Что за лекция? – Лин нервно стряхивает пепел.

- На ней профессор изложит предварительные результаты эксперимента с Джерардом. Мне важно услышать, насколько честно профессор их объявит. Насколько честно доложит обо всём, что происходило с Джерардом. Если над ним проводили опыты, отличные от изначальной цели эксперимента,… держу пари, он никогда не расколется. Да-да, будь уверена, он прокричит, что Джерард превратился в сине-красный кусок мяса под действием ДНК другого человека! Средневековье какое-то!

- Но это же полная чушь.

- Вот, ты уже понимаешь, что это так! И не думай, будто я посещал Джерарда из светлых альтруистических побуждений, - я специально выжидаю паузу, чтобы прочитать реакцию Лин; так и знал, она почти кивает мне - мы мыслим одинаково. – По правде говоря, мне плевать на его здоровье и на то, что его скоро не станет. Это его выбор, он сам виноват в своих бедах. Но представь, что будет, когда резонансное дело эксперимента… всплывёт. О всех махинациях и «зверствах» Института вирусологии и цитологии, а в частности, старика Майера. Ты тоже видишь красноречивые заголовки Интернет-статей, правда? Несмотря на то, что почти каждый институт с многолетней практикой проводит нелегальные и жестокие опыты над людьми, наш народ почему-то всегда особо остро откликается на каждый новый инцидент, поднятый СМИ. Институт уничтожат, Майера казнят. Кому это нужно? Точно не ему и не другим сотрудникам института.

Она спросила, собираюсь ли я требовать от бедного Майера только деньги. Но больше мне ничего и не нужно – благодаря средствам института я накоплю такой бешеный капитал, что ни один ураган не сможет смахнуть меня с почвы, пока я буду жив. Мои дети будут богаты, и я научу их сохранять и приумножать эти блага. Я пронесу имя Уэев вперёд в будущее, до самого конца света, в то время как любимый старший братик добровольно засох из-за своей глупости и доброты. В моей семье не будет той нищеты, которая была у него. Никогда не допущу этого.

И, да, разоблачение Майера перед лицом всего мира мне неинтересно. Каждый из нас, давайте признаемся, ещё тот преступник. Так пусть же Майер творит свои дела тихо и укромно, не буду мешать ему. Единственное, что мне действительно нужно - деньги института. И все со временем заснут спокойно…

Лин, давно отбросив курение, восхищённо любуется мной, когда произношу свой манифест. Согласитесь, такое внимание льстит. Может, она играет, может, лицемерит. Я и сам не сильно увлечён этой женщиной, но раз у нас одинаковый склад ума, одинаковые цели, и мы дополняем друг друга в их достижении – почему бы нам не сойтись? Лин уже нежно поглаживает кончиками пальцев мою ладонь; ни ей, ни мне не нравится, но таковы условности, так становятся мужчина и женщина парой.

- Майки, - чуть запнувшись, произносит Лин, - я могу сегодня зайти на страничку центра и подать заявление о регистрации нашего брака? Всё равно раньше, чем через неделю, его не подтвердят.

- Да, пожалуй, - я неотрывно смотрю ей в глаза. - И заодно поинтересуйся кремацией для Джи. Нужно, чтобы процедура произошла в как можно более короткие сроки.

Одно время мы сидим, застыв в своих позах. Слова закончились. Сидим, чтобы привыкнуть к присутствию друг друга. Не исключено, что вместе нам предстоит по жизни долгий путь. Хотя планы могут и не сбыться, кто его знает. Пока что перспективы породниться с Лин и создать семью меня по всем меркам устраивают.

***

Молча она подаёт мне пальто, когда стою в коридоре, намереваясь скорее улизнуть по делам. Без слов комфортнее, знаете ли, уютнее. Но я был бы совсем глупцом, если бы наивно полагал, что семейная жизнь с Лин будет монолитной, как скала…

Фактор разрушения монолитности вывалился из лаборатории – её всегда слышно в доме, даже если она не скачет где-нибудь рядом. Бэндит, хоть ей и восемнадцать, довольно отталкивающее существо. Это неопрятный ботан с детскими манерами и полным отсутствием сисек. Я уповаю только на то, что девчушка и вправду фантастически умна и сможет найти выгодное применение своим знаниям. Она энергично здоровается, встряхивает мою руку в своей, перепачканной марганцовкой, раз десять. Я начинаю медленно отползать в сторону двери, вот уже рука опускается на дверную ручку…