Основы компьютерного проектирования 13 страница

— Покажи, что в другой, — обратился он ко мне добрым голосом.

Я послушалась и разжала пальцы второй ладони.

В ней лежало сердце Ноя.

Я проснулась на кухне, стоя у темного окна над раковиной. Ной был рядом. Я снова ходила во сне, но меня охватило облегчение, когда я глянула на его грудь — она была вполне целой, и он был жив.

Кошмары не были реальны. С Ноем все хорошо.

Но когда я посмотрела ему в глаза, в них читалось одиночество. Безнадежность. Это было выражение из моего сна, перед тем, как он отдал мне сердце.

— Что не так? — спросила я с нотками паники.

— Ничего, — его рука нащупала мою. — Возвращайся в постель.

Ной разбудил меня через пару часов и поспешно отвел в мою комнату, пока не проснулись все остальные. Я ушла, поскольку так было нужно, но мне не хотелось оставаться одной.

Я чувствовала тошноту. Мои мышцы были напряжены и дико болели. Позвоночник хрустнул, когда я потянула шею. Трение одежды раздражало разгоряченную кожу. Со мной было что-то не так, будто меня пересадили в новое тело.

Что со мной происходит?

Я прошла в ванную и включила свет. Увиденное поразило меня до глубины души.

Мое отражение в зеркале было будто с картинки из будущего, словно я постарела на год за минуту — я все еще была собой, но другой. Щеки впали, глаза выглядели пустыми.

Одна ли я заметила эти изменения?

А Ной?

«Ты не можешь этому препятствовать. Лишь наблюдать». — Сказала я ему, лежа одна в кровати.

«Я так и делал, Мара».

Если это правда, тогда он видел, как я менялась, и мне нужно было знать, что именно он заметил. Ной выглядел испуганным, когда я проснулась на кухне: я и раньше ходила во сне, но никогда прежде он не смотрел так на меня…

Мне было тяжело. Я запрыгнула на кровать, но прошло немало времени, прежде чем я, наконец, уснула.

— Доброе утро, соня, — сказала мама, просовывая голову в слегка приоткрытую дверь. — Уже почти полдень.

Мои веки будто склеились. Я поднялась на локти и застонала.

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Просто устала, — кивнула я.

— Хочешь еще поспать?

Да, но не стоило.

— Нет, уже встаю.

— Тебе приготовить завтрак?

Я не была голодна, но поесть все равно было нужно.

— Да, спасибо.

Мама улыбнулась и ушла. Я плавно встала и прислонилась к комоду, выгибая спину.

Все мои мысли сводились к Ною. Как он смотрел на меня на кухне и в моем сне. Что-то было не так. Нам нужно было поговорить, сама во всем происходящем я разобраться не могла — во снах, амулетах, бабушке, фотографии. Я разваливалась на кусочки, и их уносил ветер.

Когда я оделась и прошла на кухню, то обнаружила там маму и завтракающего сэндвичем Джозефа.

— А где… все? — спросила я. Не хотела быть слишком очевидной.

— Папа играет в гольф, — вставил мальчик, прожевав еду.

Следующий.

— Даниэль пошел на репетицию к Софи, у нее концерт через пару недель.

Следующий.

Но никто из них не упомянул Ноя. Я села за стол и налила себе сок. Затем посмотрела на телефон, руки так и чесались набрать его номер.

— Ной поехал домой за какими-то вещами, — сказала мама с улыбкой. — Скоро вернется.

Все-таки, вышло слишком очевидно. Отлично.

— Тосты хочешь?

— Спасибо, — кивнула я.

— Чем сегодня будете заниматься? — спросила мама.

— У меня в планах верховая езда, — ответил Джозеф с полным ртом.

— Я даже не знаю, куда за этим ехать.

— Ной знает. Он все знает, — сказал братец.

— Похоже, кто-то нашел себе кумира. — Мама вручила мне тарелку с тостами и многозначительно посмотрела на мальчика. — Мне кажется, нужно оставить его в покое на сегодня и дать позаниматься своими делами. Почему бы нам не сходить в кино?

Джозеф вздохнул.

— На какой фильм?

— На какой хочешь?

Он озорно улыбнулся.

— Только не на 18+.

Мальчик сразу погрустнел, но ненадолго.

— Как насчет фильма «Последствия»?

— Это о чуме? — прищурилась мама.

Джозеф резво закивал.

— Ты не против? — спросила меня она.

Мне не особо хотелось куда-то идти. На самом деле, идея побыть дома одной была очень соблазнительной. Может, почитать «Новые теории» или поискать символы для амулета, перья — что угодно.

Но мама ни за что не согласится оставить меня одну, а если я скажу, что не хочу гулять, она может что-то заподозрить. А это приведет к лишним беспокойствам, что никак не поможет мне освободиться от своего плена в ближайшем будущем. Потому я согласилась. По крайней мере, Джозеф будет счастлив.

Фильм начинался через час, и я начала думать, как убить время. Чуть не позвонила Ною, чтобы спросить о прошлой ночи, но мама была права — нужно было оставить его в покое хоть на короткое время.

Тем не менее, у меня всю перекручивало от чувства вины, когда я встала в проходе в гостевую комнату. Я не знала, что искала, пока не наткнулась взглядом на один предмет.

Я не трогала его вещей. Не копалась в черной нейлоновой сумке. В комнате было так чисто, будто тут никто и не ночевал. Все его вещи были аккуратно сложены. Но только я собралась уходить, как заметила что-то в щели между кроватью и стенкой.

Блокнот.

Ной не вел дневник.

Я сделала шаг в комнату. Может, это не его. Вдруг его забыл здесь Даниэль или Джозеф? Или один из их друзей? Я могу посмотреть на первую страничку. Просто чтобы убедиться.

Нет. Я промаршировала вон из комнаты и подобрала телефон, чтобы позвонить Ною. Спрошу, его ли он, и если да, то пусть знает, что я его нашла, но не предала его доверие и не посмотрела внутрь.

Таким был мой внутренний монолог, пока я набирала номер и слушала долгие гудки. В конце концов я дождалась щелчка, но это была всего лишь голосовая почта. Он не взял трубку.

Через секунду я уже оказалась в гостевой комнате.

Наверняка блокнот не его. Я никогда не видела его прежде, да и зачем Ною брать его ко мне домой? На весенних-то каникулах. Я просто полистаю, чтобы понять, кто хозяин; читать его я не стану.

Загадка Голлума/Смеагорла. Что победит: добро или зло?

Я сделала шаг к кровати. Если блокнот был Ноя, по закону подлости, я наверняка попадусь на горячем.

Но легче просить прощения, чем разрешения. Я сделала еще один шаг. И еще. Затем потянулась за блокнотом, подавила чувство вины и начала читать.

Да начнется же отнюдь не знаменитая запись наблюдений и размышлений Ноя Элиота Саймона Шоу относительно Мары (второе имя неизвестно, надо исправить) Дайер и ее предполагаемой метаморфозы.

Мара только что ушла. Мы сожгли куклу ее бабушки, которая, оказалась, забита человеческими волосами (как удручающе) и амулетом, идентичным моему. Мы оба оправданно обеспокоены таким развитием событий, хоть это и предоставило нам новую возможность исследования вопроса, какого хрена мы такие странные.

А еще я ее поцеловал. Ей понравилось.

Естественно.

Было бы мне с кем это обсудить, я бы все равно не смогла выдавить из себя ни слова. Я часто заморгала и уставилась на страницу, на слова, его почерк, просто чтобы убедится, что они настоящие.

Так и было. И теперь я знала, когда он написал их. После того, как я сказала, что теряю контроль. Себя. Сказала…

Что он можешь только наблюдать за происходящим. Собственный голос громко отдавался у меня в голове: «Скажи мне, что ты видел? Потому что я не знаю, что реально, а что нет, что новое, что изменившееся. Я не могу доверять себе, но доверяю тебе».

Он закрыл глаза, произнес мое имя и…

«Знаешь что? Не говори, я все равно не запомню. Лучше запиши и однажды, если мне станет лучше, дай мне прочитать. В ином случае, я с каждым днем буду понемногу меняться и никогда не узнаю, кем я была, пока не исчезну».

В горле появился комок. Он писал это ради меня.

Теперь можно перестать читать. Отложить блокнот, признаться, что я нашла его и прочитала начало. Сказать, что я просто хотела узнать, кому он принадлежит, а потом сразу же перестать читать.

Но я не стала этого делать. Я перевернула страницу.

Рут информирует меня, что к папиному возвращению я должен вернуться в школу и посещать все занятия без исключений. Я терпеливо слушаю, но сам думаю о своем. Ситуация представляется мне в утонченных деталях, делающих жалким мое существование.

Я вяло пялюсь в затылки учителям, пока те треплются о вещах, которые я уже и так знаю. Прогуливаю урок и устраиваюсь за столом для пикника под жутким тотемом, замирая в лежачем положении.

Мимо проходит группка девушек, заглядывающих за край стола. Завидую я хамелеонам. Я прищуриваю глаза, и девочки разбегаются. Они хихикают, а одна даже шепчет: «слишком идеальный». Мне хочется встряхнуть их за невнимательность и прокричать в лицо, что их «Сикстинская капелла» давно пошла трещинами.

В моей прошлой жизни, — только так я могу назвать предыдущие месяцы — я бы флиртовал с любой, кто показалась бы мне хоть немного интересной. Если повезет, у меня была бы кандидатка. Затем я бы стал считать часы, минуты и секунды до конца очередного бесполезного дня.

А затем я пошел бы домой. Или в новый клуб с Паркером, или еще каким придурком, который носит кардиган и поднимает ворот своего гребаного поло. Оттуда бы я вышел, пошатываясь с двумя прекрасными дамами, цепляющимися за мою талию, на которых мне было совершенно наплевать. Глухие биты бездушной хаус-музыки соответствуют пульсации в моих висках, которую не может заглушить даже экстази и алкоголь. Я бы пил, ничего не чувствуя и смеясь, представлял свою жизнь через три, пять, двадцать лет и ненавидел бы ее.

Мысли об этом настолько скучны, что я хочу умереть прямо сейчас, просто чтобы почувствовать что-то еще.

Когда текст закончился, я поняла, что уже не стою на ногах, а сижу на кровати, положив на нее дневник и прикрывая рот левой рукой. Читая мысли Ноя, я слышала его голос, в котором сквозила такая горечь, которую я никогда не слышала прежде. Я перевернула страничку.

Самые нужные вещи нельзя купить за деньги. У меня нет ничего на Лукуми, кем бы он там ни был, или на Джуда. Даже поиски его семьи оказались бесплодными; никакой информации на Клэр Лоу или Джуда Лоу, или на их родителей Вильяма и Дебору с момента падения здания. В род-айлендской газете нашелся некролог с инструкцией о пожертвовании и тому подобным, но сама семья переехала после несчастного случая — или одного инцидента, как я его называю. И даже связи Чарльза не помогли. Люди могут исчезнуть — но не от таких, как он. Такое впечатление, что чем глубже я копаю, тем дальше погружается правда. Меня бесит, что я ничего не могу сделать. Я бы поехал в Провиденс, но не хочу оставлять Мару одну.

Может, я и расскажу ей об этом при встрече, но сейчас она занята какой-то сумасшедшей в «Горизонте». Я не единственный, кто плохо ладит с окружающими. Наверное, поэтому нам так легко найти общий язык.

От этих слов я улыбнулась. Но от следующих улыбка испарилась.

Я копаюсь в вещах моей мертвой матери. Прошли годы с тех пор, как я думал о ней, и я чувствую пустоту, исследуя ее коробки, в основном забитые потрепанными, исписанными книгами с загнутыми страничками. Сингер, Гинсберг, Хоффман, Керуак, философия, поэзия и радикализм. Страницы старые, прочитанные вдоль и поперек, но я просто перелистываю их. Гадаю, можно ли узнать человека по строкам, которые им нравилось читать. В некоторых книгах спрятаны фотографии. На большинстве незнакомые мне люди, но есть парочку и с ней. На них она смотрится бодро.

В глаза мне бросается книга, которая выбивается из списка — «Маленький принц». Я открываю ее, и мне на колени падает черно-белое фото — мама стоит спиной и смотрит вниз на светловолосого мальчика, которого держит за руку. За мою руку, понимаю я. С возрастом, мои волосы потемнели.

Посреди фотографии красное пятно, окрашивающее наши руки в кровавый цвет. Я слышу крики, мольбы мальчика, чтобы она вернулась.

На этом текст закончился, и начался лишь на следующей страничке. У меня болело горло, а пальцы дрожали. Мне не стоило это читать, но я не могла остановиться.

Очередная ссора.

Я уже был раздражен этой ситуацией с Лукуми, когда услышал, как какой-то тип в Калле Очо нагрубил своей девушке. Я же нагрубил ему, отчаянно надеясь на драку.

Так и случилось.

Есть какое-то неповторимое чувство свободы в борьбе. Меня нельзя ранить, так что мне нечего бояться. О них того же не скажешь, потому они боятся всего. Это только облегчает задачу; я никогда не проигрываю.

Мара звонит. Она надеется получить ответы, а у меня их нет, но я не хочу, чтобы она знала.

Должно быть, эта запись с четверга, когда он не пришел. Я беспокоилась после своего звонка, гадала, почему у него был такой отстраненный голос.

Когда я не вижусь с ней, ее образ течет по моим венам. А когда я увидел ее сегодня, через день, она уже другая.

Слова обливают мне сердце кровью.

Изменения были такими трудноуловимыми, что я и не подозревал об их наличии, пока она о них не упомянула; чем ближе я, тем меньше вижу. Но время вдалеке друг от друга подняло эти изменения на поверхность, и я внимательно рассматриваю их, пытаясь запомнить. Она все так же прекрасна — как всегда — но ее щеки впали. Ее ключицы острее брильянта. Присущая ей мягкость, которую я так люблю, плавно заменяется на что-то внутреннее или внешнее, я не знаю.

Мне не хочется ей говорить об этом. Мара еще на ярмарке расклеилась из-за пустяка, когда одна шарлатанка начала кормить ее сказками о судьбе и неизбежности. Ее состояние и без того ненадежное.

Это он написал вчера.

Я пыталась сопоставить его мысли со временем, когда они могли зародиться… с моментами, когда он был со мной. Следующая запись была в конце той же страницы.

Не могу забыть тот поцелуй.

Забавно. Я едва коснулся ее, но обстановка была мучительно интимной. Она поддалась ко мне, но я взял ее за талию и остановил рукой. Не думаю, что она когда-нибудь выглядела столь красивой и опасной, как в тот момент.

Но не одна Мара меняется. С каждым днем она формирует меня в кого-то другого.

Что ж я за тряпка-то!

Разделять с ней кровать — это все равно, что подвергнуться изысканной пытке. Я сворачиваюсь вокруг нее, как мох вокруг дерева; наши сердца бьются в ритм, и мы становимся витым, зависимым друг от друга целым. Она может поставить меня на колени одним взглядом. Я слышу ноющую скрипку, крещендо виолончели. Мелодия играет под моей кожей; больше всего мне хочется поглотить ее, но я лишь сцепляю зубы, прижимаюсь губами к ее шее и смакую дрожь ее струн. Через какое-то время музыка становится плавной, и Мара погружается в сон. Ее звуки — это песня сирены, взывающей ко мне со скал.

Она думает, что я не хочу ее, и до смешного ошибается. Но прежде чем я это докажу, она должна побороть своих демонов, или я стану одним из них. При имени Джуда ее мелодия становится напряженной и громкой; ее дыхание и сердцебиение учащается от страха. Он сломал ее изнутри, и видит Бог, я заставлю его заплатить за это.

Я не могу уничтожить ее дракона, не зная где он, поэтому пока я просто буду рядом.

Но этого недостаточно.

Мой дракон. Мои демоны.

Ной думал, что я боялась поцеловать его из-за того, что Джуд сделал со мной. Что я все еще боялась, и если мы зайдем слишком далеко, это будет терзать меня так же, как сейчас терзал Джуд.

Он не верил, когда я говорила, что не боялась его. Не понимал, что опасалась я только саму себя.

На следующих семи страницах было пусто. На тринадцатой был новый текст:

Моя версия: Мара может манипулировать событиями, как я — клетками. Понятия не имею, каким образом мы это делаем, но тем не менее.

Я пытаюсь заставить ее представить что-то приятное, но пока она концентрируется — звук не меняется. Может, ее способности связаны с желаниями? Разве она не жаждет чего-то хорошего?

Кошмар:

Солнце льется через окна моей спальни, освещая Мару, пока она рисует в моей кровати. На ней моя футболка — бесформенная черно-белая тряпка, которую я бы не заметил, но на Маре она прекрасна.

Ее голая нога задевает мою руку, пока она занимает позу поудобней. В моей руке книга: «Приглашение на казнь». Я пытаюсь читать, но останавливаюсь на одном предложении: «Наперекор всему я любил тебя и буду любить — на коленях, со сведенными назад плечами, пятки показывая кату и напрягая гусиную шею, все равно, даже тогда. И после, может быть, больше всего именно после, — буду тебя любить, — и когда-нибудь состоится между нами истинное, исчерпывающее объяснение, — и тогда уж как-нибудь мы сложимся с тобой, приставим себя друг к дружке, решим головоломку: провести из такой-то точки в такую-то... чтобы ни разу... или — не отнимая карандаша... или еще как-нибудь... соединим, проведем, и получится из меня и тебя тот единственный наш узор, по которому я тоскую.»

Я не могу продвинуться дальше, думая лишь о том, чтобы прижаться щекой к бедру Мары.

Ее карандаш царапает по плотной бумаге, и этот звук — мое блаженство. И ее мелодия — ноющая, диссонирующая. Дыхание девушки, ее сердцебиение и пульс — моя новая любимая симфония; я начинаю запоминать, когда какие ноты играют, и как их интерпретировать. В ней и гнев, и довольство, и страх, и желание — но она никогда не давала волю последнему. Пока.

Солнечные лучи играют в ее волосах, когда она наклоняет голову к странице. Девушка выгибается, как кошка, пока рисует. Мое сердце отбивает ее имя. Она оглядывается через плечо и улыбается, будто слышит его.

Довольно.

Я кидаю книгу на пол — первое издание, плевать — и наклоняюсь к ней. Она кокетливо отклоняется, прикрывая альбом. Ладно. Я все равно не к нему стремился.

— Иди сюда, — шепчу я у ее кожи и поворачиваю ее лицо к себе. Она запутывается пальцами в моих волосах, и мои веки закрываются от ее касания.

А затем она целует меня первой — такого раньше никогда не происходило. Поцелуй легкий, быстрый и ласковый. Осторожный. Она все еще считает, что может мне навредить; до нее никак не дойдет, что это невозможно. Я понятия не имею, что творится у нее в голове, но даже если у Мары уйдут годы, чтобы образумиться, это будет того стоить. Я буду ждать вечно ради обещания увидеть освобожденную от своих страхов Мару.

Я отодвигаюсь, чтобы снова на нее посмотреть, но что-то не так. Ее глаза остекленели от слез.

— Ты в порядке?

Девушка качает головой. Слеза скатывается по ее щеке. Я держу ее лицо руками.

— Что такое?

Она оглядывается на альбом и убирает его, но я успеваю его схватить.

В нем мой рисунок, но мои глаза полностью черные. Я прищуриваюсь и поворачиваюсь к ней.

— Зачем ты это нарисовала? — Она качает головой, и я начинаю раздражаться. — Скажи мне.

Мара открывает рот, но у нее нет языка.

Когда я просыпаюсь, ее нет в кровати.

Я лежу в одиночестве и смотрю в потолок, затем на часы. Два часа ночи. Я жду пять минут. После десяти, встаю, чтобы найти ее.

Обнаруживаю ее на кухне. Она смотрит на свое отражение в темном окне с длинным ножом, прижатым к большому пальцу, и внезапно я уже не в Майями, а в Лондоне, в отцовском офисе; мне пятнадцать, я оцепенел. Роюсь в столе, за которым папа никогда не сидит, и тянусь к ножу. Провожу им по своей коже…

Я отмахиваюсь от воспоминания и шепчу ее имя в отчаянии. Мара не отвечает, потому я пересекаю кухню и беру ее за руку, осторожно опуская нож.

Она улыбается пустой улыбкой, от которой леденеет кровь. Я видел такую на своем лице.

Утром она ничего не помнит.

Сегодня 29-е марта.

Я не могла дышать, прочитав дату. Сегодня 29-е марта.

Моя голова превратилась в кипящий котел мыслей, ни одна из которых не была мне понятна. Тут Даниэль позвал меня по имени.

Я спешно положила блокнот на место и выскользнула из гостевой комнаты, проходя на кухню. Брат крутил в руках ключи.

— Мы гулять.

Я оглянулась на коридор.

— Мне не очень хочется…

— Оставаться дома. Поверь мне. — Даниэль загадочно улыбнулся. — Позже поблагодаришь меня.

Я в этом очень сомневалась. Мне нужно было присесть и все обдумать. Что я скажу Ною, когда его увижу? Что скажу после прочитанного?

Записи обо мне это одно дело. Ной писал их для меня, чтобы однажды я их прочитала.

Но остальное… Остальное было его. Меня тошнило.

— Я спас тебя от просмотра того жуткого фильма с мамой и Джозефом. Пошли, — он торопливо замахал руками. — БЫСТРЕЕ!

Парень был непоколебим, потому я неохотно последовала за ним к машине.

— Куда мы едем? — спросила я, пытаясь звучать естественно. Нормально.

— Праздновать твое день рождение.

— Не хочу тебя расстраивать, но ты немного опоздал.

Он почесал подбородок.

— Да-да, так может показаться с твоей непросветленной точки зрения. Но, после того как твое фактическое день рождения закончилось тем, что далее мы будет называть твоим «Мрачным периодом», мы обсудили и согласились, что ты заслуживаешь на повторный праздник.

Я косо на него посмотрела. Даниэль свернул на шоссе.

— Кто обсудил и согласился?

— Все. Все во всем мире. Другой темы обсуждения, кроме Мары Дайер, не существует, разве ты не получила флаер?

Я вздохнула.

— Ты не скажешь мне, куда мы направляемся, не так ли?

Братец изобразил, что закрывает рот на замок.

— Ну конечно. — Было трудно сдержать улыбку, хоть настроение у меня было не лучшее. Даниэль пытался сделать меня счастливой. Это моя вина, что я несчастна, не его.

В конце концов мы остановились на пристани, чего я, естественно, не ожидала. Я вышла из машины, топчась по хрустящему гравию, но Даниэль остался на месте. Я подошла к его окну, и он опустил его.

— На этом я тебя бросаю, — отсалютовал он мне.

Я оглянулась на вход. Небо начинало меняться, и над высокими мачтами появились серебряно-розовые облака. Там никого не было.

— И что я должна делать?

— Узнаешь со временем.

У него определенно был план, который явно включал в себя Ноя, что вызвало у меня желание заплакать и рассмеяться в то же время.

— А мама знает?

— Частично… не совсем.

— Даниэль…

— Это того стоит. Ты заслужила. Эй, оглянись!

Я послушалась. От длинного причала шел мужчина в навигационной форме, на его плече висела сумка с одеждой. Когда я снова повернулась к брату, он поднял окно и подмигнул.

У меня образовался комок в горле. Я не заслуживала его.

Мужчина заговорил:

— Мара Дайер, будьте так любезны и пройдите со мной на лодку.

Я улыбнулась, но улыбка не затронула моих глаз. Может, я думала, что Ной поймает меня за чтением своего дневника. Он разозлится. Мы поссоримся. Я объяснюсь, мы помиримся и двинемся дальше.

Но теперь, когда я направлялась к тому, что не могло называться никак иначе, кроме как величайший жест, мое предательство портило всю атмосферу. Я должна сказать ему; чем дольше буду ждать, тем хуже будет.

Мужчина представился как Рон и повел меня к концу пирса. Воздух пах океаном и водорослями, под нашими ногами плескалась вода. Наконец мы остановились перед потрясающей длинной лодкой. Мне помогли взобраться по ступенькам и попросили снять обувь; палуба из светлого дерева блестела от чистоты под моими босыми ногами.

Как только мы забрались на борт, Рон повернулся ко мне и спросил, не желаю ли я чего-нибудь выпить. Я отказалась, хотя не помешало бы.

Позади меня началась активная деятельность. Рабочие развязывали узлы, похоже, мы готовились к отплытию.

— Куда мы направляемся? — спросила я.

— Дорога недолгая, — улыбнулся мужчина. Я посмотрела на закатное небо, гадая, когда же объявится Ной.

Рон вручил мне сумку с одеждой.

— Меня проинструктировали передать вам, что переодеваться необязательно, но если захотите — эта вещь была сделана специально для вас. В любом случае, она — ваша.

Что-то затрепетало в моей груди и голове, и я с радостью забрала сумку.

— Показать вам каюту?

Я поблагодарила его, и мужчина повел меня по небольшой и узкой лестнице. Мы спустились в короткий коридор, переходящий в несколько отдельных комнат; на камбузе работал мужчина в шляпе шеф-повара, прошли мимо двух спален, пока он не завел меня в третью. Во всех я искала Ноя, но его нигде не было.

— Дайте знать, если вам что-нибудь понадобится, — сказал он.

— Благодарю.

Мужчина поклонился и закрыл дверь, оставляя меня наедине.

Я с тем же успехом могла находиться в бутик-отеле. Стоящую в комнате кровать украшало роскошное белое постельное белье, а с обеих сторон от кожаного изголовья висели настенные лампы. На стене под рядом круглых окон был встроен небольшой бар. Я положила сумку на кровать и раскрыла ее.

Из нее выглянул кусочек синей, почти черной ткани, и когда я достала сарафан без шлеек — да чего уж там, это было настоящее платье — он, как вода, заструился по моим пальцам. Платье было невероятным; такое мягкое и идеальное, что я не сразу поверила в его реальность. Я переоделась и посмотрела на стеклянную стену.

Казалось, будто я надела на себя саму ночь. Его цвет превратил мою кожу из просто бледной в молочную, идеальную. Платье подчеркивало каждый изгиб моего тела, будто оно было сделано человеком, знающим каждый контур, впадинку и линию моей фигуры. Оно было настолько интимным, что я покраснела.

Но самым потрясающим было то, что когда я посмотрела на свое отражение, то каким-то образом стала больше похожей на себя, чем была в последние недели.

Когда я наконец оторвала от себя взгляд, то открыла шкаф в поисках обуви. Ее там не было. Я обыскала всю комнату, но коробку не нашла.

Если точнее, обувную коробку. На тумбочке, встроенной в кровать, лежала коробочка — маленькая, черная, бархатная.

От украшения. Под ней покоился белый конверт. Я открыла его дрожащими пальцами и аккуратно развернула записку. У меня перехватило дыхание от слов Ноя:

«Это принадлежало моей матери, но предназначалось оно для тебя».

Сердце чуть не выпрыгнуло из груди, а мой пуль забился с бешеной скоростью, когда я отложила письмо и заглянула внутрь.

Темный камень цвета полуночи отливал огнем. Сотня или больше бриллиантов окружали центральный сапфир и переходили в длинную нить, разматывающуюся в моей ладони. У меня никогда не было ничего столь драгоценного. Я почти боялась надевать его.

Почти.

Я глянула на дверь, отчасти ожидая, что появится Ной и застегнет колье мне на шее, но этого не случилось, так что я справилась самостоятельно. Украшение было тяжелым, но оно казалось к месту на моей шее.

Я собрала волосы в пучок и покинула комнату, затем поднялась по лестнице на палубу, где ожидала увидеть парня. Мое сердцебиение участилось.

Его там не было.

Я была в замешательстве. Медленно выдохнула и оглянулась. Мы уже прилично отплыли от берега, скользя по огромному, темно-бирюзовому водному пространству, усеянному другими лодками. По поверхности плавали комки водорослей, пена от яхты вздымалась на воде. В ней плавали и люди: кто-то на круге, кто-то прыгал с палубы своей лодки. Мимо нас проплыл старик на оранжевой пенопластовой трубке; на его покрасневшем лице были неоново-зеленые очки, а в руке — банка неонового пива. По блестящей яхте, из которой доносилась громоподобная музыка с невразумительным текстом и пульсирующим битом, ходил напыщенный студент в клетчатых шортах и глупой соломенной шляпе. Он кинул бычок от сигареты в воду. Придурок.

А затем мы проплыли под прекрасным старомодным белым мостом, пестрившим фонарями. Пейзаж вокруг нас изменился. Слева виднелось поле для гольфа, усеянное пальмами с одного берега и прекрасными домами с другого. Их задние дворы полнились персиковыми и оливковыми деревьями или розариями с беседками вокруг теннисных кортов. В одном саду стояла одинокая лестница, помогавшая своему хозяину стричь изгородь и придавать ей форму животных. Дом за ним был огромным, в тосканском стиле, с арками от пола до потолка.

Я облокотилась на перила, разглядывая роскошный особняк; современные окна, стальные чудовища и очаровательные старые дома. Лодка плавно раскачивалась под моими босыми ногами. Я столько времени провела в плохом самочувствии, что очень удивилась, когда меня не начало тошнить от морской болезни.