Глава 62. Грааль

Грааль – это табуированная тайна, невидимая для недостойных, но и достойным являющаяся то так, то иначе, с той или иной мерой «прикровенности».

Видит бог, я понятия не имел, что он имеет в виду. Ни проблеска догадки, ни единой версии не было у меня на сей счет. Немудрено: голова‑то по‑прежнему занята лишь проводником, поедающим мышь, а внимание сконцентрировано на дверном замке – прочен ли? Иные впечатления этой странной ночи смазались и казались теперь незначительными.

Уста, тем не менее, отверзлись, повинуясь не чьей‑то чужой, а моей собственной воле, но не той «повседневной» разновидности воли, которая ежесекундно приводит в движение мышцы и манипулирует желаниями, а какой‑то иной, куда более мощной силе, что проявляется редко и всегда неожиданно, будто совершенный сей инструмент мне не принадлежит, а лишь порой удается взять его взаймы на краткий срок; причем момент передачи и возврата собственности определяю не я сам, а некий непостижимый заимодавец.

– Вы сказали, будто реальность выходит из‑под контроля в тех местах, где пересекаются миры, – смотрю испытующе на Карла Степановича: того ли он ждет, продолжать ли?

Визави мой доволен как удав после визита в крольчатник, кивает ободряюще: дескать, продолжай.

Продолжаю.

– Это означает, что мы находимся именно в таком месте?

– Ага, означает, – отвечает с удовольствием. – Наконец‑то!

– Что – «наконец‑то»?

– Беседа наша принимает должное направление.

– Тогда расскажите мне о мирах, которые зачем‑то пересекаются в этом дурацком вагоне. Что за миры‑то? – Скорее уж ты мог бы мне о них рассказать. Оба мира тебе знакомы. Один из них ты полагаешь «реальностью», когда бодрствуешь, другой же кажется тебе таковой во сне. Вернее, в некоторых снах. Не во всех, конечно же.

– Вы имеете в виду– город в горах?

– Ну а что еще? По крайней мере, не вечернюю трапезу нашего проводника, – он неожиданно подмигивает мне и заразительно смеется.

Я, впрочем, не готов пока присоединиться к веселью. Мне не до того: я делаю открытие за открытием.

Во‑первых, вспоминаю вдруг, что город в горах действительно часто мне снился, он знаком мне с раннего детства; всякий раз, оказываясь там во сне, я знал, что попал домой. На меня тут же обрушивается множество щемящих подробностей: узкие тротуары; возносящиеся к небу переулки‑лестницы; заманчивые цветные лоскуты бесчисленных вывесок; полосатые тенты над длинными уютными верандами, словно бы специально созданными для неспешного, ленивого бытия бессмертных; пахучая зелень живых изгородей; плетеные гамаки в садах, где так приятно коротать солнечные послеполуденные часы; сладкий ванильный дух из кондитерской на центральной площади; неспешный говор завсегдатаев кофейни с огромными окнами, прозрачными, но искажающими силуэты, как озерная вода; изящно изогнутый мостик через узкую горную речку, разделяющую город на две неравные части. И еще один мостик с гладкими деревянными перилами, и ароматный дым ритуальных охранительных костров на городской окраине, и хрустальный смех небес, отмеряющий дни вместо колокольного перезвона: его можно услышать дважды в день, перед наступлением темноты и на рассвете, и еще– И еще, и еще, и еще.

Теперь я понимаю, почему ощущал себя чужаком в собственной семье, а позже – в любой, самой теплой компании, почему как черт от ладана шарахался от женщин, стремящихся к постоянству, почему упорно называл самых близких друзей «приятелями» и не беспокоился о собственном будущем, сколь бы удручающим оно не представлялось по здравому размышлению. Всю свою жизнь я словно бы просидел на чемоданах: все ждал, что вот‑вот придет время вернуться домой. С ума сойти можно!

С ума сойти можно хотя бы потому, что (это уже во‑вторых) снов о городе в горах я до сегодняшней ночи не помнил напрочь, да и когда увидел его за окном, не встрепенулся, хмелея от узнавания. Совершенно на меня не похоже: обычно я запоминаю все, что мне снится; в свое время я даже придумал способ ловить ускользающее сновидение. Для этого, проснувшись, надо осознать себя бодрствующим, но всего на краткий миг. Потом следует снова закрыть глаза и задремать, но не заснуть, а именно задремать, нащупать границу между сном и явью, и тогда – хлоп! – Макс хороший охотник, полузабытый уже сон занимает свое место в активной памяти, где‑нибудь между подробным отчетом о вчерашней вечеринке и списком незавершенных дел. По крайней мере, вспомнить его теперь будет столь же просто, как любое другое недавнее событие.

Но вот, обнаружилось, что «охотник» я так себе, средненький, самая ценная добыча до сих пор обходила мои капканы стороной. (Кто знает, не потому ли черная тоска по несбывшемуся иногда грызла меня по утрам, пока я, переставляя ватные ноги, брел на коммунальную кухню, размахивая древним уродливым чайником полусферической формы, с загадочной надписью «ОБМОРОК‑76» на мятом боку.)

Я чувствовал, что могу сейчас вспомнить еще множество удивительных вещей, но не был уверен, что готов переварить эти воспоминания без особого для себя вреда. Отмахиваюсь от них (безуспешно), пробую занять себя другими мыслями (тоже не получается), и тогда я начинаю говорить, многословно и путано пересказываю Карлу Степановичу сумбурные свои впечатления. Не потому, что полагаю, будто они ему интересны, просто среди множества способов не сойти с ума говорение всегда было для меня наиболее простым и эффективным упражнением. Вот и сейчас сразу полегчало.

– Все это довольно занимательно, – вежливо перебивает меня, наконец, попутчик, – но самые интересные вещи ты скрываешь. Не от меня, конечно. От себя.

– Ага, – соглашаюсь, – скрываю. Знать ничего не хочу, потому что крыша и без того едет. А ей надо бы на месте оставаться: у меня там Карлсон живет. Ему без крыши нельзя, без моей крыши он бомжом станет‑

Карл Степанович нетерпеливо отмахивается от меня, крыши, Карлсона – от всех разом.

– Я помогу сформулировать. Больше всего тебя пугает необходимость признать, что город этот – не просто видение, не мечта, не греза предутренняя, не картинка из сна, которую можно воспроизвести в акварели на сеансе у психоаналитика и благополучно забыть‑

– А разве на сеансах у психоаналитиков рисуют? – изумляюсь. – Я думал, просто на кушетке лежат и на жизнь жалуются.

– Иногда рисуют. Есть сейчас такая модная тенденция; некоторые специалисты своих пациентов и рисовать заставляют, и петь, и спектакли разыгрывать; другое дело, что все без толку– Но как же настойчиво ты стараешься сменить тему!

– Есть такое дело, – винюсь. – И ведь сменил почти! А вы, наверное, как раз собирались сказать, что город это настоящий; что стены его домов можно потрогать руками, что там можно поселиться, можно даже наняться на работу, ходить по утрам на рынок, удить рыбу в реке, собирать улиток с виноградных листьев– Да? Но это я уже и сам знаю. И не хочу никаких подтверждений. Хочу иметь возможность думать, что это просто моя дурацкая идея. Одна из множества. Если еще и вы сейчас станете утверждать, что я действительно гулял во сне по взаправдашнему городу, это– это уже ни в какие ворота! Я отказываюсь переваривать такую информацию.

– А почему, собственно?

– Апатамушта! – бурчу угрюмо и умолкаю.

Почему, почему– У меня болит голова, звенит в ушах, немеют кончики пальцев, перед глазами пляшет какая‑то тошнотворная неоновая мозаика. Чем больше мы углубляемся в стремную тему «реальности» моего сладостного наваждения, тем хуже я себя чувствую.

– Ты так боишься узнать настоящую тайну, что каждая новая подробность действует на тебя как порция яда, – сочувственно констатирует Карл Степанович.