Глава IV. Как непросто потерять девственность

(продолжение)

Рано или поздно эта проблема встает перед каждой девушкой – стать женщиной до замужества или ждать первой брачной ночи.

Конечно, все книжки и родительские наставления твердят об одном – хранить девственность до замужества и преподнести эту девственность своему мужу в первую брачную ночь как бесценный дар, как знак честности. А если ты выходишь замуж не целкой – то это позор, бесчестие не только невесте, но и мужу. В старину, если обнаруживалось, что невеста не девственна – ворота дома ее родителей мазали дегтем, а ее, бесчестную, с позором выгоняли из дома жениха.

Этот обычай сохранился и сейчас в наших деревнях, но чаще всего «обманутый» муж предпочитает молчать о своем «позоре», оставляет «бесчестную» жену дома и за это превращает ее жизнь в цепь побоев, унижений и кошмаров. А чтобы скрыть позор первой брачной ночи, наутро из дома жениха, как и положено по обычаю, выносят на крыльцо для всеобщего обозрения простыню с пятнами крови. Только при обмане кровь эта, конечно, не из влагалища, а из разбитого мужниным кулаком носа – кровь, смешанная со слезами избитой «бесчестной» невесты.

Сегодня этот варварский обычай уже не так распространен как раньше, лет пятьдесят назад. В городах его совсем не соблюдают – кому в городских домах будешь показывать простыни первой брачной ночи, когда соседи тут годами живут, не зная друг друга?

Да и молодежь смеется над этим обычаем, презирает его.

И вообще, потеря девственности до замужества уже перестает быть общественным позором, особенно среди городских жителей. Стать женщиной, «вкусить от запретного плода» – эта идея приходит сейчас городским (да и многим сельским) девчонкам в 14-15 лет, и на наших закрытых адвокатских семинарах и совещаниях мы постоянно слышим цифры и данные о медицинских обследованиях в московских, ленинградских, киевских, воронежских и других школах – 90, если не сто, процентов девяти– и десятиклассниц уже не девушки.

Появился даже специальный термин – «школьная беременность», и в сводках годовых отчетов районных отделов народного образования есть новый регулярный показатель, скажем: в Дзержинском районе города Москвы – 17 процентов школьной беременности, по Приморскому району города Владивостока – 29 процентов школьной беременности, по городу Алма-Ате в Казахстане – 22 процента школьной беременности…

Сведения эти просачиваются в газеты – в «Литературную газету», «Комсомольскую правду», там глухо пишут об «единичных явлениях раннего созревания школьниц» и, по мере возможностей, поднимают диспут о необходимости введения в школьные дисциплины предмета под названием «гигиена девушки» или «половое воспитание».

Но Министерство просвещения боится, что эти предметы только помогут «раннему созреванию» и «школьному разврату», научат подростков заниматься сексом.

А пока идет эта многолетняя дискуссия в закрытых педагогических кабинетах, тысячи девчонок самостоятельно делают друг другу чудовищные аборты шпильками и крючками для вязания, при мнимых и не мнимых признаках беременности, парят себя в горячих горчичных ваннах, чтобы прекратить беременность, и, стесняясь зайти в аптеку за противозачаточными средствами, используют вместо них просто уксус, который вливают себе во влагалище немедленно после акта.

Собственно говоря, противозачаточные средства тоже у нас не Бог весть какие: четырехкопеечные презервативы подмосковной Баковской фабрики – сухие и толстые резинки, сквозь которые мужчина уже вообще не чувствует женщину (не так ли, Андрей? Почему ты ничего не написал об этом в своих главах?), и белые толстые таблетки для женщин – эти таблетки нужно вложить во влагалище не позже чем за 20 минут до акта, и тогда, растворившись, они наполняют влагалище белой мыльной пеной, в которой гибнут сперматозоиды. Но при этом мыльная пена во время акта выходит наружу (мужской член как бы взбалтывает ее в коктейль) и портит все удовольствие секса. А кроме того, поди высчитай заранее, что через 20 минут – именно через двадцать, не раньше и не позже! – тебе ложиться в постель и заниматься сексом.

Может быть, это подходит для супружеских пар в их размеренной половой жизни, но когда тебе 20, 18 или всего 16 лет, когда ты начинаешь целоваться, думая, что этим все ограничится, а через полчаса поцелуев взасос теряешь голову так, что забываешь обо всем на свете, и не только об этих пилюлях, и сама не замечаешь, как уже раздета в постели или в лесу под кустом, и, заламывая руки от желания, шепчешь ему «Иди ко мне! Иди ко мне!…» – какие тут к черту противозачаточные средства!…

Конечно, в ту пору, когда я прилетела с юга, со спортивных сборов в Москву, и сошла с трапа самолета, я понятия не имела обо всех этих проблемах, я была ординарной пятнадцатилетней девчонкой, для которой подошло время стать женщиной.

Мамины «не целуйся с мальчишками взасос, не разрешай им трогать себя за грудь и не езди с ними на мотоцикле» были давно забыты и нарушены, я ринулась выбирать мужчину, своего Первого мужчину.

И снова, как раньше в поисках большого мужского члена, я бродила по городу, присматриваясь к молодым и старым мужикам, и прикидывала, кому из них я могла бы отдаться.

Стояло лето, родители уехали в отпуск, дома была одна бабушка, и я могла шляться допоздна по городу и пропадать где угодно без всякого контроля. Но и город был пуст, все подруги разъехались, я болталась по городу одна. Конечно, я находила в толпе мужские лица, которые меня привлекали – обычно это были 28-30-летние хорошо одетые мужчины, но, как правило, с ними всегда были девушки.

Хорошие мужчины всегда заняты, черт побери! (А может быть, все иначе? Может быть, нам просто больше нравятся уже занятые мужчины?)!

Как бы то ни было, мои блуждания по городу ни к чему не привели: то меня кадрили какие-то сопляки, а то уж совсем дряхлые старики.

После трех или четырех дней блуждания по городу я позвонила этому артисту с Таганки, но телефон молчал, я стала звонить ему каждые полчаса, боясь, что он снова улетел куда-нибудь на съемки или на гастроли.

Я застала его за полночь, он обрадовался моему звонку (или сделал вид, что обрадовался). Во всяком случае, после короткого разговора о пустяках он пригласил меня к себе в Черемушки на завтра, в два часа дня.

«Может быть, встретимся в городе?» – спросила я.

«Ерунда! – сказал он. – В городе жуткая жара, а у меня тут рядом плавательный бассейн, искупаемся, пообедаем, а вечером поедем в театр! Давай, подваливай к двум!»

Я прекрасно понимала, что в программе завтрашнего дня кроме плавательного бассейна, обеда и театра будет постель, но ведь я и хотела этого, еще как хотела!

По– моему, я не спала всю ночь. Лежа в постели, я гладила свою грудь, живот, бедра, словно проверяя все ли на месте, касалась пальцами клитора и губ влагалища и даже разговаривала с ними про себя:

«Подождите, подождите, миленькие, завтра все будет замечательно, завтра…»

С улицы сквозь открытое окно нашей квартиры доносились – то шум проезжающей машины, то женские или мужские шаги и голоса – я все слышала, я была как напряженная мембрана, все запахи мира и свет звезд пронизывали меня в ту ночь, я не могла уснуть, ночь казалась мне бесконечной.

Я забылась коротким сном лишь на рассвете и вскочила с постели в полвосьмого. Бабушка не понимала, что со мной происходит. Я выгладила свое лучшее летнее платье, голубое в красный горошек, я приняла душ, тщательно вымыла голову и помчалась в соседнюю парикмахерскую делать завивку. Там я час выстояла в очереди и еще час завивалась, поминутно поглядывая на часы – не опаздываю ли? – и, наконец, красивая, нарядная, в новеньких туфельках и в лучшем платье, с подведенными глазками и завитыми волосами – как принцесса, как кукла, через весь город поехала к Нему.

В метро я ловила на себе пристальные взгляды молодых и пожилых мужчин, и это еще больше напрягало, натягивало мои нервы, и, возбужденная, бледная, я нашла, наконец, его улицу и дом с лифтом, поднялась к нему на одиннадцатый этаж.

О, как колотилось сердце, когда я остановилась перед дверью его квартиры!

Я перехватила ртом воздух, сглотнула какой-то ком в горле и вдруг спросила у себя: «А чего ты боишься, дуреха?»

И все– таки я боялась.

Помню, я, наверно минуты три стояла у его двери, не решаясь нажать кнопку звонка, думая, не сбежать ли, пока не поздно, но в это время раздались шаги на верхней площадке, кто-то спускался к люку мусоропровода, и я, уже не раздумывая, нажала кнопку на двери.

Он вышел заспанный, в каком-то линялом узбекском халате и в тапочках на босу ногу.

– Ого! – изумился он, открыв мне дверь. – Потрясающе! Дюймовочка! Ну, проходи. Смелей. Не обращай внимания на бардак.

Я вошла.

Его однокомнатная неубранная квартира была оклеена театральными афишами и киноафишами, на каждой из них в перечне актеров его фамилия была подчеркнута жирным фломастером, а на некоторых даже была его фотография. А кроме афиш, стены еще были разрисованы какой-то ерундой и испещрены номерами телефонов.

Но не это огорчило меня. Грязь! Я не спала ночь, я готовилась к этому дню, как к празднику, я приехала к нему свежая и сияющая, как новая монетка, а он – в этом засаленном халате, квартира завалена мусором и бутылками, на столе пиво, куски сухого хлеба и ржавая консервная банка вместо пепельницы, а постель не застилается, наверно, никогда – смятые и серые от грязи простыни, свалявшаяся подушка…

Боже, и вот на этой постели должно свершиться главное событие в моей жизни?

Он ушел на кухню заваривать кофе, а я стояла у окна и глотала слезы.

– В чем дело, мать? – вдруг возник он у меня за спиной. – Что такое? Ты плачешь? Что случилось?

Он хотел обнять меня, но я оттолкнула его руку.

– Ну, понимаю, понимаю, – усмехнулся он. – Ты приехала вся такая красивая, а тут бордель и грязь. Но я так живу, ну что делать? Вчера сутки был на съемках, и до этого тоже. Домой заскакиваешь только поспать и – опять или съемки, или репетиции, поесть некогда. Ну, малышка, извини, я сейчас оденусь и пойдем в бассейн купаться. Ты захватила купальник?

Тут я вспомнила, что забыла купальник (а ведь он вчера дважды сказал мне по телефону, чтоб я не забыла купальник), и я разревелась еще больше, а он обнял меня, и теперь я ревела у него на груди, в его старый и засаленный узбекский халат.

Он гладил меня по плечам и по спине, а потом стал целовать в шею, в глаза, в губы, и я, благодарная за то, что он хоть понял меня, стала отвечать на его поцелуи, и уже через несколько минут он распахнул свой халат, и горячее мужское тело, пропахшее табаком и пивом, прижалось ко мне, упираясь в живот напряженным, обтянутым плавками членом.

А потом он поднял меня на руки и отнес в постель одетую и лег рядом со мной, не прекращая целовать меня. И я отдалась его поцелуям. Обида куда-то прошла, я целовалась с ним, ощущая, как царапает мою кожу его небритый подбородок, и чувствуя, как его руки развязывают поясок моего платья и ищут и расстегивают пуговички у меня на спине. И я не сопротивлялась, когда он снял с меня платье и лифчик, мне уже было все равно – пусть только это свершится быстрей.

В это время на кухне зашипел сбежавший кофе.

– Вот черт! – сказал он, и голый, в одних плавках ушел на кухню выключить газ, а я лежала в постели, завернувшись в простыню.

От его небритого подбородка горели щеки, и желание еще не проснулось во мне, и все-таки я ждала его.

«Пусть! Пусть будет так! В конце концов, какая разница, – говорила я себе, – на этой постели или на чистой? Пусть это будет сегодня!»

Он вернулся и лег ко мне, и развернул меня из простыни, как из кокона, и стал теперь целовать в грудь, в живот, в плечи и в шею, и я почувствовала, как возбуждаюсь, и сама потянулась целовать его.

Неожиданно он оказался на мне верхом – уже абсолютно голый.

Я не заметила, когда он успел снять свои плавки, я только почувствовала вдруг, как он голым членом водит по моему животу, груди, шее. И не скрою – это было приятно.

Я лежала с закрытыми глазами, солнце било сквозь распахнутое окне и оранжевым окоемом дрожало в моих ресницах, и эта оранжевая пелена застилала мне глаза, но я остро чувствовала всей кожей тела, как ласково гуляет по мне его член, кружит по груди вокруг соска, упирается подмышку и щекочет шею. И каждое это прикосновение вызывало озноб желания, и голова кружилась, и единственное, чего я не понимала уплывающим сознанием, – это почему он до сих пор не снял с меня трусики.

Тут я почувствовала, что он гладит своим членом мои губы. И я поняла, что он хочет. Но как сказать ему, что я хочу совсем иное, что я приехала не для этого, а для того, чтобы отдаться ему совсем, стать женщиной?

Как сказать это? «Сделай меня женщиной?» «Сними с меня трусики и сделай меня женщиной» – так и сказать?

Пока я размышляла и думала, мои губы уже открылись сами собой и приняли его член, и уже новая волна желания поднялась от низа моего живота и закружила мне голову, и я стала привычно сосать.

Он стоял надо мной на четвереньках, упираясь головой в стенку, стонал от наслаждения, а все мое голое тело пружинило от желания, и что-то влажное уже исходило из меня к трусикам, и я думала, что может быть сейчас он остановится и возьмется за меня с той стороны, но… в этот момент он кончил.

Я сглотнула сперму и навернувшиеся слезы обиды, а он устало улегся рядом со мной и безучастно закурил.

Я лежала с закрытыми глазами, ощущая во рту вкус его спермы, а на лице следы от размазанной слезами краски ресниц.

Он курил молча, не прикасаясь ко мне.

Зазвонил телефон. Он лениво сполз с постели, взял трубку. Лежа с закрытыми глазами, я слышала, как он говорит в трубку:

– Алло… Привет, старик!… Замечательно!… Да нет, сразу!… О чем ты говоришь?! Высший класс! Во сколько? В четыре репетиция? Но сейчас уже почти три часа! Нам надо пожрать что-нибудь… Ну, хорошо, я понимаю, буду к четырем, надо – так надо! Пока…

Он вернулся ко мне и сказал:

– Слушай, детка, лажа сплошная – позвонил помреж, в четыре репетиция. Извини, я сейчас приготовлю что-нибудь поесть, и придется ехать. Яичницу будешь?

Я не отвечала. Я лежала каменная от обиды и злости.

Нетрудно было догадаться, что слова «Сразу!» и «Высший класс!» – это обо мне, и что скорей никакой репетиции нет, а он просто хочет теперь отделаться от меня.

Не дождавшись от меня ответа, он ушел на кухню, и я слышала, как он возится там, насвистывая какой-то мотив.

Я встала. Одела лифчик и смятое платье, утерла заплаканные глаза, взяла в руки свои новенькие туфли на шпильках, и молча, не сказав ни слова, ушла из его квартиры. Я не стала ждать лифта, а босая сбежала по лестнице вниз и только в парадном надела туфли.

Пересекая двор, я слышала как он кричал из окна: «Оля! Ольга!»

Но я не повернулась на крик и ушла к метро.

Так закончилась моя первая попытка стать «настоящей женщиной».

Я возненавидела мужчин и целыми днями валялась в постели, читая какие-то идиотские книжки.

Описывать все попытки нет смысла, главной закономерностью в них было одно – взрослые, пожилые мужчины боятся или не умеют ломать целку у несовершеннолетних и предпочитают просто тереться членом о лобок и губы влагалища, а когда возбуждение доходит до предела и ты лежишь готовая на все и ждешь, что вот сейчас этот горячий упругий предмет войдет в тебя, наконец, они или кончают тебе на живот, дергаясь в конвульсиях, или суют в рот, или – или просто у них опадает, и они говорят:

«Извини, детка, я сегодня очень устал на работе».

И ты носишься со своей девственностью, как с обузой, и уже ненавидишь всех мужчин и себя заодно с ними.

А молодые ребята – с ними свои беды…

В ту пору моей сексуальной озабоченности в меня влюбился двадцатилетний парень – высокий стройный брюнет с голубыми глазами и нежным ртом. Он учился в университете, увлекался химией и биологией и часами рассказывал мне всякие смешные истории из жизни ученых и про всякие научные опыты и эксперименты.

Постепенно он отвлек меня этими рассказами от всех других мужчин, мне было интересно гулять с ним по московским набережным, есть мороженое в кафе, ходить в кино, я стала как бы нормальной девчонкой, которая встречается с хорошим, красивым, развитым и интересным парнем.

Но он не посягал на мою девственность.

Мы целовались с ним – да! И еще как целовались!

Поздно вечером, когда он провожал меня домой, мы каждый раз останавливались на одном и том же месте – на заброшенном железнодорожном мосту – и начинали целоваться. Это были сумасшедшие поцелуи – он, этот интеллигентный мальчик, воспламенялся так быстро, что принимался тискать меня за все доступные и малодоступные места с просто необузданной страстью. Он оголял мою грудь, забирая ее целиком в рот, сосал, обкусывая соски острыми зубами, снова перебрасывался на мою шею, лицо, губы, вталкивая язык мне в рот или забирая мой язык в себя и сосал его, и опять переходил на грудь.

Это длилось по часу – я уже истекала влагой желания, я ощущала животом и ногами его напряженный член, который терся об меня и вжимался в меня, я готова была отдаться ему прямо здесь, на мосту, но он не пытался трахнуть меня, а, целуя меня взасос, обсасывая грудь, бился об меня низом живота или вжимался им между моими ногами, доводя нас обоих до изнеможения.

Усталые, разбитые, на подкашивающихся ногах мы приходили потом к подъезду моего дома, и здесь, в подъезде, все начиналось сначала: мы начинали прощаться на лестнице нежными поцелуями, но уже через минуту возбуждались оба и теряли головы, и садились, а затем и ложились на ступеньки лестницы в подъезде, и он опять оголял мою грудь и набрасывался на нее с новой силой и темпераментом.

Вставшим под брюками членом он вжимал меня в ступеньки лестницы с такой силой, что у меня потом всю ночь болела спина, он елозил по мне, покрывал поцелуями грудь, шею, плечи и снова грудь, и я опять истекала влагой так, что трусы становились мокрыми, а он кончал, наконец, в свои трусы и брюки, и только после этого мы расставались.

Я уходила домой на полусогнутых от усталости ногах, с мокрыми трусами и спиной, исполосованной ступеньками лестницы.

На следующий вечер все начиналось сначала, и через неделю я уже готова была отдаться ему где угодно – на мосту, на лестничной площадке, лишь бы освободиться от накопившейся за все это время истомы.

Помню, днем я ходила как полувареная рыба, как сомнамбула, и только к вечеру как-то отряхивалась, принимала душ и шла к нему на свиданье, и мы оба с трудом дожидались темноты, чтобы начать целоваться и тискать друг друга на мосту.

И вдруг – какая удача! – бабушка на весь день уехала за город за грибами!

Через час после ее отъезда мой возлюбленный уже был у меня, и мы, даже не выпив чаю, упали целоваться на диван. Я знала, что сейчас произойдет, наконец-то все то, что и должно произойти, я уже даже перезрела для этого и потому разрешила ему все и ждала, что он сейчас снимет с меня не только платье, но и трусики.

И он тоже понимал это, и решительно и властно снял с меня платье и лифчик, но до трусиков дело еще не дошло – он бросился целовать мою грудь.

Стояло утро, комната была залита солнцем, и он первый раз целовал меня при свете. Мы лежали на диване, тиская друг друга, он распалялся все больше и больше, он уже сбросил с себя брюки, и теперь мы голые, в одних трусиках, вжимались друг в друга, и эти прикосновения голого тела распалили его еще больше, и я уже сама двумя указательными пальцами потянула с него трусы, и он тут же понял меня и резко сбросил сначала мои трусы, а потом свои и уперся мне в живот своим возбужденным членом, рыча от игры, целуя и обсасывая мою грудь.

Наступал главный, ответственный момент, я уже раздвинула ноги, и он лежал между ними, но все не мог оторваться от моей груди, кусая то левую, то правую, и вдруг, когда он подобрался как-то дугой и его член коснулся моих уже влажных от истомы губ влагалища – вдруг пронзительная боль дернула меня и будто выключила на миг сознание. Но боль не внизу живота, не от потери девственности.

Боль в груди.

Я схватилась рукой за левую грудь – кровь хлестала из нее, и откушенный сосок висел на кожице. В припадке страсти он откусил мне сосок левой груди.

Мы оба вскочили в растерянности, не зная что делать.

– Йод! – закричал он. – Давай йодом намажем!.

– Дурак, это же больно, – плакала я, держа рукой оторванный сосок и прижимая его к груди. Кровь заливала мне руку. – Одень мне халат!

Он набросил на меня халат, и я побежала к соседке, она работала медсестрой в больнице. Но тети Клавы не было дома, там была только ее дочь, 17-летняя Сонька, вялая, рыхлая и рыжая девчонка с веснушками на лице.

– Соня! – закричала я ей. – А где твоя мать?

– На работе, а что?

Я распахнула халат и увидела ужас у Сони на лице.

– У тебя сосок оторвался, – сказала она.

– «Оторвался!» Идиотка! Его откусили!

– Кто?

– Ну кто, кто! Володя! Что делать? Лучше скажи что делать?

– Володя? – изумилась Соня, она знала моего ухажера, и видела меня с ним. – А как он туда попал?

– Куда попал? – переспросила я.

– Ну вот сюда, – она показала на мою грудь.

– Как он туда попал?!

Эта идиотка в свои семнадцать лет еще, наверно, не целовалась ни разу!

– Что делать? Что делать? Соня! У меня кровь течет.

– Нужно в больницу. Побежали.

– А что я там скажу? Не могу же я сказать, что Вовка мне грудь откусил!

– Скажем, что моя собака тебе откусила! – сообразила Соня.

И мы побежали в соседнюю больницу.

Соня плела там про свою собаку, с которой я якобы игралась и которая якобы цапнула меня за грудь. Хирург сделал мне укол местного наркоза и пришил сосок на место, и потом мне перевязали всю грудь через левое плечо и шею, и мы пошли с Соней домой, но и по дороге она все спрашивала, недоумевая:

– А как он туда попал? Что ему там было надо?

– Отстань, Сонька, – отмахивалась я. – Ты все равно не поймешь!

– Но что ему там было нужно?

– Отстань, у меня голова кружится…

Проблема стать женщиной осталась нерешенной.