Глава XII Королева Подлипок

А груди!? чудная картина –

У девушка в шестнадцать лет

Сосочки… что твоя малина!

Отбрось перо скорей, поэт!

Восторг, восторг невыразимый!

О, не волнуй меня, мечта!…

Г. Державин

Есть под Москвой такое место – Подлипки. Знаменитое место – при въезде в город слева и справа на километры тянутся высокие заборы с колючей проволокой поверху, через каждые двести метров – охрана. А за заборами – серые корпуса «почтовых ящиков» – заводов, где работают тысячи людей.

Вокруг Подлипок еще вспомогательные поселки – Костино, Фрязево, Ивантеевка, 9 Мая, и здесь тоже – заводишки, фабрики, совхозы, и, конечно же, воинские части.

В самих Подлипках – спецармейские городки, там стоят не только солдатские казармы, но и цивильные дома для офицерских семей, магазины с улучшенным снабжением, кинотеатры.

По утрам весь город слышит сигнал солдатской побудки, а днем и по вечерам то и дело несутся из-за этих заборов чеканный шаг марширующих рот и хоровая солдатская песня.

Подразделения солдат и офицеров сосредоточены в Подлипках и вокруг них, и все это – молодые секс-кадры, требующие, безусловно, полового обслуживания. А потому наша заботливая советская власть построила здесь несколько ткацких фабрик, куда со всей России спешным порядком прислали по комсомольским путевкам девчонок, окончивших начальную школу, пятнадцати– и шестнадцатилетних. Из Рязанской, Пензенской, Ярославской и других областей потянулись девочки в Подлипки – поближе к Москве от постылой сельской жизни.

Заиграла музыка на танцплощадках и в парках, в Домах офицеров и в солдатских клубах, а также во Дворцах культуры ткацких фабрик. И – половое обслуживание офицерского, сержантского и солдатского состава тут же поднялось на небывалую высоту.

Такого блядства, которое развернулось в женских общежитиях Подлипок, Костино, Фрязево, Ивантеевки и поселка 9 Мая не знает даже столица нашей Родины Москва. Каждое общежитие стало пропускным пунктом, за вечер здесь обслуживали весь окрестный гарнизон. Девчонок имели скопом по пять-шесть человек в каждой комнате, взводом, отделением и ротой, в общежитии – зимой, а летом – за каждым кустиком в окрестных лесах.

Потом девочки сами себе в общежитии делали аборты и выкидыши, сбрасывали мертворожденных детей в речушку и снова трахались уже с отчаянной профессиональной силой.

На танцплощадках появились свои короли и королевы, а в общежитиях – свои «паханы» и «махани».

Об одной такой «королеве» я и хочу рассказать.

Зина Р. приехала сюда из Вологодской области. Тихая девочка, чуть курносая, пятнадцать с половиной лет. На фабрику ее взяли ученицей прядильщицы, в общежитии поселили в комнате еще с тремя ткачихами.

Первое время она чуралась танцев и все ездила в Москву по субботам и воскресеньям – благо электричкой от Подлипок до Москвы семнадцать минут езды. В Москве Зинка гуляла не по выставкам, а по магазинам. Без копья в кармане – шестьдесят рублей, начальная зарплата, уходили у нее на еду в заводской столовой да на пару колготок в неделю – так вот, без копья в сумочке она часами шаталась по ГУМу и ЦУМу, универмагу «Москва» и Петровскому пассажу, но самым излюбленным магазином был универмаг для новобрачных.

Здесь Зинка по получасу простаивала у каждой витрины, мысленно примеряя на себя каждое свадебное платье, каждую пару туфель и другие наряды. От этой мечтательности в глазах в Зинки появилось какое-то отрешенное выражение, она и на работе, в шумном цехе, продолжала представлять себя в свадебных и не свадебных платьях с витрин московских магазинов.

Дорогие собольи шубки, золотые колечки с бриллиантиками, хорошие французские духи, польская косметика – все, что она видела в выходные дни в московских ювелирных и комиссионных магазинах, было пищей для фантазий на целую неделю.

И потому первое время Зинка не принимала участия в окружающем ее блядстве и даже на танцы не ходила с соседками по комнате.

Но именно это им очень мешало. Эта замкнутая девственница стесняла их существование – невозможно было трахаться: в комнате лежит с открытыми, хотя и отсутствующими глазами эта Зинка.

А приближалась зима – уже ударили морозы, уже не приляжешь в лесу под кустиками. Даже если и одеяльце или солдатскую шинель подстелить, а все равно задница мерзнет.

И тогда соседки, договорившись со своими солдатскими хахалями, неожиданно в будний день устроили в комнате большую пьянку – чей-то день рождения. По тому случаю Зинку заставили выпить портвейн «три семерки», а потом и водку с пивом, а затем, пьяную, на глазах у всей веселящейся компании вчетвером изнасиловали солдаты, а соседки еще помогали им – держали Зинку за руки и ноги.

Как ни странно, Зинка отнеслась к этому спокойно, без истерики. А может, ей даже понравилось – не знаю. И даже на танцы стала ходить, но не в парк и не во Дворец культуры, а только – в Дом офицеров. Здесь она быстро усвоила, что ее стройная фигурка, а главное – отрешенные глаза магически действуют на пожилой офицерский состав, на всяких майоров и капитанов, у которых всегда можно выцыганить за короткое наслаждение три, пять, а то и десять рублей.

Так Зинка стала нормальной блядью, профессиональной проституткой, королевой Дома офицеров.

Заработанные деньги она не тратила, а складывала на сберкнижку и, как и прежде, уезжала в субботу утром в московские магазины бродить и мечтать у витрин, а к вечеру приезжала на танцы в свой Дом офицеров.

Танцевала она замечательно – я видел. Откуда в такой сельской девчонке появилось вдруг чувство ритма, каким образом ее фигурка научилась так вибрировать – не знаю, но только когда она выходила твистовать и шейковать – твист и шейк только-только дошли с Запада до Подлипок – от нее уже невозможно было глаз оторвать. Все ее тело вибрировало в такт музыке, зыбкое, как морские водоросли, и при этом стройные ноги практически стояли на месте, и голова не двигалась, и отрешенные глаза смотрели в потустороннее пространство, но в это же самое время тело пульсировало, играло, танцевало и перекатывалось волнами музыки и секса, и каждый мужик легко мог себе представить, как оно вот так же будет дрожать, вибрировать, пульсировать, подмахивать и играть в постели.

У Зинки отбоя не было от клиентов.

Но офицерские жены побили Зинку.

Они подстерегли ее, когда она шла на танцы прямой тропинкой из общежития в Дом офицеров, их было четверо пожилых тридцатилетних баб. Они били Зинку, таскали ее за волосы и старались выцарапать ей глаза своими длинными наманикюренными ногтями.

После этого Зинка неделю не могла выйти на улицу – все лицо было исцарапано, а потом, через неделю сменила место «работы» – стала ходить на танцы в ресторан «Подлипки».

Ресторан был большой, новый, построенный рядом с закрытой спецгостиницей – гостиницей для крупных военных и гражданских специалистов, приезжающих сюда со всей страны по делам секретного ракетостроения.

Тут Зинка повысила таксу – все-таки не солдат обслуживала, а майоров, полковников и даже генералов, а кроме того вдали от дома командированные мужики всегда щедрей и загульней.

Зинка теперь каждый вечер имела сытный ужин с вином, коньяком или водкой в ресторане, гостиничную постель в спецгостинице и головную боль на работе на ткацкой фабрике. Потому что эти командированные мужики, даже пожилые представительные генералы, вдали от жен и дома впадали в несусветный разврат, за ночь выпивали никак не меньше двух бутылок коньяка, и Зинку заставляли пить как лошадь и при этом никак не хотели секса нормальным способом, а всегда требовали чего-нибудь «столичного», «московского», экзотического – с танцами голяком на столе, минет с заглотом и еще всякие извращения в духе их пылкого военного воображения.

Например, один полковник из Сыктывкара «кормил» Зинку в постели красной икрой – раздвигал двумя пальцами губы ее влагалища, всовывал туда чайной ложечкой красную икру и пальцем еще задвигал поглубже, а потом ставил Зинку раком и имел ее стоя, сзади, наблюдая за своим членом. Красная икра как алая кровь, размазывалась по его члену, будя давние военные воспоминания, и полковник хохотал и платил Зинке щедро – двадцать рублей за ночь.

А другой моложавый майор требовал, чтобы Зинка доводила его до эрекции ровно за десять толчков его члена внутри ее влагалища, он вел отсчет от десяти до нуля, как при запуске ракеты: «Десять… девять… восемь… семь… шесть… пять… четыре… три… два… один… пускаю…» – и кричал: – «Пуск!!!»

За каждый удачный «пуск» Зинке полагалась премия, а за неудачный он отнимал у нее деньги и объявлял ей «выговор по партийной линии», и, бывало, Зинка уходила от него вообще без копейки…

Но, в общем-то, счет у Зинки на сберкнижке все пополнялся, там уже было четыреста тридцать рублей, когда с Зинкой случилось несчастье – она влюбилась. И не в какого-то майора или полковника, а в молоденького пианиста из ресторанного оркестра, который приезжал в Подлипки из Москвы только по субботам и воскресеньям.

Этот худенький, тощий мальчик учился в Московской консерватории, жил в Москве в студенческом общежитии, а в Подлипки приезжал подзаработать к студенческой стипендии.

На пианино он играл замечательно, и, танцуя с очередным командированным, Зинка теперь уже не смотрела отрешенно в пространство, а съедала глазами своего пианиста, впитывала в себя его музыку. Она и танцевать старалась поближе к пианино, и все ее тело теперь вибрировало в такт его фортепьянной музыке, но Борис – так звали пианиста – никак не реагировал на ее кокетство, он отыгрывал положенные ему четыре-пять часов и уезжал в Москву последней электричкой, презирая заполуночные пьянки оркестра с официантками ресторана и местными девчонками. Там, в Москве, у него была своя консерваторская жизнь, о которой Зинка понятия не имела.

Но чем недоступней, чем отдаленней был от нее Борис, тем больше втюривалась в него Зинка, уже отказывала клиентам, уже приводила в ресторан какую-нибудь подружку и ужинала за свой счет и танцевала только с девочками, но он все равно – ноль внимания, для него она – ясное дело – была и оставалась подлипской шлюшкой.

Зинка измучилась. Не спала ночами и вообще перестала ходить в ресторан.

У нее созрел другой план.

На свои четыреста тридцать собранных рублей Зинка оделась так, как мечтала одеться когда-то – купила у фарцовщиков итальянские туфли и красивое платье, польскую косметику и французское нижнее белье, завила в парикмахерской «Чародейка» свои прямые волосы, потратилась на красивое колечко и сумочку и, взяв на фабрике ночную смену, коротко поспав после работы до двенадцати, отправлялась в Москву, на улицу Герцена, к консерватории.

Тут она слонялась и дежурила, поджидая своего Бориса, чтобы разыграть случайную встречу.

И – дождалась…

Он вышел из консерватории, неся в одной руке виолончель, а под другую руку под локоть его вела веселая, смеющаяся девчонка в джинсах. И у Зинки екнуло сердце – острым женским чутьем она сразу угадала в этой виолончелистке свою соперницу.

И тем не менее решительно шагнула им навстречу:

– Привет, Боря!

– А-а! Привет, – сказал он и прошел мимо, и даже непонятно было, узнал он ее или не узнал, так безразлично это было сказано.

Но еще больше сразило Зинку то, что они – Борис и его девушка – подошли к новенькому голубому «Жигуленку», Борис уложил виолончель на заднее сиденье, а виолончелистка села за руль, подождала, пока Борис сядет рядом, и тут же уверенно и лихо вывела своего «Жигуленка» в поток машин.

Они укатили, а Зинка осталась на тротуаре с разбитым сердцем.

Вечером в общежитии она напилась и не вышла на работу в ночную смену. Ночью ей приснился Борис да так, что у нее и во сне дух захватило: худенький, голый, он обнимал ее и целовал в грудь так сладко, что Зинка кончила и от этого проснулась.

И на следующий же день Зинка ударилась в загул.

Теперь она спала со всеми без разбора – с солдатами окрестных гарнизонов, местной шпаной, офицерами. Она давала даром и за деньги, за стакан портвейна или без него. В общежитии при соседках, в лесу под кустом, на речном пляже и на путях, за вагонами станции «Подлипки». Сексом и пьянкой она глушила свою первую любовь. И никогда больше не заглядывала в ресторан «Подлипки», где по вечерам играл Борис.

И все– таки она встретила его.

Однажды поздно вечером она увидела его на платформе «Подлипок» – он, отыграв в ресторане, ждал электричку до Москвы, а она, Зинка, шла по платформе под руку с каким-то лейтенантом.

– Привет, Борис, – сказала она развязно. – Как дела?

– Нормально. А у тебя?!

– Прекрасно! У тебя есть сигаретка?

Он порылся в карманах, а она сказала своему случайному лейтенанту: «Иди, я тебя догоню» и задержалась возле Бориса, прикуривая.

– Не боишься так поздно ездить? – спросила Зинка, выпустив дым первой затяжки.

– А что? – усмехнулся он. – Ты хочешь меня проводить?

И посмотрел ей в глаза.

К станции уже подкатывал поезд до Москвы.

– Могу, – ответила она, не отводя взгляда. – Подожди меня в Мытищах.

Мытищи были следующей станцией, первой по дороге из Подлипок к Москве.

– Нет, – сказал он. – Я тебя в Москве подожду. На Ярославском вокзале. Идет?

– Идет. Только ты жди. Я буду, – и она ушла к своему лейтенанту, а Борис укатил электричкой в Москву.

Но через двадцать минут, на такси опередив электричку, она уже была на Ярославском вокзале и встречала своего Бориса.

Они поехали в общежитие консерватории, он провел ее мимо вахтера в свою комнату, отослал ухмыляющегося соседа спать куда-то в другую комнату к соседям, где-то достал полбутылки водки, и они выпили на брудершафт и поцеловались, и он сразу полез к ней за пазуху, к груди.

Зинка видела, что он спешит и нервничает – но она еще не знала отчего, и не сопротивлялась.

В эту ночь она показала ему, что такое секс, когда действительно любишь. Ее опытное тело отвечало каждому движению его члена, она была как чуткая мембрана, улавливающая малейшее его желание, а любовь к этому худенькому синеглазому мальчику с длинными тонкими пальцами доводила ее саму до экстаза еще раньше, чем он успевал кончить. К тому же Борис, едва они улеглись в постель, включил проигрыватель, и всю ночь в этой студенческой комнате, оклеенной портретами Чайковского и Паганини, звучал Бетховен, Вагнер и еще, «Болеро» Равеля и вкрадчивый Вивальди.

Зинка еще никогда не трахалась под такую вдохновляющую музыку и еще никогда не отдавала свое тело любимому мужчине, и теперь это сочеталось, и все, что они делали, было в такт музыке. Борис, словно мстя кому-то за что-то, набрасывался на Зинкино тело с бетховенской силой и вагнеровской жестокостью, он больно терзал ее грудь, мял ягодицы, круто заламывал ей ноги и входил своим членом в ее распахнутое влагалище резко и жестоко, с какой-то злой силой.

Но Зинка терпела. Она вытерпела бы и не то от этого мальчика, она даже позволила ему кончать в себя, чего не позволяла никому доселе. И когда он устал, когда с первыми эрекциями ушла и утихла его злая сила и ожесточение, Зинка стала лечить его теми ласками, которых он еще никогда не видел.

Стоило ему отдохнуть и потянуться к ней снова, стоило ему положить руку ей на грудь, как она принималась целовать его плечи, грудь, соски, живот, медленно, под вкрадчивую музыку Вивальди опускаясь все ниже к его паху. Его усталый член еще дремал, не отвечая на осторожные призывные прикосновения ее губ и языка, и тогда она забиралась еще ниже, поднимала его ноги к себе на плечи и нежно лизала языком его задний проход. Это возбуждало его почти сразу, его худое, костлявое тело вытягивалось напряженной струной, а член подскакивал и подрагивал от возбуждения. И тогда Зинка приступала к минету – она целовала его яички, облизывала корень и ствол пениса. И, когда Борис уже стонал от желания, осторожно брала в рот головку. Тихо звучал медлительный Вивальди, Зинка быстрым языком пробегала по члену от корня до головки и обратно и снова обсасывала головку, и забирала в рот весь член целиком, так, что сама уже вот-вот задыхалась, а потом пересаживалась на Бориса верхом и медленно, в такт Вивальди имела своего любимого. Борис стонал и извивался под ней, а потом, не выдержав этой замечательной пытки, с мальчишеским пылом переворачивал ее под себя, на спину и уже не в такт музыке с новым ожесточением вламывался в ее влагалище с почти звериной силой, но и тут Зинка делала все для него – вертела бедрами по кругу, подмахивала ягодицами, а когда он кончал, дергаясь от судороги эрекции, прижимала его тело к себе и терпела жестокие, горячие удары его спермы внутри и стальную боль в плечах, которые он стискивал своими сильными пальцами пианиста.

За всю ночь он не сказал ей и трех слов, а утром молча проводил до выхода из общежития и только там, почти не глядя ей в глаза, сказал:

– Ну, хорошо, пока. У тебя есть телефон?

– Есть, – сказала она. – В общежитии. – И назвала телефон общежития и номер своей комнаты, – Только к нам дозвониться трудно.

– Это неважно. Ну, будь!

Зинка уехала домой, не зная радоваться ей или грустить – ведь он даже не записал ее телефон, позвонит ли когда-нибудь?

Три дня она прождала его звонка, уходя из общежития только на работу, а все остальное время просиживала внизу, на первом этаже, у телефона с какой-то дурацкой книжкой про пограничников в руках. Она читала и не понимала, что она читает, каждый телефонный звонок заставлял ее поднимать голову от книги и ждать – не он ли, а когда телефон больше двух минут был занят комендантшей или болтливыми девчонками, она начинала нервничать и терять терпение.

Он позвонил на четвертый день, к ночи.

– Привет, – сказал он. – Как живешь?

– Ничего. А ты?

– Можешь приехать?

– Когда? Завтра?

– Нет, сейчас.

Она взглянула на часы.

– Я уже не успею на последнюю электричку.

– Ничего. Возьми такси. Я заплачу.

И так повторялось два-три раза в неделю – он звонил к ночи и вызывал ее к себе, и она мчалась к нему то последней электричкой, то на такси или на попутных машинах.

Он хмуро и ожесточенно трахал ее, всегда под Вагнера и Бетховена, а когда успокаивался – включал Вивальди и Дебюсси.

Зинка стала уже своей в общежитии, ее уже знали все вахтерши и соседи Бориса по общежитию, и однажды в женском туалете Зинка, сидя в кабинке, услышала короткий разговор двух студенток.

– Ты видела эту новую Борькину шлюху? – сказала одна.

– Видела. Она его загнала совсем.

– Наташка сама виновата. Крутит парню яйца и не дает. Вот он и отводит душу…

Они ушли, а Зинка сидела в сортире и плакала без слез.

Теперь ей все стало ясно, теперь она понимала, почему он вызывал ее за полночь, а по утрам не смотрел в глаза. Он все еще встречался со своей виолончелисткой, он гулял с ней по концертам и кино, целовался в ее машине, а когда яйца уже распухали от спермы, вызывал Зинку, как скорую помощь.

Зинка вышла из сортира, умыла лицо и пошла в его комнату.

– Я хочу водки! – сказала она и выключила к чертям собачьим этого вкрадчивого Вивальди или как там его звали.

Борис удивленно посмотрел на нее.

– Я хочу водки! – хмуро повторила она.

Он, ни слова не сказав, ушел куда-то и через несколько минут притащил полбутылки коньяка. Зинка залпом выпила полстакана, закурила и спросила в упор:

– Ты ее очень любишь?

– Кого? – сделал он удивленное лицо.

– Эту Наташу твою.

– Ну, причем тут она? Тебе то что?

– Ты хочешь на ней жениться?

– Да прекрати ты, ради Бога! – он усмехнулся криво и полез к ней обниматься, но она вдруг с силой ударила его кулаком по лицу так, что у него кровь потекла из носа.

– Ты что, сдурела? Кретинка! – испугался и удивился он.

– Блядь ты, вот ты кто! Подлюга! – сказала Зинка и улыбалась вызывающе. – Ну что? Ну, ударь меня! Слабо? Дешевка! Музыкант вшивый!

– Пошла вон отсюда! Живо! Убирайся!

Он подошел к ней и стоял напротив нее, полуголый и бледный от злости…

– Вон, шлюха! – повторил он и даже толкнул ее в плечо.

И тогда Зинка плюнула в его окровавленное и еще любимое лицо.

Он размахнулся и ударил ее – неловко, по шее.

– Ну, еще! Еще! – насмешливо сказала она. – Ну! Тюфяк! Тьфу! Плевала я на тебя! Проститутка!

Он снова ударил ее – теперь уже больно, кулаком в грудь и тут же стал выталкивать из комнаты.

Уже на пороге Зинка отвесила ему звонкую пощечину, хлопнула дверью и, плача, побежала к выходу.

В коридоре за дверьми комнат слышалась все та же классическая музыка и современный джаз, стильные мальчики-музыканты в импортных джинсах варили на общей кухне черный кофе и слушали «Голос Америки», и какая-то полуголая пьяная блондинка играла в конце коридора на арфе.

Под их насмешливыми взглядами Зина пробежала вниз по лестнице, выскочила на улицу и побежала в соседнее районное отделение милиции. Перед входом в милицию рванула на себе платье у плеча и в милиции заявила дежурному по отделению, что ее только что изнасиловали.

Следы насилия были налицо – порванное платье, синяк на шее и груди. Зинку отвезли в райбольницу на медицинскую экспертизу, а два милиционера нагрянули по указанному Зинкой адресу – в общежитие консерватории и арестовали Бориса. Пятна крови у него на штанах свидетельствовали против него…

На следствии пол-общежития говорили, что Зинка приезжала к нему сама, а примчавшиеся из Ленинграда родители Бориса пытались подкупить Зинку подарками и деньгами, чтобы она отказалась от обвинения в изнасиловании, и тогда Борису грозило только пятнадцать суток за хулиганство и исключение из консерватории, но Зинка твердо стояла на своем – изнасилование.

Уж если Борис не достался ей, то он не достанется и этой виолончелистке.

И вообще она мстила им всем – всем мужчинам, которые насиловали ее тело с шестнадцати лет, пользовались ею как лоханью для спуска дурной спермы – даже этот любимый.

Суд – молодая судья с блудливыми глазищами и два народных заседателя – инвалиды Отечественной войны, априори ненавидящие этих развратных артистов и музыкантов, легко взяли сторону «простой советской фабричной работницы», совращенной «гнилым и распущенным» студентом консерватории. За развращение несовершеннолетней, за насилие и нанесенные телесные повреждения Борису Д. дали по статье 171, часть II УК семь лет исправительно-трудовых лагерей.

Его отправили в лагерь куда-то в Казахстан, а Зинка, рассчитавшись на фабрике, взяла в райкоме комсомола путевку в Талнах под Норильском, на Всесоюзную ударную комсомольскую стройку.

С тех пор она терпеть не может классическую музыку и особенно – этого вкрадчивого Вивальди.