Підприємство і його продукція 15 страница

– Все! Пиз‑з‑здец тебе, чурка ебаная!! – прошипел мужик, разворачиваясь. Видать, приказ был только сообщить.

– Машенька[110], фу, как грубо! – насмешливо крикнул Ахмет, падая и откатываясь за вал ржавых кузовов.

Гарнизон встретил командира недоумением, даже заводной по характеру Жирик присоединился к всеобщей позиции. После короткого нервного перекура его прорвало:

– Слышь, Ахмет. Ты тут хозяин, никто с твоими решениями не спорит. Но, епть, объясни, как так? Ты же всегда сам всем кричишь, типа, парни! вежливость и тэ де, культура и прочее, а сам Гончару разве что на клык только не предложил[111]. Мы с парнями, если честно, это твое движение не поняли. Мне вот кажется, что ты сам доводишь до цугундера.

– Без проблем. Только вопрос один есть: Нигмату че надо? Кто че думает? Даже конкретнее вопрос поставлю – дать он нам че‑то хочет, или взять у нас?

– Ага, дать…

– Ну ты сказанул, Ахмет!

– Че, че, подмять хочет, че ж еще.

– Значит, он хочет взять, все согласны. Есть несогласные? Нету?

– Да че ты как в детском саду!

– Взять можно бесплатно, можно заплатить много, или заплатить мало. Лучше, чтоб он сразу понимал, что тут бесплатно и дешево не получится? Или хуже?

– Вот как нагонит человек тридцать и объяснит, че хуже, че лучше…

– Не‑а. Не нагонит.

– Эт почему же?

– Жирик, скажи вот: Нигмат дурак или умный? Только без прыжков в стороны, конкретно: дурак он или умный?

– Ну, умный. Конечно, умный, результаты – штука такая, не поспоришь.

– Вот и я думаю, что умный. Как думаешь, если умному человеку, который потрогал ненужный ему в общем‑то предмет, этот предмет раз – и цапнул за палец, полезет он к нему еще? Умный человек?

– Нет, пожалуй. А с чего ты так уверен, что Нигмат стерпит?

– Ну, как сказать… Тут у него два варианта – настаивать и забыть. Этот хмырь обиженный, как его там, Гончар, сейчас прибежит, и начнет Нигмата лечить – пошли, мол, охуевшего этого научим родину любить. Жирик, ты там кухню всю видел, так оно будет, нет?

– Так и будет. И вполне может быть, что придут. И научат.

– Пацаны ихние слышали базар?

– Конечно. Разве только третий не слышал, тот, что за деревом во дворе напротив лежал. Далековато там; а эти слышали по‑любому, ветра не было.

– Как думаешь, проверит Нигмат то, что ему этот Гончар прогонит?

– Не знаю. Но, думаю, проверит – есть у него особист бывший, с ним ходит постоянно.

– И че Нигмату пацаны про состоявшийся базар доложат?

– Что ты и на самом деле охуевший тип, вот что. Ты ж этого склонял почем халва, нет?

– Правильно. Его, бычару невежливую. А Нигмата – нет. И с пацанов эту информацию снимут, будь спок. В остатке че имеем – посмотри глазами Нигмата: он послал человека, зачем? Ему че, есть что мне сказать? Нечего. Послал он этого, чтоб посмотреть – приду я, или нет. Пришел – значит, готов гнуться дальше. Если б пришел, то волыну бы сняли, привели пред начальственны очи, и кто я там перед Нигматом получаюсь? Два варианта – чмо или самоубийца. Не пришел. Как не пришел – орал тут, что похую мне все Нигматы и Мирохи? Опускал начальника в глазах подчиненных, нарывался? Нет. Быка на место поставил, а о хозяине слова не сказал дурного. И Нигмат поймет, сто пудов даю.

– Ахмет, все верно. На самом деле, все правильно, и я верю. Но если все же не поймет?

– Тогда сам приду, и скажу, что, типа, не надо грязи. Повешу под клифтом пяток четырехсотых шашек, выцеплю момент, чтоб рядом встать, покажу – и поговорим. Когда увидит шашки, и взрыватель в чужой руке перед своим носом – все вопросы миром решатся. Потому что на самом деле нет вопросов‑то.

– А если он прям сегодня наедет, че тогда? – хмуро спросил практичный Витька Почтарь.

– Будем тогда отмахиваться.

– И ляжем тут все…

– Ляжем. А че такого? Нам че, не похуй? – впервые Ахмет сознательно использовал это магическое на нашей земле слово.

Помолчали. Ахмет с облегчением наблюдал, как разглаживаются хмурые лица его семейников. Прямой взгляд в лицо смерти всегда снимает кажущуюся сложность мира. Парни явно выдохнули вертевшиеся на уме блядские мысли, и их оживило уважение к себе: не надо, стыдясь себя, украдкой набрасывать кривые и мутные перспективы. Ясность по‑любому лучше, даже смертельно опасная.

– Ну че, пошли тогда цинки подымем да вскроем. Сколь возьмем, Ахмет? – голос Витька звучал иначе, как‑то весело и отрешенно.

– Да одного на двоих за глаза, – ответил хозяин, твердо уверенный в том, что ничего не будет. – Только пачки не рвать. К Утесу не надо, есть там все. Гранаты тоже есть, собранные.

Кроме того, он ясно чувствовал, что решилось это прямо сейчас, минуту назад – когда все стоящие перед жилым подъездом решили – да, смерть, все возможно; но не наклон под чужую волю. А если эта самая чужая воля все же вздумает настаивать, то огребется так, что сто раз пожалеет.

Нигмат и впрямь все понял. Или даже не понял, но снимать людей с шахты или доставки – ради чего? Отсутствие продолжения Ахмет декодировал так: надавил – не давится, ну и хрен с тобой; упираться незачем…

Снова покатились одинаковые дни. Атомка, купить, доставить, раскидать, собрать выручку, снова атомка, купить, продать… Жирик целыми сутками пропадал в городе, пытаясь собрать ядро своего Дома. Об успехах не докладывал, туго было с успехами – видимо, те люди, которые были ему нужны, не хотели срываться с едва насиженных мест ради неясной перспективы. Наконец, в Ахметов караул, поднялся:

– Слышь, Ахмет. У меня тут подвижки пошли.

– Рад. Че, те, кого хотел?

– Да.

– Скоро?

– Завтра. Я вот че хотел спросить, если мы – трое нас, без меня, у тебя на день тормознемся, ты как?

– Да Бога ради. Че, хочешь своим показать, что нормально жить и без шахты можно?

– Примерно.

– Машину нашел?

– Нет, тележку твою возьмем. Чертей я подтянул уже, сидят, команды ждут. Обстановка на завтра нормальная, никакой движухи по району не ожидается. Думаю, спокойно переедем.

– До чужих Домов дошло уже, по‑любому. Ну да ладно, Господь не выдаст – свинья не съест. А остальные когда?

– Как только с завтрашними перетрут. Давить, торопить не хочу – пусть сами. Я их понимаю, какой Нигмат ни урод, а в котле у него жирно. С одним вообще трудно – он у Мирохи помогает, живет не хуже тебя. Но я его один хрен выдерну, он Мироху за Коня не простит.

– Че, такой ценный кадр?

– Очень. Опыт у мужика – на десятерых хватит, и характер золотой. Если к себе его затащу – все, обо всех могу забыть и думать только о хозяйстве. Бог войны. Знаешь, бывают такие.

– Покажешь – увижу. Ну, че. Припас я собрал, как договаривались. Готов отгрузить в любое указанное вами время, товарищ хозяин Дома Жирик.

– Ахмет, я тебе благодарен, и в рыло лезть не буду. Но не зови ты меня блядь Жириком этим! Как вы все заебли меня с этим Жириком, а! Завтра тем более. Ты бы хотел жить в Доме, где хозяин – Жирик какой‑то?! Слушай, как брата прошу – завязывай. Лады?

– Да лады, лады… Э, Ж… ой, прошу прощенья, а как тогда погонять‑то тебя, не товарищем же старшим лейтенантом?

– В училище Кирюхой звали, да и потом везде… Это в Фоменковской бригаде налепили, там все с погонялами чудными были. Да и лейтенант… Эх, Ахмет, если б не одна история, после третьей чеченской представление уже отправили, и на капитана, и на борькин крестик.

– Есть, товарищ орденоносный хозяин Дома старший капитан Кирюха!

– То‑то. Вольно, боец. Слышь, Ахмет, ты иди спи, я посижу. Все равно не усну сегодня.

– Блин, вашбродь, целый капитан простого красноармейца на посту меняет… Ценю, ценю.

Жирик переехал и на несколько дней пропал из виду. Приближался день, на который было назначено представление Жирика Магомедычу – передача канала. Ахмет терпеливо обносил все торжки рекламными новостями – вот‑де будет скоро настоящий рынок, никаких крыс, никакого беспредела, всякие‑разные будут на входе фильтроваться – никто с прилавка не дернет и не смоется… Торгующие обрабатывались на тему, что уходить всего будет раза в три больше, покупатели соблазнялись неслыханными ценами. Ну, и под крышей, ни дождя, ни снега – лепота. Товар можно будет прямо там хранить – сразу отваливается головняк таскать, ни собак, ни грабежей, пришел налегке и торгуй. Говорю ж, лепота. Торговцы мялись. И чем дальше от будущего базара – тем больше сомнений. Рыбакам идея вообще встала поперек амбиций, плюс эксклюзивность их товара – с рыбаками было трудно. Махом создалась компания противников начинания – рыбаки, дровяные, те из местных торговцев, кто терял свою маленькую монополию. Обладая огромным численным перевесом, они быстро развернули против нововведения основную массу торгашей на удаленных от базара площадках. Ахмет не ожидал такого быстрого и эффективного ответа, грозящего перейти в нормальную войну.

…Не, че‑то я где‑то облажался. Блин, рынки полез перекраивать, дурила. С тремя стволами за спиной. Мудак. Ой, муда‑а‑ак… – держался за голову Ахмет. ‑…Но отступать уже некуда. Ни рыбаки, ни дровяные мне этого не простят, если я эту ситуацию прямо сейчас не разверну. Окончательно и бесповоротно. И быстро, главное – быстро, тогда пожужжат, да и схавают. Заварил кашу, молодой бля реформатор. Хоть колдуна из Караболки вызывай, чтоб места ихних торжков проклял, или че они там делают… О! Может, и впрямь? Надо перетереть с Магомедычем, когда Кирюху представлять буду…

Дела хреново – улыбайся. Совсем хреново – улыбайся еще шире. С широкими улыбками парней, все решивших, схвативших, купивших и продавших, Ахмет с Кирюхой, наряженные, как на смотрины, перешагнули порог Магомедычева особнячка. Отдав начищенные волыны молчаливым плечистым парням, разулись, продемонстрировав новенькие носки.

– Вот, сюда проходите, сюда, – неумело, но очень старательно улыбаясь, заботился о гостях немолодой башкир с такой угрожающе‑хищной мордой, что сразу вспомнились монгольские сотники из фильма Тарковского.

В комнате, завешанной коврами, за низеньким столиком сидел важный Магомедыч. Приветливо кивнул, встал, поздоровался за обе руки. …Как все‑таки отточена на Востоке эта процедура, – мелькнула мысль у представившего нового партнера Ахмета. – Смотри, сколько без “цивилизации” живем? И как все быстро встает на круги своя, а? Только б Жирик не накосорезил… Но Жирик вполне проникся атмосферой, попал в темп и чинно, неторопливо, как и полагается хозяину большого Дома, беседовал с Магомедычем на светские темы. Прибежала симпатичная девчонка, слила гостям на руки, подержала полотенце. Официально, как на губернаторском приеме, съели шорпу, похваливая хозяина и его гостеприимство. Потом пошло уже полегче, по‑советски, когда съели по паре шашлыков, выжрали полустаканами три пузыря дагестанского коньяка. Магомедыч аж прослезился – коньяк‑то с родины… Наконец, приступили к чаю под сказочно вкусный чакчак. …Ну че, по всем восточным поняткам можно поговорить без особых протоколов, – решил Ахмет. – Как бы только не задолжать сверх меры. Хотя это теперь Жириковы головняки, пусть рассчитывается… Вклинился в базар, навел тему на то, как До Этого жили, вспомнил рыбалку на Кожаном, ввернул случай из жизни, как раз и про рыбалку, и про странные дела, изредка на Кожаном происходящие, словом, замотивировал, как умел:

– Кстати, Исмаил‑абый, тут эти белемле[112]до сих пор, поди, живут. Как от них, нет беспокойства?

– Да какое от них беспокойство, улым[113]. Люди хорошие, тихие. – Магомедыч немного помолчал, видимо, задумавшись – углубляться в тему, нет ли. Продолжил, однако: ‑…Сейчас им вообще хорошо стало, никому они не нужны, спокойно живут. Я по молодости, участковым еще когда там работал, ездил к ним – выборы там, помнишь же, как в советский время, выборы все ходили? Не дай Бог. Ну, я им ящик возил, бумажки эти. Паспорт перепишу, за них там кого‑то подчеркну, увезу. Им неприятно все это было. Но они ниче, вид не подавали. И не просили, я сам все делал, из уважений, они же как суфи.

– А как на них ваш хазрэт смотрит? Они ж Ислам не уважают. – легонько, как ему казалось, спровоцировал Ахмет, раскачивая собеседника. – ат‑Тауба сказано же, что муслимлар обязаны сделать, чтоб все рядом, кто не приняли ханифа, или чтоб джизья платили, или воевать с ними[114].

Магомедыч даже крякнул от такой глупости.

– Э, ерунду ты сказал. Знаешь, Ахметзян, я когда дома, на Кавказе еще, жил – у нас в райцентр суфи жили. Ну, на них, что они – суфи[115], табличк не был, мечет они ходили, ураза держали – но все равно все райцентр знал. Вот. К ним, точней, к их старшему, знаешь, какие люди приезжали? Не то что республикански начальство, Магомедов даже был, неважно этот, а самые главные мулло, имомлар[116], понял? Советский время! Во дворе, перед воротм, ботинк, шапк сымали! Вот какие уважаемые люди был! – Магомедыч раскраснелся, даже привстал.

Помолчал. Покосился на Жирика, с наслаждением грызущего чакчак, на Ахмета. …Ага. Мент у Магомедыча проснулся. Да, правильно говорится, умер – надолго, мент – навсегда. Пора колоться…

– Ахметзян, а тебе зачем они? Только мне не рассказывай, что без интереса все это спрашивал. – Магомедыч выперся на Ахмета сверлящим оперским взглядом.

– А разве ты не сам рассказывал? – для проформы поупирался Ахмет, не сдаваться же сразу. – Я че, имена и факты тряс? Так, разговор просто зашел, нет? Ладно, ладно. Расколол. Есть маленькая проблемка.

Ахмет вкратце набросал расклад с маленькими базарами.

– Как думаешь, Исмаил‑абый, помогут?

– Не знаю, улым, не буду врат. С ними заранее никогда ниче не знаешь. Вот я возил к ним иногда людей. В основном баб. То родить не может, то еще че, ну сам знаешь – у баб постоянно какие‑то проблем. Ну, и мужиков тоже. И знаешь че? Тебе вот кажется, что везешь человека с ба‑а‑альшым проблемам, а оказывается – тьфу. Или с мелочью, а они разворачивают. Или вообще – привез им как‑то девку, маленькую совсем, и пропала девка, представь себе. И никакого шума, родители без претензий, никто слова не сказал. Прививки приезжали – не спрашивали, школа пора идти – тоже не спрашивали.

– А ты?

– А че я. Пацан, младш летнант. Честно скажу – боялся я этот вопрос подымать. Нет, не в том смысле, что мне хвост наступят, нет. Дураком побоялся стать. Родители не ищут, родня там, бабай‑абика[117]спокойно ходят, а мент шум подымает, понимаешь? Спросил так, между делом как бы, мне говорят – к родне уехал, и весь разговор.

– Понимаю.

– Вот. Я к чему говорю – вот скажешь, надо мне три базар разогнать, а че они тебе скажут, неизвестно.

– Ну че, Магомедыч, когда съездим?

– Хе, съездим. Сначала сходим. Тут у нас живет один ихний, сначала к нему зайдем. Ты ему все доложишь, и идите домой. Следший раз придете, он скажет, как че. Пошли, сразу дело сделаем.

– Пошли, в самом деле, че тянуть. Кирюх, ты посиди, покушай, мы щас.

Ахмет с Магомедычем брели по темной улочке Веникова, слегка заносясь на поворотах – из головы коньяк давно уж вылетел, а в ногах малость подзадержался.

– Слышь, Магомедыч. А этот, к кому идем, он кто вообще?

– Да просто дед старый, не в себе малость, но тихий, веселый. Абдулло его зовут. Как я сюда приехал, он все на агростанции дворником работал, потом больниц сторожил.

– А к этим какое отношение имеет?

– Да не разбери‑поймешь. Они его жалеют, что ли, что он тронутый, не знаю. Но с ним только дела имеют, ни с кем больше. Раньше к нему еще родственники какие‑то ездили, чужие, не наши, еще до Горбачева, а теперь один совсем. Я так присматривался, они его, похоже, посылают, эти‑то. Ну, по своим делам каким‑то. Помню, еду на мотоцикле, по службе, а он идет. То оттуда, то отсюда. Ну, остановлюсь, подвезу. И то, когда сядет, когда нет. Говорю же, со странностями он. Но безобидный, оланнар[118]всегда какую‑нибудь игрушку сделает, они играют, и он с ними.

– А он поймет, че мне надо‑то?

– Не знаю, честн скажу. Но его дело маленькое, доложить, я так понимаю. Ну, ты веди себя вежливо, и не дергайся, если че даст – бери, отнекиваться не вздумай. Он мне че давал, я ниче не выкинул, так и лежит.

– А че давал?

– Да когда че. То листок из тафсир[119]выдернет, сложит и в карман сунет, то открытку старую с первым маем, то однажды игрушку, на какие елк вешают, дал. Один раз хлеб вынес, тыкает – ешь давай, и стоял, пока я не съел, сердилс. В общем, ты не удивляйся, если чудить начнет.

– Да мне‑то че, пусть чудит. Лишь бы дело сделалось.

Наконец, Магомедыч показал на дом старика Абдулло. В нескольких домах от края деревни, в роще тополей, стоял среднего размера пятистенок, довольно опрятный – вопреки ожиданиям Ахмета, ожидавшего увидеть развалюху. Стаек[120], гаража, сараев нет – одна черная от времени баня да ухоженный огород за проволочным забором. Покрышка «беларуськина» вкопана, типа клумба, сравнительно ровная поленница, несколько кустов сирени под окнами. Перед воротами свежая щепа – похоже, недавно дрова пилили. Магомедыч крикнул через забор:

– Абдулло абый! Здравствуй, как сам? Гостя вот к тебе привел, из города! Собаку привяжи там!

– Э‑э, Исмаил пришел! Бишенче[121]привел? (здесь и далее диалоги будут даны в переводе, во избежание раздувания файла со сносками)

– Кого‑кого? Гостя, говорю, привел! Из города!

За забором зазвенела цепь, опрокинулась миска, хозяин укоризненно пробормотал что‑то дрожащим стариковским тенором.

– Привязал?

– Привязал, привязал, заходьте.

Магомедыч сунул руку вглубь щели над калиткой, пошуровал – открылось, махнул – заходи первый, мне, мол, закрывать еще. Ахмет ступил на двор, посторонился, пропуская Магомедыча. Его взгляд тут же зацепило что‑то до боли знакомое – Ахмет присмотрелся, епть! Да это же тот “Москвич”! Только без колес, и облез‑то как, куры в нем лазают…

Вспомнилось – как покупал картошку у владельца этого мастодонта на рынке за КПП. Картошка еще симпатичная такая была, в разнокалиберных ведрах. Взял одно, опрокинул в сумку, рассчитался, а продавец – вот этот самый башкир, точно, раз такой – рукой машет, типа иди сюда. Пока Ахмет обходил старый небесно‑голубой москвичонок, башкир уже рылся в багажнике, так же без выражения поглядывая на него, городского хомяка, неуклюже скачущего через особенно жидкие места. Достал маленькую "сиську", внутри – какая‑то мутная хрень, чуток меньше половины, сует – Ахмет взял как автомат, во сне так бывает. Открутил пробку, нюхнул. Пахнуло мерзостью какой‑то пресной. Ахмет затормозил, неприязненно глядя на сиську с этой отравой. Башкир этот пялится нехорошо как‑то, поторапливает – "аша‑аша‑аша". Сразу реакция – какого хрена я бурду эту ашать должен, чего этому надо, сразу вспомнилось, как его в Домодедово пыталась цыганка гипнотизировать и прочая мешанина на эту тему, вплоть до дурацких статей в "Аргументах"… Но это все так, фоном. Под фоном же – он даже не слишком удивлен был, эдакое фундаментальнейшее ощущение "правильности" происходящего, какой‑то огромности, только хрен поймешь, к чему эта "огромность" относится, и – совершенно отчетливо – понимание свободы выбора. В этот момент он абсолютно точно знал, что с ним ничего "плохого" не случится, выпьет он это дерьмо или нет. Ему даже показалось, что он видит свои будушие жизни в том и другом случае, и что эти жизни его вполне устраивают. Потом, конечно, было ощущение, что с видением этих самых вариантов нечисто – он вполне мог допридумать это постфактум. На ощущении "правильности" придется остановится поподробнее, что‑то кажется, что оно того заслуживает. Это весьма тонкая хреновина. Хороший пример – рыбалка. Ахмет любил рыбачить – но был не "настоящий заядлый рыбак", а так, бездельник с удочкой. И во время оного безделья неоднократно замечал, что перед тем, как клюнет (и впоследствии не сорвется, не выскользнет из рук и т.д.) – удочка забрасывается с четким ощущением некоей ладности, правильности – ну да понятно. Или идешь к человеку без звонка – и с первого шага знаешь, дома он, либо прешься в такую даль напрасно. И всегда продолжаешь идти, что характерно. Как ситуация повернется, иногда знал до мелочей, узнавал совершенно незнакомые помещения, идешь вот так, тебе дорогу показывают, а ты знаешь, что за поворотом. Все вот такие "дежа‑вю наоборот" сопровождаются этим самым чувством этой самой "правильности". "Правильность" сопровождала его во многих случаях мелкого бытового выбора – он даже пробовал как‑то пытаться влиять на события, вызывая это ощущение – но, естественно, без каких‑то результатов.

Короче, хрень эту он выпил, и не сказать, что с каким‑то особым трудом. Дыхание задержал, пахла она и впрямь как иприт, ну да водку пью, подумал, и это так же выпью. А она никакого отвращения не вызвала, проскочила как по маслу. Где‑то через секунду‑две глаза открыл, а башкир со свои драндулетом не испарились, и покупатели с продавцами ходят обычные, с руками и ногами. Вернулся звук. Оказывается, пропадал. А уже был почему‑то вполне готов к неожиданностям, даже не страшно стало – и тут такой облом… Чудеса, блин, отменяются. Стало так все безразлично, как никогда до этого не бывало. В сторону башкира даже головы не повернул, уходя – во насколько. Пошел, бросил картошку в багажник, завелся да уехал. И забыл об этом, забыл начисто – вот что интересно…

Посреди в меру захламленного двора стоял тот самый старик‑башкир, улыбаясь и вытирая руки о синие китайские штаны с кричащими “adidasами” по лампасам.

– Здравствуйте…

– Здравствуй, здравствуй – приветливо ответил старик, подойдя и здороваясь с Ахметом за руку. – Исмаил, жди, сейчас.

Не выпуская руки Ахмета, старик потащил его к стоящему на обрубках шпал “Москвичу”, обвел его вокруг, расталкивая суетящихся под ногами кур, отпустил и встал, приветливо глядя в глаза. Точно сделал хорошее дело и ждет благодарности. Ахмет снова, как и тогда, тупо тормозил, хлопая ничего не понимающими глазами.

– Озеро видишь ты?

– Какое озеро? – недоуменно покрутил башкой Ахмет, бросил непонимающий взгляд на Магомедыча, снова вернул на старика.

– Где живешь ты. Там озеро есть, ты его часто видишь?

– Где я живу, там три их, озера, и все к городу вплотную подходят. Ты про какое, дед, говоришь?

– Большое. Главное. Его часто видишь?

– Ну, вижу. Не часто, но все‑таки.

– Видишь? Ну, хорошо, хорошо. Как оно? Нормально?

– Да вроде – растеряно ответил Ахмет, окончательно сбитый с толку…Во загрузил старый. Щас еще привет Эртяшу[122]попросит передать – и я соглашусь…

– Нормально? – опять переспросил старик и широко улыбнулся, показав желтые, но, похоже, еще крепкие зубы. – Это хорошо.

Показал жестом – садитесь, мол. Магомедыч с Ахметом присели на скамью у крыльца, дед устроился с краю. Улучив момент, Ахмет мимикой спросил – “ну, и как с ним таким о чем‑то говорить?!” Магомедыч только развел руками. Как знаешь, типа. Хотел? Хотел. Ну вот, привели, беседуй. Ахмет почувствовал, что совершенно не контролирует себя – из глубины души подымалась такая злость от этого невменяемого деда, от идиотизма ситуации, и – почему‑то – от явственного ощущения опасности, хотя опасности не было, точно не было! Да и не злость это была, а что‑то совсем, совсем другое, словно душа нестерпимо чесалась. Из него как будто что‑то вырвалось наружу и, встретив на поверхности злость, надуло ее до неестественных для злости размеров. Ахмет яростно выдохнул сквозь зубы, изо всех сил пытаясь собраться в кучу, о каких‑то маскировках своего состояния речи уже не шло – он лишь пытался не соскользнуть в открывшуюся внутри него бездну истерики. Рукам срочно требовалось вцепиться хоть во что‑нибудь, и Ахмет, все еще пытаясь сделать это незаметно, крепко ухватился за скамью – и едва не подпрыгнул, заорав что‑то невразумительное – на ощупь скамья была в несколько раз толще, и вдобавок ледяной, обжигающе ледяной. Ахмета протрясло до мокрых от страха подошв, из глубин пищевода поднялся сдобренный коньяком шашлык, но он как‑то задавил его обратно, сделал то, что могло считаться нормальным выражением лица и повернулся к дедку. …Надо сказать. Ему. Зачем я пришел… Во рту словно забил источник. Глотая непрерывно выделяющуюся слюну, Ахмет кое‑как, коверкая слова, вытолкнул свою просьбу, тут же отвернулся и замер – не в ожидании ответа, а радуясь передышке. То, что уже не надо ничего делать, ловить носящиеся по голове обрывки слов, собирать их в трепещущее стадо и как‑то предъявлять собеседнику, немного успокоило его, и он переводил дух, поражаясь, что столько событий уместилось всего в двух секундах перед несколькими короткими фразами. Немного отдышавшись, он снова повернул голову вправо, желая увидеть реакцию дедка, а то пауза что‑то затягивалась. На скамье никого не было. Встряхнувшись, повернулся к Магомедычу – и этого тоже не было! …Это что, блядь, за шуточки?!… Тут скрипнула калитка, и недовольный голос Магомедыча спросил, долго ли он еще будет тут рассиживаться. …Че?! Какой на хуй рассиживаться? И где этот девался? И че ващще тут за хуйня?!… – хотел, но так и не спросил Ахмет. – …Не. Че‑то тут не так. Ладно, пока свалим отсюда и потихоньку разберемся… Вставая, боязливо оперся ладонью о скамью – нет, ничего, обычная рассохшаяся сто лет назад сосна, вытертая стариковской задницей до лаковой гладкости. Признаться, что не помнит себя, он отчего‑то не мог, и вяло шлепал по ухабистой деревенской улице, едва поспевая за Магомедычем. Заметив, что на улице гораздо темнее, чем должно быть, Ахмет не особо удивился, равнодушно присовокупив и эту непонятку к вороху уже имеющихся. Обратный путь показался короче. Может, он и был короче.

В темном дворе Магомедычева особнячка поочередно вспыхивали три огонька. Завидев приближающихся хозяев, два из них рассыпались мелкими искрами, третий остался неподвижен. …Кирюха. А эти двое – Магомедычевы помогальники… – все еще равнодушно отметил Ахмет. – …Кажется, мир с ума не сошел. Все потихоньку встает по местам…

– Че так долго‑то? Мы тут с парнями уже два раза чай попили. – сыто, для порядка, заворчал довольный Кирюха. – Эй, Ахмет! Ты че смурной такой? Магомедыч, ты его куда водил? Не за клуб?[123]

Однако Кирюхины смехуечки никто не поддержал, Магомедыч даже глянул строго – и Кирюха осекся, снова став солидным хозяином большого Дома. Парни, курившие с Кирюхой сладкие городские сигареты, вынесли из дому стволы гостей, мешок с гостинцем – сотовым медом, и после короткого прощанья городские вышли на трассу. Кирюха попытался расспросить спутника на предмет его, как оказалось, трехчасовой отлучки, но Ахмет, уже малость оклемавшийся, отделался обещаньями все разложить завтра. Его здорово раздражало все, отвлекающее от новой игрушки – ренген здорово прибавил в разрешении. Ночной осенний лес по сторонам дороги перестал быть черной, угрожающей стеной, оказавшись бесконечно изменчивой мозаикой, где все текло без движения, искрилось без света и было живым. Это было захватывающе интересно – но и страшно до усеру. Стоило хотя бы ненадолго сосредоточиться на какой‑нибудь мелочи, как поле зрения бросалось вперед, и мелочь стремительно разрасталась во все зрительное поле, становясь фоном и обнаруживая сложную структуру, где глаза тотчас отыскивали и приближали следующую мелочь. Вырваться из этой ускоряющейся череды провалов было неимоверно трудно, коридор затягивал, и Ахмет, раз‑другой чуть не провалившись хрен знает куда, раскорячивался как кот в мусоропроводе при малейшей попытке плоскости стать воронкой. Угасло это замечательное состояние возле поворота на атомку, сразу, как ножом отрезало. Ахмет обнаружил себя беседующим с Кирюхой о делах его Дома. Прислушался – ептыть, пока я глюки ловлю, я же и иду себе спокойно, с Жириком базарю, во подача! Осторожно попытался совпасть с собой, базарящим. Получилось, как тут и был. Даже весь базар помнится – Жирик патроны в долг просит…

– Не, у меня их и так немного, не могу.

– Тогда поможешь мне прессануть тут одних? У них есть, они катерную стоянку[124]когда бомбили, набрали по‑любому. Я знаю, там было. Обоим хватит.

– Расклад поясни, подумаю. А че ты добром не хочешь? Если у них машины[125]под них нет, то зачем они им? Продадут, может?

– Да базарил я недавно с ихним одним, предлогу забрасывал. Тот доложился, опять встречаю – бреет[126]. Хозяин у них знаешь кто? Автайкин, режик[127]с двадцать второй зоны, понял, нет? И кто у него домашние, знаешь?

– Говори, че тянешь.

– Жулики его бывшие, да наших еще несколько. Прикинь, семейка – контингент пополам с вэвэшниками, охуеть!

– Кум да отрицалово – близнецы братья. Кто более режиму преданней служит? Кум с отрядным – строят на завтрак. Авторитеты – на ужин.[128]А че давал‑то, за ДШКовские?

– Ну, предлагал один к двум, пятеркой. Так, для себя думаю – три попросят, дам.

– У, богатый какой. Не, Ж… Кирюха, зря ты так. Я бы за полтора еще подумал. Машин по Тридцатке мало, а патрона много, некоторые нахапали. Им куда его деть? На хуй он нужен, лежать?

– Не, ты простой такой. Это тебе хорошо, у тебя его хватит ствол расстрелять, а мне? Одна лента, и та твоя. Наехал кто – все, один сеанс, и тю‑тю. Все равно надо искать, где брать. Ты же за патрон чем другим не возьмешь?