По‑твоему и по‑моему 3 страница

Он поцеловал ее, но без удовольствия. В ее глазах, губах не промелькнуло даже намека на страсть, дыхание чуть отдавало шампанским. Она прижималась тесней и тесней. Он взял ее руки и положил ей на колени. Ее ребяческая безоглядность отпугнула его.

– Ты мне в дочери годишься, – сказал он.

– Ты не такой старый.

Она обиженно отодвинулась.

– Что с тобой? Я тебе не нравлюсь?

– Зря я позволил тебе выпить столько шампанского.

– Почему? Мне и раньше случалось выпивать. У меня крепкая голова.

– Как тебе не стыдно? Услышу, что ты прикладываешься к спиртному – получишь на орехи.

– Да что ты так раскипятился?

– О чем ты только думаешь? Хочешь, чтобы твое имя трепали на всех углах все торговцы содовой?

– А, замолчи!

Секунду они ехали молча. Потом ее пальцы скользнули в его ладонь.

– Мне никто никогда так сильно не нравился. Что же тут поделаешь?

– Малютка Дженни. – Он снова приобнял ее за плечи.

Помедлив, он опять попробовал ее поцеловать, и вновь его обдало холодом: поцелуй ее дышал невинностью, глаза в миг сближения смотрели поверх его плеча, в темноту ночи, в темноту мира. Ей неизвестно пока, что роскошь – это нечто таящееся в сердце; когда она это поймет и растворится во вселенской страсти, он сможет взять ее, не опасаясь раскаяться.

– Ты мне безумно нравишься, – сказал он, – нравишься – как мало кто до сих пор. Но у меня не идут из головы твои слова о выпивке. Тебе нельзя пить.

– Я сделаю все, чего ты захочешь. – И она повторила, глядя ему прямо в глаза: – Все.

Больше Дженни не пыталась. Машина подъехала к ее дому, и Джейкоб на прощанье ее поцеловал.

Он уезжал радостно‑взволнованный; молодость Дженни и ее виды на будущее он переживал глубже, чем в свое время переживал свои. Так, склоняясь вперед и легко опираясь на тросточку, богатый, молодой, счастливый, он проплывал по светлым улицам и темным переулкам навстречу собственному непредсказуемому будущему.

III

Спустя месяц, однажды вечером, Джейкоб сел с Фаррелли в такси и назвал шоферу адрес приятеля.

– Так значит, ты влюблен в эту малютку, – весело проговорил Фаррелли. – Отлично, не стану тебе мешать.

Джейкоб выслушал его с немалым неудовольствием.

– Я вовсе в нее не влюблен, – произнес он с расстановкой. – Билли, я хочу, чтобы ты оставил ее в покое.

– Оставлю, конечно оставлю, – с готовностью согласился Фаррелли. – Я не знал, что ты заинтересован: она говорила, что ничего от тебя не добилась.

– Вся штука в том, что ты тоже не заинтересован. Неужели я такой дурак, чтобы становиться у вас на пути, если бы вы действительно нравились друг другу? Но тебе она совершенно безразлична; что касается ее, то она просто растерялась: ты поразил ее воображение.

– Ладно‑ладно. – Фаррелли начал наскучивать этот разговор. – Я к ней не прикоснусь, хоть меня озолоти.

Джейкоб рассмеялся.

– Прикоснешься, я тебя знаю. Хотя бы от нечего делать. Я вот чего не хочу допустить: какого‑нибудь… несерьезного приключения.

– Понял тебя. Я ее не трону, Джейк.

Джейкобу пришлось довольствоваться этим обещанием. Он не особенно верил Билли Фаррелли, однако догадывался, что тот хорошо к нему относится и не обманет, если его не подтолкнет к этому более сильное чувство. Что ему не понравилось, так это ее сжатые под столом руки. Когда он обратился к Дженни с упреком, она что‑то соврала; она предложила тут же отвезти ее домой, обещала этим вечером больше не разговаривать с Фаррелли. Ему показалось, что он ведет себя глупо и бессмысленно. Было бы куда проще, если б на слова Фаррелли: «Так значит, ты влюблен в эту малютку», можно было бы ответить попросту «да».

Но Джейкоб не был влюблен. Никого еще он так не ценил, как Дженни. Он видел, как в ней пробуждается совершенно особая индивидуальность. Дженни любила все простое и спокойное. Она училась все точнее отличать предметы мелкие и несущественные и отгораживаться от них. Джейкоб пытался давать ей книги, но вскоре сообразил, что это пустая затея, и стал знакомить Дженни с разными людьми. Он подстраивал различные жизненные ситуации и объяснял их Дженни, а далее с удовольствием убеждался, что она не по дням, а по часам становится более понятливой и воспитанной. Еще он ценил ее беспредельную веру в него, ценил, что она, судя о других людях, обращается к нему как к эталону совершенства.

Еще до того, как картина Фаррелли вышла на экраны, Дженни, поскольку она хорошо себя проявила, предложили контракт на два года – первые полгода по четыре сотни в неделю и далее индексация. Но нужно было переезжать на Тихоокеанское побережье.

– Хочешь, я подожду? – спросила Дженни однажды вечером, когда они с Джейкобом возвращались из поездки за город. – Не остаться ли мне здесь, в Нью‑Йорке… поближе к тебе?

– Надо ехать туда, где предложили работу. Пора самой заботиться о себе. Тебе уже семнадцать.

Семнадцать… но она его ровесница, у нее нет возраста. Ее темные глаза под желтой соломенной шляпой были наполнены судьбой, словно Дженни не предлагала только что пренебречь его судьбой.

– Я думаю, что было бы, если б мне не встретился ты. То есть нашелся ли бы кто‑нибудь, кто бы меня продвинул?

– Ты бы продвинулась сама. Даже не думай, будто зависишь от меня.

– Завишу. Я всем тебе обязана.

– Ничего подобного. – Он мотнул головой, но не привел доводов. Ему нравилось, что Дженни так думает.

– Не представляю себе, что бы я без тебя делала. Ты мой единственный друг… единственный, которого я люблю. Понимаешь? Тебе понятно, что я имею в виду?

Джейкоб улыбнулся, довольный тем, что у Дженни появилось самолюбие: она требует, чтобы ее правильно поняли. Никогда еще она не была такой красивой: тонкой, яркой и нежеланной для него. Иногда, однако, он задавался вопросом, не обращена ли ее бесполость исключительно к нему; что, если ее личность имеет и другие стороны, меж тем как Дженни, быть может даже намеренно, показывает ему только эту. Больше всего ей нравилось общество мужчин помоложе, пусть она и делала вид, будто их презирает. Билл Фаррелли, верный своему слову, оставил Дженни в покое – чем слегка ее огорчил.

– Когда ждать тебя в Голливуде?

– Скоро, – пообещал Джейкоб. – И ты будешь наведываться в Нью‑Йорк.

Она заплакала.

– Я так буду скучать по тебе, так скучать! – По ее щекам теплого оттенка слоновой кости катились крупные слезы. – Черт! – всхлипывала она. – Ты был ко мне так добр! Дай мне руку! Дай руку! Ни у кого еще не было такого друга. Где я найду второго такого?

Это была уже актерская игра, но в горле у Джейкоба встал комок. Мгновение в его мозгу – как слепой, то и дело натыкающийся на мебель, – бродила дикая идея жениться на Дженни. Он знал: ему стоит только намекнуть – и он сделается для нее единственным близким человеком, потому что всегда будет ее понимать.

Назавтра на станции Дженни радовалась букету, своему купе, предстоящему путешествию – самому длительному из всех, какие ей случалось совершать. Целуя Джейкоба на прощанье, она снова заглянула ему в самую глубину зрачков и тесно прижалась, словно протестуя против расставания. Она снова плакала, но Джейкоб знал, что за ее слезами скрывается радостное ожидание приключений в неизведанных краях. Когда он шел со станции, Нью‑Йорк представился ему странно опустевшим. Увиденный глазами Дженни, он было обрел исконные краски, но теперь снова выцвел, как старые побуревшие обои.

На следующий день Джейкоб отправился в контору на высоком этаже здания на Парк‑авеню на прием к знаменитому специалисту, которого не посещал уже десять лет.

– Я хотел бы, чтобы вы повторно осмотрели мою гортань, – попросил он. – Надежды особой нет, но вдруг что‑то изменилось.

Он заглотнул сложную систему зеркал. Вдыхал и выдыхал, издавал высокие и низкие звуки, кашлял по команде. Специалист хлопотал, прощупывал. Наконец сел и извлек наружу окуляр.

– Изменений нет, – сказал он. – Патологии в связках нет, просто они изношены. Лечить нечего.

– Я так и думал, – смиренно согласился Джейкоб, словно бы извиняясь за свое нахальство. – Практически то же самое вы говорили мне прежде. Я просто не был уверен, что это окончательно.

Выйдя из здания на Парк‑авеню, он понял, что кое‑чего лишился. Это была полунадежда (порожденная желанием), что в один прекрасный день…

«В Нью‑Йорке пусто, – телеграфировал он Дженни. – Все ночные клубы закрылись. На статуе Гражданской Добродетели – траурные венки. Пожалуйста, трудись на совесть и будь бесконечно счастлива».

«Дорогой Джейкоб, – отвечала она, – так тебя не хватает! Ты самый славный, лучше тебя не было и нет, поверь мне, дорогой. Не забывай меня, пожалуйста. С любовью, Дженни».

Наступила зима. Картина с участием Дженни, снятая на Востоке, вышла на экраны, в журналах для любителей кино были опубликованы заметки и предварительные интервью. Джейкоб сидел у себя в квартире, проигрывал раз за разом на новеньком патефоне Крейцерову сонату и проглядывал краткие письма Дженни – напыщенные, но притом нежные, а также статьи, где говорилось, что Билли Фаррелли открыл новую звезду. В феврале он обручился с одной старой знакомой, ныне вдовой.

Они отправились во Флориду, но вдруг принялись переругиваться в коридорах отеля и за игрой в бридж, и потому было решено планы отменить. Весной Джейкоб заказал каюту на «Париже», но за три дня до отплытия передумал и поехал в Калифорнию.

IV

Дженни встретила его на станции поцелуем и, пока они ехали в машине в отель «Амбассадор», цеплялась за его руку.

– Вот и приехал! – восклицала она. – Я уж думала, не дождусь. Не чаяла.

Речь Дженни свидетельствовала об успешной работе над собой. Она избавилась от вечного «чтоб тебя!», выражавшего всю гамму чувств – от удивления до ужаса, от недовольства до восхищения, притом обходилась без таких его замен, как «шик» или «люкс». Когда ей не хватало слов, чтобы выразить свое настроение, она просто молчала.

Однако в семнадцать лет месяцы равносильны годам, и Джейкоб уловил в ней перемену: Дженни во всех смыслах перестала быть ребенком. Что‑то постоянно занимало ее ум – нет, пропускать мимо ушей слова собеседника ей не позволяла врожденная деликатность, но и свои суждения созревали. Она уже не воспринимала кино как чудесное, веселое приключение, выпавшее ей случайно; ни о каких «вот захочу и не приду завтра» речь больше не шла. Студия сделалась частью ее жизни. Жизненные обстоятельства перерастали в карьеру, которая была отделена от часов, не подчиненных дисциплине.

– Если эта картина будет не хуже предыдущей – то есть мой успех будет таким же, Хекшер разорвет договор. Все, кто отсмотрел текущий съемочный материал, говорят, что у меня тут впервые появилась сексапильность.

– Что за текущий съемочный материал?

– Это когда они прогоняют то, что снято вчера. Говорят, у меня впервые появилась сексапильность.

– Не заметил, – пошутил Джейкоб.

– Ты никогда не замечаешь. А она у меня есть.

– Знаю, что есть. – Подчиняясь необдуманному порыву, он взял Дженни за руку.

Она быстро перевела на него взгляд. Джейкоб улыбнулся – с секундным опозданием. Она тоже улыбнулась, и шедшее от нее тепло спрятало его промах.

– Джейк, – воскликнула Дженни, – мне орать хочется от радости, что ты приехал! Я заказала тебе номер в «Амбассадоре». Там все было забито, но я сказала: вынь и положь номер, и они кого‑то выкинули. Через полчаса я пришлю за тобой свою машину. Здорово, что ты приехал в воскресенье: я весь день свободна.

Они поели в меблированной квартире, которую Дженни сняла на зиму. Обстановка в мавританском стиле 1920‑х годов была полностью унаследована от некоего предшественника. Дженни отзывалась о ней с насмешкой (видимо, кто‑то сказал ей, что это полная безвкусица), но Джейкоб, когда разобрался, понял, что указать конкретные недостатки убранства она не может.

– Вот бы здесь было побольше приятных мужчин, – сказала Дженни за ланчем. – То есть приятных мужчин тут много, но я хочу сказать… Ну, таких, как в Нью‑Йорке, которые знают даже больше, чем мы, девушки. Как ты, например.

После ланча Джейкоб узнал, что планируется выход куда‑то на чай.

– Не сегодня, – запротестовал он. – Я бы хотел побыть с тобой вдвоем.

– Хорошо, – с сомнением в голосе согласилась Дженни, – наверное, можно будет позвонить. Я думала… Эта дама много пишет в газеты, и меня туда пригласили в первый раз. Но если ты хочешь…

Лицо у нее чуть заметно вытянулось, и Джейкоб поспешил заверить, что очень‑очень хочет пойти. Постепенно выяснилось, что у них намечена не одна, а все три вечеринки.

– В моем положении это необходимо, – объяснила Дженни. – Иначе видишься только со своей съемочной группой, а это слишком узкий круг. – (Джейкоб улыбнулся.) – Ладно, так или иначе, мудрила, так делает в воскресные дни всякий и каждый.

На первой чайной вечеринке Джейкоб заметил, что женщин собралось значительно больше, чем мужчин, а также больше второстепенных персон – журналисток, дочерей операторов, супруг монтажеров, – нежели важных. Ненадолго появился молодой латиноамериканец по имени Раффино, переговорил с Дженни и ушел; заглянула пара‑тройка звезд, которые с несколько преувеличенным интересом расспрашивали о здоровье детей. Еще несколько знаменитостей собрались в углу и недвижно позировали, напоминая статуи. Какой‑то писатель, порядком упившийся и разгоряченный, пытался ухлестывать то за одной девицей, то за другой. Ближе к вечеру вдруг обнаружилось, что многие уже слегка навеселе; когда Джейкоб с Дженни выходили за порог, хор голосов звучал куда выше и громче, чем вначале.

На вторую чайную вечеринку тоже забежал молодой Раффино (это был актер, один из бесчисленных подающих надежды двойников Валентино), потолковал с Дженни немного дольше и с большим вниманием и удалился. Джейкоб предположил, что этой вечеринке не старались придать такой же блеск, как другой. Больше была толпа вокруг стола с коктейлями. Больше народу сидело.

Дженни, как он заметил, пила только лимонад. Его удивили и порадовали ее благовоспитанность и хорошие манеры. Она обращалась к непосредственному собеседнику, а не ко всем, кто находился поблизости; выслушивая кого‑то, не блуждала глазами по сторонам. То ли намеренно, то ли нет, но на обеих вечеринках Дженни раньше или позже заводила разговор с самыми влиятельными из гостей. Серьезный вид, с каким она произносила: «Для меня это удачная возможность поучиться уму‑разуму», неотразимо льстил самолюбию собеседника.

Когда они вышли, чтобы отправиться на последнюю вечеринку – прием с холодным столом, – уже стемнело и на Беверли‑Хиллз светились с непонятной целью рекламные надписи каких‑то маклеров по недвижимости. У кинотеатра Граумана уже собиралась под редким теплым дождичком толпа.

– Гляди, гляди! – воскликнула Дженни.

Шла та самая картина, в которой она месяц назад закончила сниматься. С узкого, похожего на мост Риальто Голливудского бульвара они скользнули в густой мрак переулка; Джейкоб обнял Дженни одной рукой и поцеловал.

– Джейкоб, милый. – Дженни улыбнулась, вскинув голову.

– Дженни, ты такая красивая; я и не знал, что ты такая красивая.

С лицом спокойным и кротким, она смотрела прямо перед собой. На Джейкоба внезапно нахлынула досада, он властно притянул Дженни к себе, но тут автомобиль остановился у какой‑то освещенной двери.

Они вошли в одноэтажный домик, наполненный народом и табачным дымом. Официальный настрой, с которого начался этот день, давно сошел на нет; обстановка сделалась одновременно расслабленной и крикливой.

– Это Голливуд, – объясняла заполошная словоохотливая дама, которая весь день крутилась поблизости от Джейкоба. – Во второй половине дня в воскресенье манерничать не принято. – Она указала на хозяйку дома. – Простая милая девушка, без претензий. – Дама заговорила громче: – Правда, дорогая? Простая милая девушка, без претензий?

Хозяйка откликнулась:

– Ага. Кто?

Информаторша Джейкоба снова понизила голос:

– Но самая разумная из всех – та малышка, которая с вами.

Совокупность выпитых коктейлей повлияла на Джейкоба приятно, однако изюминку вечеринки – ощущение покоя и беззаботности – ухватить не удавалось. В атмосфере чувствовалась некоторая напряженность – не было уверенности и присутствовал дух соревнования. Собеседники‑мужчины либо пустословили и натужно веселились, либо глядели все более подозрительно. Женщины держались с большей деликатностью. В одиннадцать в буфетной Джейкобу вдруг пришло в голову, что Дженни вот уже час не показывается на глаза. Вернувшись в гостиную, он увидел, как она входила – явно с улицы, поскольку сбросила дождевик. Ее сопровождал Раффино. Когда Дженни подошла, Джейкоб заметил, что она запыхалась и глаза у нее ярко блестят. Раффино небрежно‑вежливо улыбнулся Джейкобу; чуть позже, собираясь уйти, он наклонился и что‑то шепнул Дженни на ухо, а та без улыбки попрощалась.

– Мне завтра к восьми на съемку, – сказала Дженни, обращаясь к Джейкобу. – Пора домой, а то буду как выжатый лимон. Ты не против, милый?

– Господи, какое может быть «против»!

Их автомобиль пустился в нескончаемый путь по вытянутому полосой городу.

– Дженни, – сказал Джейкоб, – ты сегодня выглядела просто бесподобно. Положи голову мне на плечо.

– С удовольствием. Я совершенно вымотана.

– Ты стала просто ослепительна.

– Я такая же, как была.

– Ничего подобного. – Джейкоб вдруг перешел на взволнованный шепот. – Дженни, я в тебя влюбился.

– Джейкоб, не говори глупости.

– Я в тебя влюбился, Дженни. Странно, правда? Такая оказия.

– Ничего ты не влюбился.

– Ты хочешь сказать, тебе до этого нет дела. – Он ощутил легкий укол страха.

Она выпрямилась в его объятиях.

– Как так нет дела? Ты ведь знаешь, я тебя люблю больше всех на свете.

– Больше, чем мистера Раффино?

– О… тьфу ты! – презрительно фыркнула Дженни. – Раффино – ребенок, и ничего больше.

– Я люблю тебя, Дженни.

– Как бы не так.

Джейкоб теснее сжал ее в объятиях. Ему показалось или он ощутил в ответ едва заметное инстинктивное сопротивление? Однако Дженни придвинулась, и он ее поцеловал.

– Знаешь, насчет Раффино это просто бред.

– Наверное, я ревную.

Заметив, что не привлекает ее, он опустил руки. Страх ощущался уже как боль. Джейкоб понимал, что Дженни устала и не готова к перемене его настроения, но все же не мог на этом успокоиться.

– Я не представлял себе, насколько ты вошла в мою жизнь. Не знал, чего лишился, – но теперь знаю. Мне нужно было, чтобы ты была рядом.

– Ну вот, я рядом.

Он принял ее слова за приглашение, но она устало осела в его руках. Так она и ехала остаток пути: глаза закрыты, короткие волосы откинуты назад – вылитая утопленница.

– Шофер отвезет тебя в отель, – сказала Дженни, когда автомобиль остановился у ее дома. – Не забудь, завтра у нас ланч на студии.

Неожиданно у них началось обсуждение – на грани спора, – стоит ли Джейкобу зайти в дом, не слишком ли поздно. Никто из них не успел понять, насколько переменились они оба после объяснения Джейкоба. В одночасье они сделались другими людьми, Джейкоб же отчаянно старался перевести время на полгода назад, на тот нью‑йоркский вечер, Дженни между тем наблюдала, как растет в нем настроение – большее, чем ревность, и меньшее, чем любовь, – и как новый Джейкоб вытесняет постепенно прежнего, рассудительного и понимающего, с которым было так уютно.

– Не нравишься ты мне такой! – воскликнула она. – Ни с того ни с сего приходишь и требуешь любви!

– Меж тем как ты любишь Раффино!

– Да не люблю я его, клянусь! Я с ним даже ни разу не целовалась… на самом деле!

– Хм! – Джейкоб сделался похож на сердитую белую птицу. Он поражался тому, что способен подобным образом нарушать приличия, но им руководило чувство столь же нелогичное, как сама любовь. – Актриса!

– Джейк, отпусти меня, ну пожалуйста. Я ужасно себя чувствую и ничего не соображаю.

– Я пойду, – проговорил он внезапно. – Не пойму, что со мной такое. Ясно одно: я втюрился в тебя по уши и не соображаю, что говорю. Я тебя люблю, а ты меня нет. Когда‑то любила или думала, что любишь, но теперь это не так.

– Да нет же, я тебя люблю. – На миг Дженни задумалась; в красно‑зеленых отсветах автозаправки на углу можно было разглядеть борьбу чувств на ее лице. – Если ты так меня полюбил, я завтра же выйду за тебя замуж.

– Выйдешь за меня?

Дженни была так поглощена собственными мыслями, что пропустила отклик Джейкоба мимо ушей.

– Завтра же выйду за тебя замуж, – повторила она. – Никто на свете мне так не нравится, как ты, и наверняка я буду любить тебя так, как тебе хочется. – Она горестно всхлипнула и тут же замолкла. – Но… я этого совсем не ожидала. Пожалуйста, оставь меня сегодня одну.

Джейкобу не спалось. Из гриль‑бара «Амбассадора» допоздна доносилась музыка, у заднего подъезда роилась стайка работающих девушек, которые поджидали своих кумиров. Затем в вестибюле затеяла продолжительную ссору какая‑то пара; переместилась в соседний номер и там продолжила потихоньку бубнить за межкомнатной дверью. Около трех часов Джейкоб подошел к окну и стал любоваться великолепием ясной калифорнийской ночи. И повсюду – на траве, на сырых, поблескивающих крышах особняков – покоилась красота Дженни, растекалась в ночи, подобно музыке. Он видел ее и в комнате, на белой подушке, слышал в призрачном шелесте занавесок. Его жадное воображение воссоздавало ее вновь и вновь, пока она не потеряла всякое сходство с прежней Дженни и даже с той девушкой, которая встретила его утром на перроне. Молча, пока текли ночные часы, он слепил из нее образ любви – образ, который должен был жить столько же, сколько сама любовь, и даже дольше; оставаться нетронутым, пока Джейкоб не сможет произнести: «Я никогда не любил ее по‑настоящему». Он создавал ее не спеша из своих юношеских иллюзий, из невеселых упований зрелых лет, пока у нее не осталось от прежней Дженни только имя.

Позднее, когда Джейкоб незаметно погрузился в недолгий сон, этот образ никуда не ушел, остался в комнате, прикованный к его сердцу узами мистического брака.

V

– Я не женюсь на тебе, если ты меня не любишь, – сказал он на обратном пути со студии; Дженни ждала, спокойно сложив руки на коленях. – Думаешь, я стал бы на тебя претендовать, Дженни, будь ты несчастной и безответной – если бы я был притом убежден, что ты меня не любишь?

– Я люблю тебя. Но не так.

– А как?

Она заколебалась, взгляд ее скользнул в сторону.

– Ты… ты меня не заводишь, Джейк. Не знаю… попадаются иногда мужчины, которые заводят, когда прикасаешься, танцуешь – что‑нибудь такое. Знаю, это похоже на бред, но…

– Раффино тебя заводит?

– Вроде того, но не особенно.

– А я совсем не завожу?

– Просто мне с тобой удобно и хорошо.

Джейк мог бы заявить, что такое отношение и есть самое лучшее, но не сумел выговорить эту древнюю истину – или древнюю ложь.

– И все‑таки говорю, я за тебя выйду; может быть, ты станешь заводить меня потом.

Он засмеялся, но вдруг замолк.

– Если я, как ты выражаешься, тебя не завожу, почему ты прошлым летом вела себя так, словно влюблена в меня?

– Не знаю. Наверное, была моложе. Трудно сказать, что чувствовал когда‑то, правда ведь?

Она сделалась для него загадкой; подобная загадочность побуждает искать скрытый смысл в самых незначащих замечаниях. Пользуясь такими неуклюжими инструментами, как ревность и желание, он пытался сотворить магию столь же эфирно‑тонкую, как пыльца с крыльев бабочки.

– Послушай, Джейк, – начала Дженни внезапно. – Этот Шарнхорст, адвокат моей сестры… он звонил сегодня на студию.

– С твоей сестрой все нормально, – отозвался Джейкоб рассеянно и добавил: – Значит, тебя заводят многие мужчины.

– Если я чувствую такое со многими, значит, это уж никак не настоящая любовь, правда? – с надеждой спросила Дженни.

– Но по твоей теории, любовь без этого невозможна.

– Нет у меня никаких теорий. Я просто говорю, что я чувствую. Ты знаешь больше, чем я.

– Я не знаю вообще ничего.

В вестибюле многоквартирного дома ждал какой‑то мужчина. Дженни подошла и заговорила с ним; потом, обернувшись к Джейку, сказала вполголоса:

– Это Шарнхорст. Не подождешь ли внизу, пока он объяснит, что ему нужно? Он говорит, ему потребуется полчаса, не больше.

Джейк ждал, куря сигарету за сигаретой. Прошло десять минут. Потом его подозвала телефонистка.

– Быстрей! Вам звонит мисс Принс.

Дженни говорила взволнованно и испуганно.

– Задержи Шарнхорста. Он сейчас на лестнице, а может быть, в лифте. Заставь его вернуться сюда.

Джейкоб положил трубку, и в тот же миг лязгнул лифт. Джейкоб встал перед дверьми, загораживая пассажиру выход.

– Мистер Шарнхорст?

– Да? – Во взгляде его читались тревога и подозрения.

– Не подниметесь ли вы снова в квартиру мисс Принс? Она кое‑что забыла вам сказать.

– Я увижусь с ней позже. – Шарнхорст попытался проскочить мимо Джейкоба.

Джейкоб схватил его за плечи, запихнул обратно в клетку, захлопнул дверь и надавил кнопку восьмого этажа.

– Я пожалуюсь, и вас арестуют! – пригрозил Шарнхорст. – Сядете в тюрьму за нападение.

Джейкоб крепко держал его руки. Наверху Дженни, с испуганным лицом, стояла у своей открытой двери. После недолгого сопротивления юрист вошел в квартиру.

– В чем дело? – спросил Джейкоб.

– Скажи ему ты. О, Джейк, он хочет двадцать тысяч долларов!

– За что?

– За новый процесс по делу моей сестры.

– Но у нее нет ни малейшего шанса! – Джейкоб повернулся к Шарнхорсту. – Вам должно быть известно, что шансов нет никаких.

– Есть некоторые технические вопросы, – беспокойным голосом отозвался адвокат, – понятные только юристам. Ей там так плохо, а сестра богата и процветает. Миссис Чойнски считает, что должна получить еще один шанс.

– Это вы постарались ей внушить?

– Она за мной послала.

– Но идея шантажа – ваша собственная. Полагаю, если мисс Принс не понравится предложение заплатить двадцать тысяч долларов за услуги вашей фирмы, общественность узнает, что она сестра всем известной преступницы.

Дженни кивнула:

– Именно это он и сказал.

– Одну минуту! – Джейкоб шагнул к телефону. – «Вестерн юнион», пожалуйста. «Вестерн юнион»? Пожалуйста, примите телеграмму. – Он назвал фамилию и адрес одного высокопоставленного нью‑йоркского политика. – Вот текст: «Осужденная Чойнски грозит своей сестре зпт актрисе зпт оглаской их родства тчк Нельзя ли договориться с тюремным начальником зпт чтобы к ней не допускали посетителей зпт пока я не вернусь на Восточное побережье и не объясню ситуацию тчк Также дайте мне знать телеграфом зпт достаточно ли двоих свидетелей зпт чтобы доказать попытку шантажа и отстранить от практики одного адвоката из Нью‑Йорка зпт если обвинение поддержат такие лица зпт как „Рид зпт Ван Тайн зпт Биггз и компания“ или же мой дядя зпт судья по делам о наследстве и опеке тчк Отвечайте на адрес отель „Амбассадор“ зпт Лос‑Анджелес тчк Джейкоб С тчк К тчк Бут»

Джейк ждал, пока клерк повторял послание.

– Так вот, мистер Шарнхорст, занятия искусством несовместимы с подобными передрягами и переживаниями. Мисс Принс, как вы видите, немало расстроена. Это скажется на ее завтрашней игре и подпортит удовольствие миллиону зрителей. Поэтому мы не будем настаивать на том, чтобы она дала ответ. Собственно, сегодня же вечером мы с вами на одном и том же поезде покидаем Лос‑Анджелес.

VI

Лето миновало. Джейкоб мирился со своим бесполезным существованием, зная, что Дженни осенью приедет на Восток. К осени, думал он, она успеет пообщаться с множеством раффино и обнаружит, что их руки, глаза – и губы – если и заводят, то очень однообразно. Если отвлечься от мира кино и вспомнить об интрижках на домашних студенческих вечеринках, то правильней всего было бы сравнить этих юношей со студентами‑новичками, впервые появившимися в какие‑нибудь летние каникулы. Может оказаться, что она по‑прежнему не испытывает к нему особо романтических чувств, но свадьба состоится и в этом случае, а чувства придут потом: говорят, так бывало со многими женами.

Ее письма восхищали его и сбивали с толку. За неловкими словами угадывались всплески эмоций: неиссякающая благодарность, тоска по общению. Бывало, Джейкоб догадывался: Дженни только что отшатнулась от другого мужчины (кого – бог весть) и страстно, чуть ли не испуганно стремилась к своему защитнику. В августе она отправилась на натурные съемки куда‑то в аризонскую пустыню; сначала от нее приходили только открытки, потом переписка на некоторый срок вообще прервалась. Джейкоб был этому рад. Он успел подумать о том, что могло отталкивать Дженни: его чопорность, ревность, неумение скрывать боль. На этот раз все будет иначе. Он сохранит контроль над ситуацией. У Дженни как минимум появится повод снова им восхищаться, ценить его упорядоченное и полное достоинства поведение.