Философия истории

Исторический процесс – это длящаяся во времени коллективная драма народов, классов, государств, цивилизаций. Как участников этой драмы людей неизменно волнует вопрос, какова связь настоящего, прошлого и будущего, что ждет нас впереди, есть ли какие-нибудь гарантии спокойствия, мира и счастья.

Вопросы были заданы давно и по-разному отвечали мыслители разных эпох. Античность и древний Восток видели в истории вечное возвращение, подобное смене времен года. Близкое нам представление об истории как универсальном процессе впервые зародилось в Ветхом Завете. Н.А. Бердяев отмечал: «Основная миссия еврейского народа была: внести в историю человеческого духа это сознание исторического свершения, в отличие от того круговорота, которым процесс этот представлялся сознанию эллинскому» (Бердяев Н.А. Смысл истории. М., 1990. С. 23). По Бердяеву: «История не только откровение Бога, но и ответное откровение человека Богу».

Секуляризация Просвещения коснулась и веры в историю. Мыслители Просвещения хотели сохранить веру и смысл истории и её счастливый, мироспасительный финал, но при этом обойтись без Божественного вмешательства. В результате появилась идея исторической закономерности. В природе действуют одни законы, а в обществе возникнет будущее, которое почему-то совпадет с нашими представлениями о счастии и социальной гармонии.

Термин «Философия истории» принадлежит Вольтеру, а вопрос о существовании общих законов исторического развития впервые поставил Гердер в работе «Идеи к философии истории человечества» (1784). Он же выдвинул идею о единстве исторического процесса, в который вовлекаются все народы, приходящие, в конечном счете, к единому общечеловеческому будущему. По сути дела, философия истории должна проследить судьбу этой идеи, ответить на вопрос об объективных закономерностях и духовно-нравственном смысле исторического процесса, о путях реализации человеческих сущностных сил в истории, о возможности обретения общечеловеческого единства.

Философия истории, как и собственно философия, не наука, поскольку не существует вне человеческой потребности иметь гарантированную историю. Миф гарантированной истории заключен как превращенная форма в представлении о научно-техническом прогрессе Экономическом росте. Требуя гарантий, мы отказываемся от свободы или определяет её как познанную необходимость – как добровольное подчинение тому, что открывается в качестве высшего непреложного закона. Вот первый «закон» философии истории: либо-либо. Коммунистическое государство давало определенные социальные гарантии, но лишало свободы выбора. Получив сегодня свободу выбора, люди утратили социальные гарантии.

Либо глобальная историческая концепция обещает нам историческую гарантию – ценой исключения альтернатив, а значит свободы исторического выбора, замененного «непреложными закономерностями»;

Либо она открывает перед нами альтернативы в истории, а вместе с тем и нашу свободу идти в том или ином направлении, но ценой риска драматических ошибок, противоречий и срывов.

Естествознание перешло от научной картины детерминизма к вероятностному видению природы. Историческое сознание ныне перешло от жесткого детерминизма к альтернативной истории. В естествознании Лаплас, а в философии К. Маркс, О. Конт, Э. Дюркгейм уверяли, что общественный процесс становится предсказуемым и даже количественно исчислимым. Естествознание проделало свой путь от жесткого детерминизма к открытиям сложности, нелинейности, неопределенности, многовариантности. Пришла пора гуманитариям пройти свой путь – признать людей свободными. Признать, что открытие новых возможностей ведет к открытию опасностей. Проективные теории открывают новые возможности, алармистские теоретики предостерегают о новых опасностях. Такой подход открывает возможности влиять на собственное развитие.

Метод философии истории является методом сценариев, которые мы выстраиваем по двум разным критериям: по критерию вероятности и по критерию желательности.

Современный либерализм, заявивший о себе в качестве нового всепобеждающего учения, вновь твердит о необходимости приспособления к рынку, к требованиям Современности. Культура и мораль вновь берутся на подозрение. То есть опять изгоняется человеческая свобода и человек умаляется перед безличными законами. История подобна рынку в том отношении, что она являет собой конкуренцию различных стратегий и типов поведения. Те, кто от имени истории приписывают себе монопольное право говорить, суть самозванцы истории. Рыночный механизм также опасен как исторический монополизм. Он закрывает пути социальному творчеству, творческому богатству самой истории. Разговоры о «конце истории» нужны тем, кто хорошо устроился, и желает гарантировать себе статус-кво. Но думал ли Наполеон, вторгаясь в Россию, что казаки будут в Париже.

Актуальность философии истории. Крушение марксистской дерзновенной попытки «тотального философского синтеза» привело к тому, что интеллектуалы постсоветской формации осудили всякий синтез как проявление тоталитарного искушения, ведущего к созданию закрытой картины мира. Их как-то можно понять, они травмированы тоталитарным опытом, но и в других странах глобальное философское теоретизирование не приветствуется. Иссякла метафизическая воля. Философия истории оценивается ныне как архаическая форма донаучного опыта, выходящего за пределы того, что верифицируется в опыте.

«Запрет» на философию истории соответствует общей постмодернистской установке принимать рассогласованность человеческого опыта не как проблему, подлежащую решению, а как «окончательный факт», которому следует приспособить наши мыслительные установки и нашу мораль. В обоснование этого предлагаются понятия – «Открытого общества» и «открытая история». Но куда ведет постмодернизм – в открытую, или закрытую историю?

Тоталитарное общество справедливо осуждается за отчужденный характер «больших целей», которые не соотносимы с миром повседневности, ничего не дают «маленькому человеку». Но это не означает, что людям не нужна перспектива, и что вера в большую перспективу химера. Без иерархии целей и веры в будущее история утрачивает смысл. Перефразируя Ф.М. Достоевского, Александр Сергеевич Панарин говорит: «Если веры в будущее нет, то все позволено». Его мысль такова: развенчание веры в историю является вторым после развенчания веры в Бога шагом новоевропейского нигилизма. Россиян больше, чем кого-либо в мире ударил пострелигиозный нигилизм. Именно ему уделил большое внимание Ф.М. Достоевский. Сегодня поднимается волна нового нигилизма, связанного с постмодернистской дискредитацией всех норм. Утверждается, что человеческая культура не дает никаких достоверных процедур, позволяющих отличить порок от добродетели, истину от лжи, что в «открытой истории» все события практически равновероятны и любая девиация может превратиться в перспективную новацию. Реабилитируются все формы подпольного сознания. «Подпольный человек» Достоевского вышел из подполья, и уверенно захватывает позиции в экономике и политике. Официально, до 65% российской экономики контролируется теневым капиталом. Госсобственность у криминала и заявляется, что возврата к прошлому нет. Мы имеем самые низменные инстинкты и страстишки. А, как известно, качество исторического процесса зависит от человеческих качеств его агентов.

Философии истории следует вернуть статус гуманитарной дисциплины и перестать уповать на технологическую и экономическую закономерности. Характер истории задан не сверхчеловеческими закономерностями, они зависят от чистоты рук и помыслов тех, кто её делает. Массовые преступления остаются преступлениями, совершены они в мирное или революционное время. Чрезвычайные обстоятельства не лишают нас алиби. В переломные моменты становится ясно, что личные, морально-психологические факторы определяют направление истории. Одна из задач философии истории состоит в гуманитаризации исторического сознания, в воспитании ответственного исторического деятеля, а не марионеток прогресса. Уход от христианской веры не привел к философской вере и человеческим духовным качествам, а вернул общественное сознание назад, к языческому натурализму, больше доверяющему бездуховным механизмам. Необходимость борьбы с натурализмом остается. Тем самым, остается актуальным вывод Г. Риккерта: «Ведь все ещё одной из главных задач настоящего момента является борьба с натурализмом просвещения, окончательно победить который не удалось кантовскому идеализму». (Риккерт Г. Философия жизни. Киев, 1998. С. 175).

Структура историософского знания. Именно Г. Риккерту удалось сформулировать программу философско-исторической науки, до сих пор не утратившую своего значения. Он выделил три направления в философии истории:

- обобщение исторического процесса, сведение отдельных «историй» в единую всемирную историю;

- отыскание смысла истории;

- методология исторического познания.

Существует ли единство планетарного исторического процесса? Христианство отвечает на этот вопрос положительно в духе версии общечеловеческого спасения, независимо от этнических и расовых различий.

Эпоха Просвещения выстроила общечеловеческую перспективу перехода от варварского изоляционизма к единой планетарной цивилизации. Образцом была объявлена Европа, появился высокомерный европоцентризм. Но в то же время европейский просвещенческий мессианизм носил гуманистический характер, сохраняя заряд христианского универсализма.

В последнее время Запад запустил в оборот версии, смысл которых в ревизии христианского универсализма. Следует, мол, осознать «пределы роста», учитывать интересы «золотого миллиарда человечества», говорится о неизбежности «конфликта цивилизаций». Осознание того, что «пряников» на всех не хватит, что прогресс скуден, привело к возникновению западного сепаратизма, к утверждениям и документам типа «устойчивое развитие» для Соединенных Штатов. «Пределы роста» говорят о том, что уделом человечества будет ожесточенная борьба за ресурсы. Что мы имеем: кризис философии истории ознаменовался новым реваншем силовой геополитики.

Если качественно новое историческое время закрыто, а именно за будущее время отвечает философия истории, то с неизбежностью появляется вывод о грызне за пространство. Вера в прогресс, породившая оптимистическое цивилизационное сознание на наших глазах сменяется пессимистическим геополитическим сознанием, грозящим провалом в архаику всеобщей милитаризации и войной всех против всех. В социальном типе «новых русских», отличающихся решительные неумением ждать и сберегать, инвестировать в будущее, скорее всего, проявились не какие-то национально-исторические особенности посткоммунистической властной элиты, а феномен новейшего вселенского неверия в историческую перспективу.

Сегодня человечеству необходимо вернуть веру в историю, в качественный формационный сдвиг, в необходимость инвестировать в будущее. Нужна перспектива восстановления общечеловеческого единства, перспектива нового качественного сдвига. И следует сказать прямо: сегодня именно на Западе, более чем где-либо, выдвигаются препятствия для такой инициативы.

В чем причина неясно: либо выявилось творческое бесплодие западной цивилизации, которая в прошлом была пионером планетарных формационных сдвигов, либо возникло временное помрачение сознания, связанное с головокружительным статусом победителя в холодной войне. Как писал Н.А. Бердяев: «…Нет большего испытания, чем испытание победой. И можно было бы сказать: горе победителям в этом мире. Если парадокс диалектики силы и победы. Победа предполагает силу, и нравственную силу. Но победа легко перерождает силу в насилие и уничтожает нравственный характер силы. Все это приводит к центральной проблеме об отношении духа и силы». (Бердяев Н.А. О назначении человека. М., 1993. С. 308).

Появление статьи Ф. Фукуямы «Конец истории?» симптоматично. Заявила о себе возникшая тенденция. Новый «проект модернизации» уже исходит не из триады «прошлое-настоящее-будущее», а из дихотомии: архаика – современность. Современность отождествляется с Западом, утверждается, что Западу нет альтернативы, его решения окончательны и не подлежат пересмотру. Всякая критика Современности (то есть Запада) тотчас объявляется рецидивом архаики, реваншем темных сил прошлого.

Запад ставит под подозрение Историю, отходит от принципов классического европеизма, связанных со способностью к решительной самокритике, а значит с установкой на самообновление. Если такой подход возобладает, то это будет кризисом западной цивилизации. Нельзя остановить историю в целях собственной стабилизации. До сих пор Запад поступал иначе: он смело критиковал настоящее и переходил к качественно новому будущему. Эта способность к формационной инициативе способствовала тому, что исторический процесс до сих пор шел не в форме смены цивилизаций, а в форме смены формаций (способов производства) в рамках одной и той же западной цивилизации. История продолжается, и формационная инициатива может перейти к другим культурам и цивилизациям.

Грех натурализма состоит в том, что ищут пионеров прогресса в основном там, где обеспечены наилучшие стартовые условия. Тем самым, исторический прогресс представляется как экстраполяция уже сложившихся возможностей. Но история открывает новые возможности. Со времен христианства был известен парадокс: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство небесное, Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю». В этом парадоксе содержится заряд творческой исторической методологии: изобретает новые правила не тот, кто выиграл, а тот, кто проиграл. Взыскует нового будущего, и будущее открывает не тот, кто доволен настоящим, а тот, кто определенно им недоволен. Победителям выгоден статус-кво, потерпевшего он не устраивает.

Уже сравнительно давно на Западе ощущается склонность передоверять историческую ответственность безликим механизмам технико-экономического прогресса, сняв её с человека как «слабого звена». Так кто должен вернуть человеку статус сильного звена как не проигравшие Западу технико-экономическое соревнование? Мировое лидерство Запада сохранится, если постиндустриальное общество будет развиваться в прежней техноцентричной парадигме. Но такая парадигма развития, как предупреждает теория глобальных проблем, грозит человечеству окончательным экологическим тупиком. Новая формационная инициатива, вероятнее всего, примет характер духовной реформации, касающейся гуманизации целей. Ценностей, смыслов деятельности. Отсюда будет исходить такая перспектива: от Запада или других цивилизаций сохранивших больше вкуса и чуткости к духовно-экзистенциальной проблематике?

Другая задача философии истории состоит в демократизации исторического процесса. Очевидно, что теория модернизации и догоняющего развития игнорируют культурологические модели, притом они оскорбляют достоинство незападных народов. Человечество столкнулось с неравенством перед лицом Истории, с разительной и шокирующей формой социального неравенства. Получается так, что западные народы живут в истории собственной жизнью, тогда как незападные

вынуждены жить чужой историей, которая лишает их права быть самими собой, права на собственную культуру, собственное будущее. Чужая история, то новая форма отчуждения, которая отчуждает наш способ бытия в мире, обрекает наших детей быть маргиналами и париями прогресса.

Парадокс современного западного либерализма состоит в том, что он не смягчает, а усиливает авторитарный принцип взаимодействия Запада с не-Западом. Социалистическая идеология давала свой шанс не-Западу в формировании общечеловеческого будущего, а консервативная идеология была склонна скорее изолировать Запад от не-Запада. Либеральная идеология взяла на себя грех навязывания западного опыта в качестве обязательного образца для остального человечества. В этой идеологии нашел свое выражение фаустовский человек с его преобразовательно-завоевательным отношением к природному и социальному миру.

Но сегодня незападный мир уже не готов мириться со статусом объекта чужой воли. Демократические принципы плюрализма и консенсуса, трактуемые на Западе чисто политически, теперь применяются к сосуществованию мировых культур, религий, цивилизаций. Исторический процесс отныне понимается уже не как монолог какого-нибудь «авангарда», увлекающего всех за собой, а как сотворчество, соучастие равнодостойных. Нынешняя неудача вестернизации в России, по сути, означает завершение монологовой модели в истории, выступает как запрет на пассивное эпигонство, нигде не дающее приемлемых результатов.

Демократизация исторического процесса требует перехода от пассивного следования к самостоятельному творчеству и резко усложняет ход политической истории. Рушатся политические синтезы в виде сложившихся многонациональных государств, империй, блоков. Былые «монолитные единства» уступают место разноголосице множества новых политических акторов, претендующих на самостоятельность и самобытность. Их импровизация нередко производит удручающее впечатление, но такова цена перехода от монологических моделей к полифоническим, оркестровым. В своё время такой переход претерпели западные демократии, когда их электорат, из однородного в социальном, этническом и образовательном отношениях слоя превратился в массовый гетерогенный конгломерат. Сегодня мы наблюдаем подобный подъем «молчаливого большинства» планеты. Это не «конфликт цивилизаций» а конфликт характерный для демократизации планетарного исторического процесса.

Случилось так, что мишенью нового протеста народов против гегемонизма и униформизма стал советский тоталитаризм. Однако крах советского тоталитаризма означает не окончательное торжество Запада. Все только начинается. При советском тоталитаризме этносы помещались в единое экономическое, политико-правовое пространство, скроенное по модели европейского Просвещения. Вот ему, европеизму и приходит конец. Советская модель – это детище Запада. Сплав, которым крепился многонациональный Советский Союз просвещенческий, изобретенный на Западе, и называется он единой политической нацией.

Нынешний парад этносуверенитетов, поощряемый Западом в постсоветском пространстве, на самом деле означает кризис такой модели, как единая, этнически нейтральная политическая нация. «Плавильные котлы», превращающие этносы в однородное массовое общество затухают, в том числе и в Соединенных Штатах. Известные ранее модели унификации мира – коммунистическая и либеральная – оказываются несостоятельными. Мир сопротивляется попыткам унификации, и демократизация исторического процесса выступает сегодня как лозунг культурно-цивилизационного плюрализма. Потому и единство мира выглядит несравненно сложнее и проблематичнее.

Сегодня многие поздравляют Соединенные Штаты как победителя в холодной войне и нового «гегемона». Но не исключено, что завтра США станут главой мишенью тираноборческих порывов народов. Ведущей ценностью начавшегося века становится культурный плюрализм и многообразие, а эта модель не проработана европейским Просвещением. В этом смысле нынешние этноконфессиональные расколы являются контр-просвещением и контр-европеизмом. Мы вступаем, по многим признакам, в постпросвещенческую эпоху. Она может быть провалом в новое варварство и новое средневековье, а архаику расколотых этнических пространств и племенной вражды. Но может стать подготовкой к новому осевому времени, к рождению более емких и содержательных синтезов, чем те, на которые оказалось способным европейское Просвещение.

Вопрос не в том, какое будущее нас ожидает, какой путь пророет нам «крот истории», вопрос в том, на какое будущее мы окажемся способными, на что именно нас хватит.

Последний вопрос подводит нас к проблеме исторического познания. Х1Х век отмечен в Европе поисками «гарантированной истории» - подчиненной непреложным закономерностям и прозрачной для научного разума. В социалистическом движении тесно переплелись фаустовская воля к власти – к тотальному преобразованию мира на рациональных началах – с пострелигиозным обетованием «нищих духом», жаждущих гарантированной истории. Естествознание выработало картину мира стохастических процессов, в которой нет гарантированных траекторий развития. Историческое сознание в ответ на это объявляет «конец истории». Если «игры истории» не гарантируют счастливого финала, то не лучше ли их вовсе прекратить, погрузившись в вечное «теперь»?

Нужны значительные усилия, чтобы массовое сознание вновь приняло историю как негарантированный результат. Новая парадигма, вероятно, сделает упор не на поступательное развитие производительных сил, научно-технический прогресс, рыночную экономику, а на внутренние гарантии духовно-этического плана. Новая парадигма свяжет качество истории с нравственными качествами современников. История будет взывать не к строгости теоретического разума, сколько к строгости практического разума, указующего на непреложные экологические, нравственные, социокультурные нормы, соблюдение которых – единственная гарантия, доступная человеку на Земле. В этом плане современная философия истории – это не учение о безличных механизмах мировой эволюции, а скорее набор максим, выполняющих нормативную роль. Их можно нарушать, но чем больше нарушений, тем трагичнее и затратнее становится мировая история и выше вероятность коллективного срыва в бездну.

Технологический человек, рожденный Просвещением, выработал технологии, направленные на преобразование природы, а также технологии, направленные на преобразование традиционного общества в современное. Жесткие промышленные технологии привели к экологическому кризису. Жесткие социально-политические технологии разрушили социальную и духовную сферу и привели к тотальному социокультурному кризису. Современная философия истории должна разработать промышленные и социальные технологии, не разрушающие социум, а преобразующие его. Острейший вопрос здесь как проплыть между Сциллой разрушительных исторических преобразований и Харибдой тлетворного застоя.

Конец Нового времени – модерна – означает исчерпанность естественных механизмов восстановления равновесия (гомеостазиса), заложенных в природе и в культуре. Технологический напор модерна превысил естественные резервы природы и культуры. Обе грозят разрушиться, если не будет мобилизована рефлексия – экологическая и историософская, касающаяся возможностей альтернативных форм производственной и исторической практики. Философия истории эпохи конца модерна – это промысливание путей отхода от технологического волюнтаризма «прометеевых обществ». Может ли конец модерна стать чем-то более обнадеживающим, чем откат в варварство или в архаику реставрированного традиционализма? – вот, наверное, главный историософский вопрос нашей эпохи.