декабря 1 страница

В первые часы 11 декабря метеорологическая ситуация улучшилась.

Сибирский циклон, расположившийся над средиземноморским бассейном и обрушивший холод, ветер и дождь на весь полуостров и Искьяно Скало в частности, был вытеснен фронтом высокого давления, идущим из Африки, который очистил небо, и теперь оно было готово к новой встрече солнца, пока еще не поднявшегося над горизонтом.

В четверть девятого утра Итало Мьеле выписали из госпиталя.

Со своим разбитым носом и двумя фиолетовыми кругами вокруг глаз он напоминал старого боксера, который многих отправил в нокаут, прежде чем рухнуть на настил.

За ним приехали сын и жена, погрузили его в машину и отвезли домой.

Примерно в то же время Алима сидела в большом зале аэропорта Фьюмичино вместе с сотней других нигериек. Сидела, скрестив руки на животе, и пыталась уснуть.

Она не имела ни малейшего представления о том, когда ее рейс. Никто не взял на себя труд сообщить нелегалам о времени их вылета. Но в любом случае рано или поздно она окажется на борту.

Ей хотелось горячего молока. Но перед автоматом выстроилась километровая очередь.

Она вернется в свою деревню и увидит троих детей – единственное слабое утешение.

А что потом?

А что потом, ей и знать не хотелось.

Лючия Палмьери лежала в своей кровати. Жива‑живехонька.

Флора облегченно вздохнула.

– Мамочка, как ты?

Сегодня ночью ей опять снились серебристые коалы. Они несли на плечах труп ее матери вдоль пустынной Аврелиевой дороги. А по сторонам были камни, кактусы, койоты и гремучие змеи.

Флора проснулась, уверенная, что мама умерла. Выскочив из постели, она побежала в ее комнатку, зажгла свет…

– Мамочка… Прости меня. Я знаю, уже поздно… Ты, наверное, проголодалась? Сейчас покормлю тебя.

Она бросила ее. На целую ночь мать перестала владеть ее мыслями.

Флора приготовила пюре. Накормила мать. Убрала за ней. Причесала ее. И поцеловала.

А потом встала под душ.

Кожа и волосы пропахли серой. Пришлось сполоснуть их несколько раз, чтобы избавиться от неприятного запаха. Приняв душ, она вытерлась и осмотрела себя в зеркало.

Лицо осунулось. Под глазами круги. Но таких сияющих и живых глаз у нее прежде не было никогда. Она не чувствовала усталости, хотя спала всего пару часов. И опьянение прошло, не оставив неприятных последствий. Втирая в кожу увлажняющий крем, она обнаружила на ногах и спине болезненные царапины и синяки. Должно быть, она их заработала, когда ее отшвырнуло течением на камни. Еще у нее покраснели соски. И ныли кончики пальцев.

Она села на табуретку.

Раздвинула ноги и проверила, как там. Там тоже все было в порядке, разве что слегка раздражено.

Так она и сидела в ванной, в клубящемся паре, глядя на себя в запотевшее зеркало.

В голове у нее прокручивались одни и те же сцены в красноватом свете: секс на термальных источниках.

Водоемы. Тепло. Грациано. Озеро. Холод. Люди. Музыка. Секс. Запах. Секс. Поток. Секс. Удар. Страх. Водопад. Секс. Тепло. Поцелуи.

Обрывки воспоминаний и переживаний путались в голове, а когда разум вдруг останавливался на некоторых сценах, она вздрагивала в замешательстве.

Что на нее нашло?

Но ее тело отреагировало хорошо. Оно не треснуло. Не сломалось. Не превратилось в кокон, как гусеница.

Она прикасалась к груди, ногам, животу. Несмотря на синяки и царапины, тело казалось более крепким, более совершенным, и боль в мускулах лишь доказывала, что оно живое и хорошо отзывается на определенные действия.

Ее тело вполне годилось для занятий сексом.

Последние несколько лет она сотни раз задавалась вопросом, окажется ли способна в один прекрасный момент к сексуальным отношениям, не слишком ли уже поздно, позволят ли ее тело и разум такое вторжение или отвергнут его, способны ли ее руки обнять чужое тело, а ее губы – целовать чужие губы.

У нее получилось.

Она была довольна собой.

В каком‑нибудь другом, параллельном мире, Флора Палмьери, обладая тем же телом, но другим сознанием, могла бы быть совсем другим человеком. Впервые заняться любовью в тринадцать лет, любить плотские удовольствия, вести беспорядочную половую жизнь, привлекать толпы мужчин, торговать своим телом, демонстрировать свою грудь на обложках еженедельных журналов, стать знаменитой порнозвездой.

Дорого бы она заплатила за видеозапись секса с Грациано, чтобы пересматривать ее снова, и снова, и снова. Чтобы увидеть себя в этих позах. Чтобы наблюдать за выражением своего лица…

«Хватит. Остановись».

Она прогнала навязчивые образы.

Почистила зубы, высушила волосы, оделась. Черные джинсы (те, в которых обычно она ходила погулять к морю), кроссовки, белая футболка, черный свитер. Начала закреплять волосы шпильками, но потом передумала. Оставила их распущенными.

Прошла в кухню. Открыла ставни, и полоска солнца проникла в дом, согревая ей шею и плечи. День выдался ясный и холодный. Небо было голубым, как никогда, и легкий ветер колыхал ветви растущего во дворе эвкалипта. Несколько чаек сидели рядышком, словно курицы, на красных комках распаханного поля за дорогой. Зяблики и воробьи чирикали на деревьях.

Она сварила кофе, подогрела молоко и вошла в неосвещенную гостиную на цыпочках. В руках – поднос с завтраком.

Грациано спал, свернувшись клубочком на диване. Завернувшись в черно‑белое клетчатое одеяло, как в мешок. На полу валялись в беспорядке одежда и обувь.

Флора села в кресло.

Фаусто Коппи был лучший в мире велогонщик. Самый быстрый. Но прежде всего – самый выносливый. Он никогда не уставал. И не уступал. Не сдавался.

Никогда.

«Ты – Фаусто Копи».

Пьетро гнал, гнал, гнал. Лицо сморщено от усталости, рот открыт. Сердце бешено гонит кровь по венам. В глазах рябит. Легкие горят.

«Едут».

Невыносимый рев глушителя.

Они приближаются?

Да. Они все ближе.

Хотелось обернуться и посмотреть. Но он не мог. Если он это сделает, то потеряет равновесие, а равновесие – все для велогонщика; если он держит равновесие и едет в правильной позе, то никогда не устанет, а вот если он обернется, потеряет равновесие и поедет медленнее, это конец. И потому он мчался вперед, надеясь, что они его не догонят.

«Забудь о них. Ты должен ехать и все. Ты стараешься побить мировой рекорд. Ты не убегаешь от них. Ты убегаешь от ветра. Ты деревянный кролик, за которым пустили борзых. Те двое сзади нужны лишь для того, чтобы ты ехал быстрее. Ты самый быстрый мальчик в мире». – Так говорит ему великий Коппи.

– Да что у тебя за мотороллер сраный? Быстрее! Быстрее, твою мать! – орал Федерико Пьерини, вцепившись во Фьямму.

– Это максимальная скорость! – орал Фьямма, в свою очередь вцепившись в руль мотороллера. – Сейчас мы его догоним. Только притормозит – и он попал.

Фьямма на самом деле был прав: стоило Говнюку притормозить, как они его поймают. Куда он денется? Дорога идет прямо по полям километров пять.

– Знал бы – взял бы разрисованный «веспино» брата. Вот тогда бы мы развлеклись, – посетовал Фьямма.

– А пистолет? Пистолет у тебя с собой?

– Нет. Я не взял.

– Дурак ты! Мы бы в него пальнули. Прикинь, какой был бы выстрел, – заржал Пьерини.

Они приближались.

А Пьетро начинал уставать.

Он старался поддерживать ровное дыхание и ритмично вращать педали, стать человеком‑машиной, слиться с велосипедом и превратиться в совершенное существо, состоящее из плоти и сердца и труб, спиц и колес. Пытался не думать ни о чем. Освободить голову от мыслей. Только координация и воля, но…

Проклятые ноги начали неметь, а в голове стали крутиться всякие нехорошие картины.

«Ты Фаусто Коппи. Ты не можешь проиграть».

Он слегка прибавил скорость, и шум мотороллера стал чуть слабее.

Это была бессмысленная гонка. По бесконечной дороге. Посреди возделанных полей. С мотороллером. Когда они в конце концов догонят его, он не сможет даже на ногах держаться.

Стоит только остановиться…

«Гонщики проигрывают потому, что думают, будто у победы есть смысл. У победы нет смысла. Цель – не победа. Цель – сама гонка. Нужно гнать, пока не надорвешься». – Так говорит ему Фаусто Коппи.

Шум за спиной вновь стал сильнее.

Они приближались.

На обратном пути из Сатурнии за руль села Флора.

Грациано не мог вести машину. Голова болела, на ней вздулась шишка. Он положил руку ей на бедро и заснул.

А Флора, с мокрыми волосами, в мокрой одежде, вырулила по скользкой грязной дороге и поехала в Искьяно Скало.

В полной тишине.

Длинное путешествие, полное раздумий.

«Что за всем этим последует?»

Этот вопрос вопросов одолевал ее, пока она перестраивалась, жала на газ, поворачивала и притормаживала, преодолевая холмы, мчась через поля, минуя заросли и спящие окрестности.

«Что за всем этим последует?»

У нее в голове вертелось множество ответов. Они возникали один за другим внезапно, некоторые казались рискованными, а некоторые даже не стоило принимать всерьез (путешествия, далекие острова, домики в деревне, церкви, дет…).

Чтобы дать логичный ответ на этот вопрос, сказала себе Флора, ей следует дать себе отчет в том, кто такой Грациано и кто такая она.

Трезво.

А Флора сейчас, в три часа ночи, после всего случившегося, чувствовала, что способна мыслить трезво и логично.

Она поглядела на Грациано, спящего, прислонившись головой к окошку, и покачала головой.

«Нет».

Они слишком разные, чтобы иметь общее будущее. Грациано скоро уедет в деревушку Вальтур, а потом еще в какую‑нибудь экзотическую страну, и у него будет еще тысяча приключений, и он забудет ее. А она снова будет вести обычную жизнь, ходить в школу, ухаживать за матерью, смотреть телевизор и рано ложиться спать.

Вот так обстоят дела.

«Забудь и думать, что этот мужчина изменится ради тебя…»

В общем, было ясно, что у них не будет никакого романа.

«А это так… Просто ночное приключение. Думай об этом так, так лучше. Просто секс».

Просто секс. И она улыбнулась против собственной воли.

Больно, но это так. Когда она взбиралась по камням, пусть и плохо соображая, пусть и почти ничего не понимая, она говорила себе: «Ты только одна из… и радуйся», а значит, теперь ей нечего предаваться мечтам, словно она неопытная девочка.

«Но я и вправду неопытная девочка».

Предаваться мечтам всегда рискованно. Флора привыкла сопротивляться жизненным ударам, но подозревала, что у нее имеются слабые места.

Грациано нужен был, чтобы сделать ее женщиной.

И все.

«Я должна быть сильной. Как всегда».

«Не надо с ним больше встречаться».

«Я знаю, мне не надо с ним больше встречаться».

«Никогда».

Однако когда они приехали в Искьяно Скало и ночь превратилась в утро, Флора припарковалась перед лавкой и собиралась уже разбудить Грациано и сказать ему, что вернется домой пешком, но не смогла.

Минут пятнадцать она сидела в машине и то протягивала руку к Грациано, то отдергивала ее, а потом завела мотор и отвезла его к себе.

И уложила спать на диван.

Так, если ему станет плохо, она ему поможет.

«Это у меня получается лучше всего».

Нет, не может все так кончиться.

Это было бы прескверно. Ей надо поговорить с ним в последний раз, объяснить ему, как была важна для нее эта ночь, а потом отпустить его навсегда.

Как в кино.

Удивительное дело – временное отстранение от занятий.

Вроде самое серьезное наказание, а тебя не держат в школе целыми днями на хлебе и воде, а наоборот – отправляют на неделю на каникулы.

Каникулы, прямо скажем, не лучшие, особенно после того как отец тебе заявляет, что с учителями разговаривать не пойдет.

Пьетро всю ночь мучительно пытался понять, что ему делать. Просить мать бесполезно – от Загора и то больше толку. А что, если в школу вообще никто не пойдет?

Замдиректора позвонит домой, и если к телефону подойдет отец и в тот день у него будут трястись… нет, лучше об этом не думать. А если мама, то она будет бормотать то да, то нет, всеми святыми поклянется, что придет завтра, и не придет никогда.

И те двое приедут опять.

На своем зеленом «Пежо‑205» с римскими номерами.

Социальные работники – название‑то совсем не страшное, но Пьетро оно пугает сильнее, чем наркодилер или злая колдунья.

Те двое.

Мужчина, худой как жердь, в шерстяном непромокаемом пальто, ботинках «Кларк», с седой бородкой и прядями волос, прилипшими ко лбу, с тонкими блестящими, словно от помады, губами.

Женщина, маленькая, в пестрых колготках и туфлях со шнурками, в очках с толстыми линзами, с волосами тонкими, как паутинки, крашенными в белый цвет и так туго стянутыми, что кажется, будто кожа на лбу и висках вот‑вот разойдется, как старые обои.

Те двое, которые появились после истории с катапультой, Поппи, крышей Контарелло и судом.

Те двое, которые все время улыбались и вызвали его в учительскую, пока остальные были на перемене, и давали ему жвачку с лакрицей, а он ее терпеть не может, и тупые комиксы про Мышонка.

Те двое, которые задавали столько вопросов.

Тебе хорошо в классе? Ты любишь учиться? Тебе весело? У тебя есть друзья? Что ты делаешь после школы? Ты играешь с папой? А с мамой? Мама грустная? А какие у тебя отношения с братом? Папа на тебя злится? Ругается с мамой? Он ее любит? Он тебя целует перед сном? Он любит пить вино? Он помогает тебе раздеваться? Он ничего необычного не делает? Брат спит в одной комнате с тобой? Вам хорошо вместе?

Те двое.

Те двое хотели забрать его и увезти. В социальное учреждение.

Пьетро знал. Миммо ему рассказал: «Ты осторожно, а то они тебя заберут и увезут с собой в учреждение, где живут дети наркоманов». И Пьетро сказал, что у него лучшая в мире семья, что вечерами они вместе играют в карты и смотрят телевизор, а в воскресенье ходят гулять в лес, и Загор с ними, и что мама добрая, и папа добрый, и он не пьет, и брат его катает на мотоцикле, и что он уже достаточно взрослый и сам раздевается и моется. Что за вопросы такие?

Отвечать было просто. Рассказывая, он думал про дом на лугу.

Они уехали.

Те двое.

Глория позвонила в восемь утра и сказала, что если он не идет в школу, то она тоже не пойдет. Из солидарности.

Родители Глории уехали. Они могут провести день вместе и придумать, как уговорить синьора Морони пойти в школу.

Пьетро оседлал велосипед и поехал в сторону виллы Челани. Загор сопровождал его около километра, потом вернулся домой. Пьетро выехал на дорогу к Искьяно, светило солнце, и ветерок дул теплый, и после вчерашнего дождя было так приятно ехать медленно, под солнцем, греющим спину.

Но вдруг у него за спиной возник красный мотороллер.

И Пьетро погнал.

Сидя в кресле в гостиной, Флора смотрела на спящего Грациано.

На его приоткрытые губы. Ниточка слюны стекала из уголка рта. Он негромко храпел. От подушки на лбу остались розовые полосы.

Вот ведь как. Меньше чем за сутки ее отношение к Грациано совершенно изменилось. Когда накануне он подошел к ней в баре, она считала его пустым и вульгарным. А теперь чем дольше она на него глядела, тем более он казался ей красивым и привлекательным, привлекательнее всех мужчин, которых она встречала.

Грациано открыл глаза и улыбнулся.

Флора тоже улыбнулась.

– Как ты себя чувствуешь?

– Ничего вроде. Я не уверен. – Грациано потрогал затылок. – Шишка вроде не болит. Ты чего сидишь в темноте?

– Я тебе завтрак приготовила. Только он уже остыл.

Грациано протянул руку:

– Иди сюда.

Флора поставила поднос на пол и робко подошла.

– Сядь. – Он чуть‑чуть подвинулся. Флора осторожно села. Он взял ее за руку. – Ну что?

Флора едва заметно улыбнулась. «Скажи ему», – подумала она.

– Ну что? – еще раз спросил Грациано.

– Что – «что»? – пробормотала Флора, сжимая его руку.

– Тебе понравилось?

– Да…

«Скажи ему».

– Тебе хорошо с распущенными волосами… Гораздо лучше. Почему ты всегда так не ходишь?

«Грациано, я должна тебе сказать…»

– Не знаю.

– Что случилось? Ты какая‑то…

– Ничего. – «Грациано, мы не можем больше встречаться. Мне жаль». – Есть хочешь?

– Немного. Мы вчера вечером так и не поели. За мной должок…

Флора встала, подняла поднос и направилась на кухню.

– Ты куда?

– Подогрею кофе.

– Не надо. Так выпью. – Грациано поднялся, сел, потянулся.

Флора налила ему кофе с молоком и смотрела, как он пьет и есть печенье, и поняла, что любит его.

Этой ночью она не заметила, как внутри нее прорвало плотину. И чувство, запертое в дальнем углу ее существа, вырвалось и заполнило ее сердце, ее разум, всю ее.

У нее перехватило дыхание и в горле начал расти ком.

Он доел.

– Спасибо. – Взглянул на часы. – О боже, мне надо бежать. Мать там, наверное, уже с ума сошла, – отчаянно произнес он, поспешно оделся, натянул сапоги.

Флора, сидя на диване, молча наблюдала за ним.

Грациано мельком взглянул на себя в зеркало. «Я ужасен, надо срочно принять душ», – подумал он. Надел куртку.

«Он уходит».

Значит, все, о чем она думала ночью в машине, – правда, нечего больше сказать, нечего объяснять, потому что он уходит, так и должно быть, он получил что хотел, и нечего тут обсуждать, нечего добавить, спасибо большое, пока, и это ужасно, нет, так лучше, так гораздо лучше.

Уходи. Убирайся прочь, потому что так лучше.

А Говнюк прям молнией мчится.

Упорный он, ничего не скажешь. Только это ему не поможет. Рано или поздно ему придется остановиться.

«Куда ты собрался?»

Говнюк их заложил и должен поплатиться. Пьерини его предупреждал, но он поступил по‑своему, он проболтался, и теперь он получит по полной.

Элементарно.

На самом‑то деле Пьерини был вовсе не уверен, что заложил именно Морони. Это вполне могла быть сучка Палмьери. Но по большому счету это было не важно. Морони ему нужен, чтобы в дальнейшем проще дела улаживать. Нужно, чтобы стало понятно: Пьерини слов на ветер не бросает, его нужно принимать всерьез.

А с Палмьери он потом разберется. Без спешки.

«Дорогая Палмьери, как же не повезло твоей тачке!»

– Он тормозит. Он спекся. Готов! – радостно завопил Фьямма.

– Подъезжай. Я его толкну, и он упадет.

Флора была так холодна. Совсем другая. Как будто на завтрак проглотила кусок льда. Грациано ясно чувствовал: она хочет, чтобы он ушел. Приключению конец.

«Вчера ночью я наворотил лишнего».

В общем, надо уходить.

Но он слонялся по гостиной.

«Хватит, сейчас я ее спрошу. Ну, откажет она! Попытка не пытка».

Он сел рядом с Флорой, но не вплотную к ней, поглядел ей в глаза и осторожно поцеловал.

– Ну я пошел.

– Ладно.

– Ну пока.

– Пока.

Но вместо того чтобы выйти и испариться, он нервно закурил и заходил по комнате, как муж в коридоре роддома. Остановился внезапно посреди гостиной и, набравшись мужества, изрек:

– А может, встретимся вечером?

«Больше не могу».

Пьетро видел краем глаза, что они приближаются. Всего в десяти метрах от него.

«Сейчас остановлюсь, развернусь и уеду».

Дурацкая мысль. Но других‑то нет.

Сердце в груди трепыхалось и рвалось в клочья. Легкие изрыгали пламя, обжигая горло.

«Больше не могу, больше не могу».

– Поди сюда, Говнюк! – орал Пьерини.

Вот они.

Слева. В трех метрах.

«А если рвануть через поле?»

Тоже не выйдет.

По обе стороны дороги два глубоких рва, и даже на спортивном велосипеде он бы через них не перемахнул. Свалился бы.

Пьетро увидел, как Фаусто Коппи, едущий с ним, разочарованно покачал головой.

В чем дело?

«Так не пойдет. Надо вот как: ты быстрее этого раздолбанного мотороллера. Они могут догнать тебя, только если ты притормозишь. А ты разгонись – и оторвешься метров на десять, а не станешь тормозить, они тебя никогда не догонят».

– Говнюк, я только поговорить. Я тебе ничего не сделаю, честное слово. Мне тебе нужно объяснить кое‑что.

«А ты разгонись – и оторвешься метров на десять, а не станешь тормозить, они тебя никогда не догонят».

Он увидел физиономию Фьяммы. Жуткую. Губы его кривились в ухмылке, очевидно, изображавшей улыбку.

«Я приторможу».

«Если затормозишь – тебе конец».

Фьямма резко выставил вперед ножищу километровой длины в армейском ботинке.

«Они хотят меня скинуть с велосипеда».

Коппи по‑прежнему огорченно качал головой: «Ты слишком много думаешь, это тебя погубит, если бы я столько думал, то никогда не стал бы лучшим, а может, и вовсе умер бы. В твоем возрасте я работал в мясной лавке, и все вокруг меня дразнили, говорили, что я кривой и смех один на меня смотреть с моим велосипедом, с которого я еле до земли доставал. Но однажды во время войны я вез еду голодным партизанам, скрывавшимся в деревенской лачуге…»

Сильный удар Фьяммы оттолкнул Пьетро влево. Склонившись вправо всем телом, Пьетро сумел удержать равновесие. И снова погнал как сумасшедший.

«… а двое нацистов на мотоцикле с коляской, который гораздо быстрее мотороллера, погнались за мной, и я помчался изо всех сил и оставил позади немцев, а ведь они едва меня не поймали. Я в какой‑то момент стал все больше набирать скорость, и немцы остались позади, а Фаусто Коппи – это Фаусто Коппи – это Фаусто Коппи – это Фаусто Коппи…»

Пьерини глазам своим не верил.

– Он уезжает… Смотри, уезжает… Смотри, твою мать! Это все ты и твой мотороллер сраный.

Говнюк прирос к велосипеду и, словно ему кто‑то ракету в зад вставил, стремительно помчался вперед.

Пьерини, осторожно снимая руки с боков Фьяммы, заорал ему в ухо:

– Тормози! Тормози к черту! Дай я слезу.

Мотороллер замедлил ход, скрипя тормозами. Когда он остановился, Пьерини спрыгнул.

– А теперь ты слезай!

Фьямма вопросительно поглядел на него.

– Ты что, не видишь? Вдвоем мы его не догоним. Слезай живо!

– Да наф… – попытался возразить Фьямма, но, увидев перекошенное злобой лицо приятеля, понял, что лучше подчиниться.

Пьерини вскочил на мотороллер, крутанул ручку газа и крикнул:

– Жди тут. Я его собью и вернусь.

Аврелиева дорога, один сплошной поток машин в обе стороны, была в двух сотнях метров.

Пьетро на ходу обернулся, вдыхая и выдыхая раскаленный воздух.

Он оторвался от них, но не намного. Видимо, они остановились.

А сейчас опять приближаются.

У него не было больше сил.

«Сделай что‑нибудь, ну придумай что‑нибудь…»

Что? Что тут придумаешь?

И тут он придумал. Придумал кое‑что по‑своему гениальное и героическое. Конечно, не самое выдающееся – Глория, Миммо и Фаусто Коппи (кстати, где он? У него не осталось в запасе совета на такой случай?), как и всякий мало‑мальски здравомыслящий человек, запретили бы ему это делать, но сейчас он понял, что это единственная возможность спастись – или…

«Не думай об этом».

Пьетро поступил так, не сбавляя скорость, наоборот, употребив остатки сил на то, чтоб посильнее крутить педали, он рванул как безумный к дороге с отчаянным намерением пересечь ее.

Говнюк чокнутый просто. Он решил покончить с собой.

Правильно. На это Пьерини возразить было нечего.

Морони так решил, видать, понял: это самое разумное, что можно на его месте сделать.

Пьерини затормозил и бешено захлопал в ладоши.

– Класс! Молодец! Так!

Его потом ложкой с асфальта соскребать будут.

Часть там, часть тут. Голова! Где голова? А правую ногу никто не видел?

– Убейся! Мне нравится! Молодец! – орал он, не прекращая с восторгом аплодировать.

Всегда приятно видеть, что кто‑то хочет убиться от страха перед тобой.

Пьетро не сбавил скорость. Лишь слега зажмурился и прикусил губу.

Если он умрет, значит, пришло его время, а если ему суждено жить, значит, он проедет через поток машин невредимым.

Все просто.

Жизнь или смерть.

Черное или белое.

Пан или пропал.

Камикадзе, вперед.

Пьетро даже не думал о промежуточных оттенках между белым и черным: о параличе, коме, страданиях, инвалидном кресле, неотступной боли и сожалениях (если у него останется способность жалеть) длиной во всю оставшуюся жизнь.

Его слишком захватил страх, чтобы думать о последствиях. Даже когда до перекрестка оставалось меньше ста метров и перед ним возник огромный, ярко освещенный желтыми огнями знак «Осторожно! Опасный перекресток», и он ощутил легкое желание нажать на тормоз, перестать крутить педали, поглядеть вправо и влево. Он просто поехал через шоссе, словно никакого шоссе и не было.

А Фабио Паскуале, позывные «Рэмбо 26», несчастный водитель грузовика, увидев, как Пьетро вдруг возник перед ним ниоткуда, как кошмар, засигналил, надавил на тормоз и за сотую долю секунды осознал, что прямо сейчас в его жизни произойдет перелом к худшему, что долгие годы он будет воевать со своей совестью (на спидометре было сто десять, а максимальная разрешенная скорость на этой трассе девяносто), с правосудием и адвокатами и с женой, сто лет долбившей ему, чтобы он бросил свою убийственную работу и шел работать в кондитерскую – зять место предлагает, – и вздохнул облегченно, когда пацан на велосипеде исчез так же, как появился, и никакого хруста костей и железного скрежета не последовало, и он понял, что Господь его помиловал, что он не переехал мальчишку, и завопил от счастья и гнева одновременно.

Пьетро, проехав перед фурой, оказался на разделительной полосе, по встречной ехал, сигналя, красный «ровер». Если он затормозит, то окажется под колесами, а если не затормозит, все равно окажется под колесами, но тут «ровер» неожиданно вильнул влево и проехал у него за спиной, в двух сантиметрах, поток воздуха качнул Пьетро вправо, потом влево; переехав дорогу и оказавшись у поворота на Искьяно Скало, он потерял равновесие, притормозил на гравии, но заднее колесо потеряло сцепление с грунтом, и он повалился, расцарапав ногу и руку.

Живой.

Грациано Билья вышел из дома, где жила Флора Палмьери, прошел по двору и остановился, пораженный красотой наступившего дня.

Небо было ярко‑голубым, а воздух таким чистым, что за кипарисами, росшими вдоль дороги, и холмами проглядывали даже острые пики Апеннинских гор.

Он прикрыл глаза и подставил лицо теплым солнечным лучам, как старая игуана. Вдохнул полной грудью, и его обонятельные рецепторы уловили густой запах навоза, лежавшего по всей дороге.

– Вот это аромат! – довольно пробормотал он. Этот запах перенес его в прошлое. В то время, когда ему было шестнадцать и он работал в манеже в Персикетти.

– Вот что я сделаю…

Почему ему это раньше в голову не пришло?

Надо купить лошадь. Гнедого красавца коня. И тогда, когда он окончательно обоснуемся в Искьяно (скоро, очень скоро), в хорошую погоду, как сегодня, он будет ездить верхом. Далеко, в лес Акваспарты. На собственной лошади он сможет ездить на охоту на кабана. Только не с ружьем. Огнестрельное оружие он не любил: это как‑то неспортивно. С арбалетом. Арбалетом из углеродного волокна и титанового сплава, вроде тех, с какими в Канаде ходили на гризли. Сколько, интересно, стоит такая штука? Немало, но это вещь необходимая.

Он присел три раза, пару раз повертел шеей, разминая суставы. После непредвиденного сплава по течению, удара головой о камни и сна на диване он чувствовал себя разбитым. Словно разобрали позвоночник на позвонки, а потом собрали в произвольном порядке.

Но если тело было измучено, душа – наоборот. В ней сияло солнце.

И все это благодаря Флоре Палмьери. Сказочной женщине, которую он встретил, изгнавшей из его сердца Эрику.

Флора спасла ему жизнь. Да, если бы не она, то снесло бы его в водопад, размозжило о камни – и привет.

Он ей теперь по гроб жизни будет благодарен. А тибетские монахи говорят, что если кто‑то спасает тебе жизнь, он должен отвечать за тебя до конца своих дней. Теперь они связаны навечно.

Правда, он страшную глупость сделал, когда попытался отыметь ее в зад. Что на него нашло? Что за сексуальное буйство?

«Ну, с задом у тебя иногда случается…»

«Довольно. Женщина тебе говорит, что она девственница и чтобы ты с ней осторожно, а ты через пять минут пытаешься трахнуть ее в зад. Постыдился бы!»