Глава тринадцатая. – Так точно, сэр. – Бурк, шутник

– Адамо!

– Да.

– Бове!

– Да.

– Бурк!

– Так точно, сэр. – Бурк, шутник. Никогда не ответит нормально.

– Вартен!

– Да.

Все видели, что брат Леон в прекрасном настроении. Именно это он любил – руководить, когда все идет гладко, ученики послушно откликаются на свои фамилии, получают коробки с конфетами, демонстрируют, что им дорога честь школы. Мысли о чести школы угнетали Стручка. С тех самых пор, как развалился класс номер девятнадцать, он жил в состоянии легкого шока. Каждое утро он просыпался подавленным, зная еще до того, как успевал открыть глаза, что случилось что‑то неладное и его жизнь теперь безнадежно испорчена. А потом вспоминал класс номер девятнадцать. В первые день‑два в этом еще было что‑то приятное. По школе распространился слух, что разрушение класса номер девятнадцать стало результатом задания, полученного им от Стражей. Хотя с ним на эту тему никто не заговаривал, он ощущал себя кем‑то вроде подпольного героя. Даже старшеклассники смотрели на него с уважением и опаской. Проходя мимо, кто‑нибудь обязательно хлопал его по заднице – так в Тринити издавна выражали свое одобрение. Но мало‑помалу атмосфера в школе окрасилась тревогой. Поползли новые слухи. Разные слухи бродили у них постоянно, однако на сей раз они были связаны с ЧП в классе номер девятнадцать. Продажу шоколадных конфет отодвинули на неделю, и брат Леон, выступая с кафедры, дал этому малоубедительное объяснение. Директор, мол, болен, у начальства много бумажной работы, и т. д., и т. п. Говорили также, что Леон проводит негласное расследование происшедшего. Бедного брата Юджина с того рокового утра так никто и не видел. Кто‑то сказал, что у него нервное потрясение. Другие возражали, что умер какой‑то его родственник и он уехал на похороны. Как бы то ни было, все это навалилось на Стручка, и он напрочь потерял ночной покой. Хотя многие в школе по‑прежнему смотрели на него снизу вверх, он чувствовал, что между ним и остальными ребятами возникла дистанция. Да, они восхищались им, но вместе с тем предпочитали держаться от него поодаль из‑за возможных неприятных последствий. Как‑то он встретил в коридоре Арчи Костелло, и тот отвел его в сторонку. «Если вызовут на допрос, ты ничего не знаешь», – предупредил он. Стручку неоткуда было знать, что это излюбленная тактика Арчи – припугнуть человека, заставить его нервничать. С тех пор Стручка не отпускали дурные предчувствия – смешно сказать, но он словно ждал, что на доске объявлений вот‑вот появится его физиономия с надписью «Разыскивается». Ему уже не хотелось никакого почитания со стороны однокашников – он просто хотел быть Стручком, играть в футбол и бегать по утрам. Он с ужасом ждал вызова к брату Леону и пытался угадать, сумеет ли он выстоять под допросом, выдержать взгляд этих страшных влажных глаз и соврать без запинки.

– Гаструччи!

Он вдруг сообразил, что брат Леон уже два или три раза назвал его фамилию.

– Да, – ответил он.

Брат Леон помедлил, вопросительно глядя на него. Стручка окатило холодом.

– Кажется, сегодня ты не совсем с нами, Гаструччи, – сказал Леон. – Я имею в виду, мысленно, а не физически.

– Извините, брат Леон.

– Кстати, о мыслях. Ты ведь понимаешь, Гаструччи, что эта продажа шоколадных конфет выходит за рамки рядового мероприятия, не так ли?

– Да, брат Леон. – Куда это он клонит?

– Самое замечательное в этой продаже, Гаструччи, – то, что она проводится исключительно силами учеников. Конфеты продают ученики. А школа просто берет на себя организацию. Это ваша продажа, ваш проект.

Байда, прошептал кто‑то так, чтобы Леон не услышал.

– Да, брат Леон, – сказал Стручок с облегчением, поняв, что учитель слишком увлечен своими конфетами, чтобы разбираться в его виновности или невиновности.

– Значит, ты принимаешь свои пятьдесят коробок?

– Да, – поспешно ответил Стручок. Продать пятьдесят коробок было непросто, но он мечтал только о том, чтобы убраться наконец из‑под света прожекторов.

Леон с церемонной тщательностью записал его имя.

– Гувер!

– Да.

– Джонсон!

– Почему бы и нет?

Благодаря хорошему настроению Леон простил Джонсону этот легкий намек на сарказм. Интересно, подумал Стручок, вернется ли когда‑нибудь хорошее настроение и к нему тоже? И сам себе удивился. Почему он так мается из‑за этого несчастного класса? Разве они что‑нибудь сломали? Ведь все парты и стулья привели в порядок за один день! Леон думал, что отправляет на эту работу в качестве наказания, но все вышло ровно наоборот. Каждый стул, каждый винтик были напоминанием о чудесном событии. Многие даже вызывались на восстановление мебели добровольно. Так откуда это саднящее чувство вины? Из‑за брата Юджина? Возможно. Теперь Стручок не мог пройти мимо класса номер девятнадцать, не заглянув внутрь.

Конечно, эта комната изменилась раз и навсегда. Вся мебель в ней отчаянно скрипела, точно угрожая развалиться вновь в любой момент. Учителям, которые проводили там уроки, было не по себе – это чувствовалось по их поведению. Время от времени кто‑нибудь из учеников ронял книжку просто ради того, чтобы посмотреть, как учитель дернется или подскочит от страха.

Погруженный в свои мысли, Стручок не заметил, что в классе наступила пугающая тишина. Но он осознал, что все вокруг замерли, когда поднял взгляд и увидел лицо брата Леона, бледное как никогда, и его глаза, поблескивающие, как облитые солнцем лужи.

– Рено!

По‑прежнему ни звука.

Стручок поглядел на Джерри, сидящего через три парты от него. Джерри застыл, сложив руки на парте, глядя прямо перед собой, словно в трансе.

– Ты здесь или мне кажется, Рено? – спросил Леон, пытаясь обратить происходящее в шутку. Но эта попытка произвела обратный эффект. Никто не засмеялся.

– Последний раз спрашиваю, Рено.

– Нет, – сказал Джерри.

Стручку показалось, что он ослышался. Джерри ответил так тихо, едва шевельнув губами, что его ответ прозвучал неясно даже в полной тишине.

– Что? – снова Леон.

– Нет.

Общее смятение. У кого‑то вырвался смешок. Шутки в классе всегда приветствовались – что угодно, лишь бы нарушить обычную тягомотину.

– Ты сказал «нет», Рено? – переспросил брат Леон кислым голосом.

– Да.

– Что «да»?

Этот обмен репликами развеселил остальных. По классу прокатился хохоток, кто‑то фыркнул – в комнате возникло то странное настроение, которое сопутствует всему необычному, когда ученики чуют какой‑то сдвиг климата, колебания в атмосфере, как при смене сезонов.

– Позволь мне уточнить, Рено, – сказал брат Леон, и его голос сразу восстановил в классе прежний порядок. – Я назвал твою фамилию. Ты мог ответить либо «да», либо «нет». «Да» означает, что ты, как и любой другой ученик этой школы, согласен продать некоторое количество шоколадных конфет, в данном случае пятьдесят коробок. «Нет» – и я подчеркиваю, что наше мероприятие чисто добровольное, Тринити никого не принуждает участвовать в нем против его воли, в этом слава и достоинство Тринити, – так вот, «нет» означает, что ты не желаешь продавать конфеты, что ты отказываешься принимать участие. Итак, каков же твой ответ? Да или нет?

– Нет.

Стручок ошеломленно уставился на Джерри. Неужели это тот самый Джерри Рено, который всегда выглядел слегка обеспокоенным, слегка неуверенным в себе даже после отданного им великолепного паса, который всегда был немного не в своей тарелке, – неужели он действительно бросает вызов брату Леону? И не только брату Леону, но и школьной традиции? Потом, взглянув на Леона, Стручок увидел его точно на экране с неестественно насыщенными цветами – на щеках его пульсировал яркий румянец, влажные глаза походили на образцы реактивов в лабораторных пробирках. Наконец брат Леон наклонил голову, и карандаш в его руке задвигался, ставя напротив имени Джерри какую‑то ужасную пометку.

Тишина в классе была такая, какой Стручок еще никогда не слышал. Страшная, оглушительная, удушающая.

– Сантурио! – произнес Леон сдавленным голосом, пытаясь говорить спокойно.

– Да.

Леон поднял глаза и улыбнулся Сантурио, смаргивая румянец на щеках. Его улыбка смахивала на те, что похоронных дел мастера сооружают на лицах покойников.

– Тесье!

– Да.

– Уильямс!

– Да.

Уильямс был последним. В классе не было учеников, чьи фамилии начинались бы на какую‑нибудь из оставшихся букв. Эхо от «да» Уильямса повисло в воздухе. Казалось, все избегают смотреть друг на друга.

– Вы можете получить свои коробки в спортивном зале, джентльмены, – сказал брат Леон. Его глаза влажно сверкали. – Конечно, это относится лишь к истинным сынам Тринити. Сочувствую тем, кто не входит в их число. – Жуткая улыбка так и не покинула его лица. – Все свободны, – объявил он, хотя звонка еще не было.