Глава 11. Эндрю

Однажды вечером, в конце 1950-х годов, меня пригласили на музыкальный вечер в старом, уютном доме на Беркли Хиллз. Я захватил с собой скрипку: обещали поиграть квартетом с листа. Единственным человеком, которого я запомнил на этом вечере, оказался статный приличный джентльмен с маленькими серыми усиками, говорящий с легким английским акцентом. За кофе, после игры, он начал разговор. Он спросил, не слышал ли я когда-нибудь о клубе Полуночников в Сан-Франциско.

Я никогда о нем не слышал, и он начал расписывать обворожительную группу людей, интересующуюся всеми областями искусства, театром и музыкой. Он заметил, что группе как раз нужна скрипка для симфонического оркестра, и предложил мне провести с ними пару вечеров (они встречаются раз в неделю на нечто вроде репетиции, много разговаривают, едят разные вкусности, пьют вино), чтобы осмотреться и определить, понравлюсь ли я им, а они мне. Предложение сулило забавные приключения, и я с готовностью согласился.

Клуб на самом деле состоял в основном из обеспеченных джентльменов с небольшим правым уклоном, связанных с различными политическими и профессиональными кругами. Постоянные члены несли основную нагрузку текущих расходов. Расходы же обычных участников шоу и концертов, композиторов, сценаристов, вносивших свой вклад временем и силами в дела Клуба - оркестр, пара музыкальных групп, хор, в большой степени субсидировались самим Клубом. Такая организация поразила меня. Самая скромная трата времени возвращалась сторицей, и я приобрел тут нескольких близких друзей.

В первый же вечер в Клубе я познакомился с доктором Эндрю Уокером Скоттом, который являл собой интересное сочетание противоречий. Одним из ритуалов, сопровождающих вступление в общество довольно консервативных джентльменов - с которыми я до сих пор регулярно делю хлеб и Баха - оказалась вводная лекция, объясняющая смысл довольно стесненных рамок поведения новых членов. Эндрю назначили моим наставником. Он был членом медицинского сообщества, вышедшим на пенсию, и обладал суровой, авторитарной манерой поведения, необходимой для "устрашения" молодого, впечатлительного неофита.

В конце концов и у Эндрю я увидел человеческие стороны. Однажды, в летнем лагере Полуночников (он находился в тихом лесном заповеднике, в двух часах езды от Бэй Ареа, мы жили там две недели), он подошел ко мне (к тому времени я был членом Клуба два года, и хотя был еще очень молод, но уже не являлся неофитом) и спросил, не хочу ли я поиграть Бетховена квартетом.

- Конечно! - согласился я.

Я знал, что он убежденный любитель (и дилетант, я говорю в американском и английском смысле этого слова), играющий второй скрипкой. Однако последние годы Эндрю находил все меньше и меньше желающих разделить с ним свой энтузиазм, вероятно из-за того, что он все же не был лучшим скрипачом в мире, мягко говоря. Он часто объяснял, что трудности связаны с тем, что он играет музыку с листа (для не-музыкантов: это означает, что вы видите ноты первый раз и играете сразу же). Я взял свою скрипку, и к нам присоединились еще двое.

- Что будем играть? - спросил он.

- Что хочешь, Эндрю, - ответил я, - может быть один из средних квартетов?

- Нет, я никогда их не видел, может быть лучше какой-нибудь ранний? Например Восемнадцатый Опус, номер четыре? У меня как раз есть ноты с собой.

- Подходит.

Мы начали пиликать, и примерно на середине первого движения, во время небольшой паузы я взглянул на его ноты. Все движения смычка и пальцев для второй скрипки были тщательно расписаны почерком Эндрю. Вот уж точно - игра с листа! Теперь я внимательно следил, как бы ненароком не посмотреть в то место еще раз, но не мог не улыбаться при мысли о том, как этот добродетельный старый джентльмен охраняет свою гордость.

Но я имел удовольствие видеть его непорочные стороны.

В связи со смертью моей матери и с годичным пребыванием в Европе с отцом, женой и сыном, я долгое время не появлялся в Клубе, что по разным причинам свелось к нескольким годам отсутствия. В конце концов это оказалось равносильно уходу из Клуба.

За эти годы у меня не появилось уверенности, как я должен проводить свои исследования с области психоделических препаратов. Были веские причины оставаться "на поверхности", публиковать все находки, находиться в тесном контакте с научным сообществом с его плюсами и минусами. Но не менее веские причины, например, политический климат, существовали и для ухода в андеграунд - что привело бы к изоляции от коллег-ученых; зато мне не пришлось бы никому ничего объяснять, находить оправдания или ограничивать свои интересы.

Я до сих пор не принял решение.

К тому времени я получил приглашение на беседу с уполномоченным гастролирующего шоу Клода Пеппера - Комитет по Преступлениям Америки, проводил публичные собрания по всей стране. Я сказал "приглашение"? Я должен был сказать, что получил повестку в суд, и должен был лично явиться туда и ответить на вопросы. Это оказалось моей первой, и вероятно, последней возможностью ознакомиться с с функционированием политической машины изнутри.

Я имел удовольствие встретиться со следователем в его кабинете до начала суда. Он сел за стол в приемной перед залом заседаний (действие происходило на одном из верхних этажей Федерального Здания в Сан-Франциско), и, как только я присел, помощник внес в кабинет гору бумаг. Наверное, они все имеют отношение ко мне, подумал я. Следователь начал пролистывать стопку. Судебный репортер присел рядом, держа пальцы на клавишах свой волшебной машинки. Я наблюдал и ждал.

Следователь поднял голову и посмотрел на меня:

- У вас есть право на адвоката - вы знаете?

- А зачем мне может потребоваться адвокат?

Он не затруднил себя ответом, а я и не ждал, что он ответит. Эффектным взмахом головы и рук он вернулся к своей бумажной горе, в то время как секретарь стук-стук-стучал на машинке, записывая эти бесценные замечания для истории.

Из горы выскочила фотография. Ее дали мне, на ней был изображен уже довольно известный Августус Оусли Стенли, которого вели в наручниках из его ЛСД-лаборатории в Оринде при недавнем аресте.

- Узнаете этого человека?

- Я думаю, это мистер Стенли, эта фотография появилась в Сан-Франциско Кроникл пару дней назад в связи с его арестом.

- А почему вы пригласили преступника к себе домой?

- Кого?

- Мистера Стенли.

- Мистер Стенли никогда не был у меня дома, - сказал я спокойно и уверенно.

Наши глаза встретились. Слышался только стук пишущей машинки. Следующая бумажка появилась из стопки. Мне ее не показали, а рассмотреть ее я не мог при всем желании.

- Почему вы отказались от шести миллионов долларов за оснащение лаборатории на Ямайке?

Так-так-так, подумал я. Вопрос навеял интересное воспоминание. Несколькими годами ранее, когда я еще работал на Доул, мне нанесла визит пара довольно молодых предпринимателей. Один - маленький и темноволосый, другой - высокий и рыжебородый. Они сказали, что заинтересованы в оснащении "легальной" лаборатории для производства известных и неизвестных психоделических веществ, и предлагали заняться этим мне. Все должно было происходить на острове Ямайка, и мне обещали заплатить три миллиона долларов тут же и еще три после укомплектации рабочей лаборатории.

Когда же я спросил, кто будет оплачивать это предприятие, мои визитеры ответили: "группа бизнесменов". Имен они не назвали, а я и не спрашивал, потому что все равно бы никого из них не узнал. О мире бизнеса я не имел особой информации. Но у меня развита интуиция, и она сказала мне, что тут происходит что-то не вполне кошерное либо с самими молодыми людьми, либо с их предложением.

Хотя Барбаросса и пытался меня убедить, что такой шанс выпадает раз в жизни, но я все-таки отклонил их предложение, очень вежливо. У меня отличная работа, сказал я, в очень хорошей химической компании, и я на самом деле не горю желанием перебираться в другую страну прямо сейчас.

И до сих пор, глядя через стол на сурового следователя, я и не подозревал о настоящем источнике предложения! Интересно, какое подразделение правительства приготовило такого рода "обманку", и чего они хотели этим добиться.

Мой ответ следователю был прост:

- И что бы я делал с шестью миллионами долларов?

Особенность предстоящей дачи показаний стала очевидной.

На самом слушании народу присутствовало очень много, но я подозреваю, что аудитория была не совсем однородной. Это же Сан-Франциско, в конце концов. Прямо передо мной давал показания известный Арт Линклеттер, в то время многими считавшийся экспертом по использованию ЛСД, в связи с трагической смертью его дочери, хотя она случилась спустя некоторое время после приема вещества. Арт и пресса упрекали ее в экспериментах с ЛСД.

Я нервничал и не вникал в детали его показаний, исключая обмен репликами относительно хиппи и длинных волос.

Мистер Линклеттер спросил конгрессменов, знают ли они, почему все хиппи носят длинные волосы, скрепленные резинкой?

- Нет, ответил внезапно заинтересовашийся Его Честь Клод Пеппер, - я всегда удивлялся, зачем?

Аудитория, почувствовав драматичность момента, стала затихать.

- Это очень просто, сккзал мистер Линклеттер, - это имеет отношение к психеделическим веществам.

Аудитория замолчала.

- Когда хиппи под кайфом, он может снять резинку, распустить волосы во все стороны и трясти головой, - тут мистер Линклеттер энергично потряс своей головой из стороны в сторону, на глазах у двухсот зрителей, полудюжины конгрессменов и одного прокурора, - чтобы раскрутить ветряную мельницу разума.

Смех прокатился по залу, и молоток призвал к порядку.

Я был следующим свидетелем. На это стоило посмотреть.

Допрос начался все с кратких формальностей: родился, учился, работал, а потом быстро перешел к более близким их сердцу вещам - к наркотикам. Большая часть вопросов и ответов стерлась из памяти, я был в некотором роде шокирован и отвечал токлько из-за инстинктивной потребности выжить. В конечном итоге адвокат задал мне вопрос, но задал его так, что я обрел контроль над собой.

- Как вы можете называть себя ученым, - вопросил он, - и выполнять такую работу, которой вы занимаетесь?

Никогда не задавайте свидетелю под присягой вопрос, который требует ответа более длинного, чем "да" или "нет". Это называется "дать свидетелю мел". Он тут же скажет судье (или председателю, члену Конгресса), что для полноты ответа требуется небольшое пояснение, и попросит еще немного времени, и почти всегда его получает. Я попросил дополнительное время и получил его.

Я начал с самого начала. Поговорил я о наследственном бремени шизофрении, социальной стоимости больниц и пособий, связанных с депрессиями и алкоголизмом, и даже, наверное, о страданиях от псориаза, хотя точно не помню. В глазах - слезы. Затем продолжил, рассказывая о недавних исследованиях нейромедиаторов, благодаря которым стала приоткрываться сущность ментальных процессов. И о том, как знание механизма действия веществ, влияющих на целостность человеческого мозга и применяемых под контролем, может дать понимание процесса психических расстройств, которые определяются только по виду нарушения. Я попросил, чтобы такая-то и такая-то статья, опубликованная в научной литературе, была приобщена к протоколу. Я только приступил к ответу на заданный мне вопрос, как объявили перерыв.

Что они обсуждали на перерыве, я не знаю, но после возобновления слушаний меня быстро поблагодарили за участие и сказали, что я свободен.

Когда я покидал зал, ко мне приблизился высокий хорошо одетый человек с аккуратной вандейковской бородкой, окруженный атмосферой полной самоуверенности.

- Я - доктор Пол Фрей, - сказал он, протягивая руку, - я глава Лаборатории по Наркотикам, тут в Бэй Ареа. Я высоко ценю ваш вклад в сегодняшние слушания, и очень рад встретиться с вами.

Я сказал "привет" и потряс его руку. И немедленно почувствовал к нему симпатию. Мы обменялись телефонами и адресами, намереваясь встретиться в ближайшем будущем. Я и представить себе не мог, что он станет одним из ближайших и ценимых мною друзей; что мы проведем вместе много восхитительных часов в моей лаборатории, куда он иногда приезжал на выходные, чтобы "намочить руки" химическими превращениями, которые всегда завораживали его.

Пол любил химию психоделиков, но был совершенно непреклонен в своем нежелании изменять состояние своего сознания поглощением получающихся веществ.

- Называй меня трусом, - сказал он как-то раз, смеясь, - но сама мысль о приеме этих препаратов поднимает волосы на моей голове дыбом!

Я в очередной раз уверил его, что у меня нет намерения убедить его принять какой-либо психоделик, и что я вовсе не думаю, что он трус. Мы оба знали, что он не соблазнится стать таким исследователем, потому что его положение в обществе может быть серьезно скомпрометировано даже согласием.

Но это было единственное приятное событие за весь этот очень тяжелый день.

Я опасался прессы и телевидения на выходе из зала заседаний, но когда я попал домой вечером, то при входе на Ферму их было гораздо больше. Я просто проехал мимо и подождал их ухода в ближайшем кафе.

На следующий день в утренней газете появился отчет о слушании с моей фотографией и коротким сообщением о сожалении исследователя наркотиков касательно его открытий, которые могут стать помехой для общества.

По поводу слушаний мне почти не пришлось выслушивать комментариев, и никакой публичной известности мне этот случай не принес, за исключением одного. Мне позвонил мой давний компаньон по квартету Эндрю. Как выяснилось, он недавно вспомнил, что я играл в клубе на скрипке, а сейчас как раз опять возникла нужда в скрипаче. Может быть, мне будет интересно возобновить старые знакомства?

В этом и заключалась непорочная сторона моего консервативного друга. Он действительно видел мою фотографию в газете, но у него и в мыслях не было прочитать текст (вероятно, потому, что члены Клуба часто появляются в газетах по разным причинам). Этим приглашением, даже не подозревая, он решил за меня проблему андеграунда. Я знал, что со временем мои отношения с людьми станут более беспроблемными и ценными, если будут основаны на честности, а не на обмане и манипулировании. Я хотел подтверждений собственной целостности, нуждался в ней. Воссоединение с Клубом Полуночников прошло очень гладко, и до сих пор каждый четверг вечером я надеваю приличную рубашку и галстук и несу свою скрипку в Сити - играть в оркестре.

Необходимо добавить, что я единственный из членов клуба, который носит и всегда носил черные сандалии вместо ботинок. Когда-то очень давно я решил, что сандалии гораздо больше подходят моим ногам, чем лишенная воздуха влажная среда, предлагаемая королями обуви, которую носят мои друзья-полуночники. Сейчас они привыкли и к моим сандалиям, и ко мне.