2 страница. Таковы, согласно учению Л.Н

Таковы, согласно учению Л.Н. Толстого, метафизические измерения духовного бытия, постигая которые человек все более подчиняет свою жизнь высшим нравственным требованиям: принципам любви, непротивления и неделания.

Основные принципы этики Л.Н. Толстого

I. Принцип любви

Свое понимание любви Толстой излагает в VII главе своей работы “Закон насилия и закон любви”, в которой он прямо говорит о том, что христианское учение в целом во всем его истинном значении есть именно “учение о законе любви”. Хотя во многих дохристианских учениях любовь также признавалась одной из главных добродетелей, ни в одном из них она не выступала в качестве всеобщей основы и закона жизни. В этом смысле христианское учение о любви «не есть, как в прежних учениях, только проповедь известной добродетели, но есть определение высшего закона жизни человеческой и неизбежно вытекающего из него закона поведения»[38].

Надо отметить, что Лев Николаевич вкладывал в понятие “закон любви” различные смыслы.

Во-первых, закон любви обосновывается как естественное выражение духовной природы человека, как преломление закона всемирного духа в жизни всех существ. «Один только есть у всех существ верный руководитель. Это - всемирный дух, который заставляет каждое существо делать то, что ему должно делать: дух этот в дереве велит ему расти к солнцу, в цветке - переходить в семя, в семени - упасть в землю и прорасти. В человеке дух этот велит ему соединяться любовью с другими существами»[39]. Поэтому человеку “естественно быть любовным” точно так же, как воде естественно течь сверху вниз, пчеле - летать, змее - ползать и т. п. «И потому, - заключает Толстой, - если человек, вместо того, чтобы любить людей, делает зло людям, он поступает так же странно и неестественно, как если бы птица стала плавать, а рыба – летала»[40]. Таким образом, в первом значении “закон любви” есть космологический и естественный для человека закон духовной жизни.

Однако наибольшее внимание Лев Николаевич все же уделяет обоснованию “закона” любви в его этико-социальном значении. “Закон” понимается здесь как неукоснительное исполнение заповеди любви. Согласно Толстому, прежние религиозные и нравственные учения о любви, признавая ее благодетельность для жизни человечества, вместе с тем допускали возможность таких условий, при которых исполнение требований любви становилось необязательным, могло быть обойдено. А как только заповедь любви переставала быть “законом”, уничтожалась вся ее благодетельность, и учение о любви сводилось к не обязывающим поучениям. В результате, сложилась парадоксальная и даже абсурдная ситуация: всеобщий, естественный закон духовной жизни превратился в утопический идеал или, в лучшем случае, в единичный, случайный образ жизни и пример поведения, а стихийная, произвольная и хаотическая жизнь предстала в виде некоего морально-психологического и исторического “закона”: закона насилия. Учение Христа “снимает” это противоречие. Чтобы требование любви обрело свой истинный смысл и стало тем, чем оно должно быть, - законом жизни - оно не должно допускать никаких исключений и компромиссов и одинаково распространяться на всех людей: иноземцев, иноверцев, а главное - на врагов и людей, ненавидящих нас и делающих нам зло. Таким образом, превращение заповеди любви в “закон” означает в данном случае абсолютную всеобщность и необходимость следования данной заповеди.

Говоря о взглядах принципе любви в этике Толстого, нельзя не упомянуть об его учении о грехах, соблазнах и суевериях, которые рассматривались им как препятствия к любви.

Понятие греха Лев Николаевич употребляет в двух смыслах: в широком - грех есть все то, что противоречит двум главным евангельским заповедям: любви к Богу и любви к ближнему. Столь расширительное толкование греха позволяет отнести к нему самые различные человеческие пороки, включая и такие, которые Толстой относит к соблазнам и суевериям. В узком же смысле грех понимается как “потворство телесным похотям”; соблазн - как «ложное представление человека о своем отношении к миру», а суеверие - как «принятое на веру ложное учение»[41]. Соотношение между грехами, соблазнами и суевериями он сформулировал следующим образом: «От тела - грехи, от мнения людей - соблазны, от недоверия к своему разуму – суеверия»[42].

Очевидно, что Лев Николаевич различает грехи, соблазны и суеверия на основании дуализма телесного и духовного начал. Грехи являются у него “олицетворением” телесного зла: соблазны и суеверия - выражением зла духовного. “Телесность” грехов он показывает на таком примере: «Грехом в пахоте называется то, когда пахарь не удержал плуг и он выскочил из борозды и не захватил того, что должно. То же и в жизни. Грех это то, когда человек не удержал тела - оно сорвалось с пути и сделало не то, что должно»[43]. Что касается соблазнов, то Толстой относит их к “умственной деятельности”, связанной с оправданием грехов; суеверие же он прямо определяет как “извращение разума”.

Свою систему он излагает в двух версиях: ранней, представленной в работе “Христианское учение” (1897), и поздней, окончательной, вошедшей в итоговую книгу “Путь жизни” (1910). В первом случае Толстой выделяет шесть главных грехов:

1) грех похоти, состоящий в том, чтобы создавать себе удовольствие от удовлетворения потребностей;

2) грех праздности, состоящий в том, чтобы освобождать себя от труда, нужного людям для удовлетворения потребностей;

3) грех корысти, состоящий в том, чтобы предоставлять себе возможность удовлетворять свои потребности в будущем;

4) грех властолюбия, состоящий в том, чтобы покорять себе подобных;

5) грех блуда, состоящий в том, чтобы устраивать себе наслаждения из удовлетворения половой похоти;

6) грех опьянения, состоящий в том, чтобы производить искусственное возбуждение своих телесных и умственных сил.

Из шести “родовых” грехов Толстой выводит соответствующие им пороки, или “последствия грехов”. Так, грех властолюбия влечет за собой лесть, коварство, тщеславие, обман, ненависть, насилие и т. д.

Наряду с грехами Толстой выделяет также пять соблазнов:

1) соблазн личный, или соблазн приготовления;

2) соблазн семейный, или соблазн продолжения рода;

3) соблазн дела, или соблазн пользы;

4) соблазн товарищества, или соблазн верности;

5) соблазн государственный, или соблазн общего блага.

В заключение Толстой рассматривает пять видов суеверия, или “обманов веры”: перетолкование истины (ложная наука); вера в чудесное; установление посредничества между человеком и Богом; воздействие на внешние чувства человека; внушение ложной веры детям.

Характерно, что в “Христианском учении” он ограничивается только конкретным определением грехов, тогда как “соблазны” и “обманы веры” определяются им только в общем плане. Однако в “Пути жизни” соблазны и суеверия получают свое конкретное описание. Здесь Лев Николаевич существенно переосмысливает качественные и количественные параметры грехов, соблазнов и суеверий. Прежде всего, количество “родовых” грехов уменьшается до пяти:

1) грех чревоугодия, который состоит из трех пороков - объедения, мясоедения и одурманивания;

2) грех половой похоти, или блуда;

3) грех тунеядства, или праздности;

4) грех корыстолюбия, или богатства;

5) грех гнева, или недоброжелательства.

К пяти “родовым” грехам Толстой присоединяет три вида соблазнов: соблазн гордости, соблазн неравенства и соблазн тщеславия; и пять видов суеверия: суеверие насилия, суеверие наказания, суеверие государства, ложная вера и ложная наука.

II. Принцип непротивления

Учение Толстого о непротивлении злому нельзя рассматривать как нечто застывшее, раз навсегда данное. Оно постоянно развивалось и изменялось. Это учение проделало сложную эволюцию от толкования исходной заповеди непротивления как нормы правосознания до ее понимания как ключевого принципа жизнеучения и в конечном итоге - высшего, всеобщего закона жизни.

Первое обращение Льва Николаевича к идее непротивления относится к концу 70-х - началу 80-х годов в период его работы над книгами “Исследование догматического богословия” и “Соединение и перевод четырех Евангелий”. Характерно, что в первом произведении Толстого, написанном после его религиозного “обращения”, - в "Исповеди" - проблема непротивления злу еще не стоит. Первоначально он рассматривает заповедь непротивления как одно из пяти правил (наряду с “не гневайся”, или “не сердись”, “не прелюбодействуй”, “не клянись”, или “не присягай”, “не противься злу” и “не воюй”), выдвинутых Иисусом в Нагорной проповеди. Характерно, что Толстой не только не придает здесь заповеди непротивления центрального, ключевого значения, но и толкует ее преимущественно как норму правосознания, данную Христом взамен законов старого правосудия. Лев Николаевич убежден, что Иисус говорит здесь о суде и наказаниях: вначале - о старинных средствах защиты от зла (“око за око” и “зуб за зуб”), а вслед за этим - о должном правосудии: “не противься злу”, не прибегай к судебной защите. Главный смысл заповеди непротивления Толстой усматривает в том, что в ней выражается «отрицание суда человеческого, утвержденного ложным законом»[44]. Согласно Толстому, данной заповедью Иисус говорит: «Не судите и не судитесь, а прощайте, все прощайте. Вы будете прощать, и вам будут прощать. А если вы будете судить, то и вас будут судить, и зло никогда не кончится»[45].

Характерно, что Лев Николаевич, в соответствии с нравственно-правовым пониманием заповеди непротивления, пытается предложить свой вариант перевода слов “не противься злому”: “не защищайся от злых людей” (в смысле судебной защиты), т. е. никогда не прибегай к человеческому правосудию - суду, - и не участвуй в нем. Он так передает заповедь Христа о непротивлении: «Я же вам говорю не защищайтесь от зла, тогда вы достигнете справедливости»[46]. При этом несостоятельность человеческого суда Толстой усматривает в том, что ни один из людей не может судить другого. Ведь судящий должен видеть, что хорошо и что дурно, но поскольку он пребывает в роли судьи, т. е. призван наказывать, мстить, то тем самым он изначально утверждает зло.

Следует отметить, что впоследствии Лев Николаевич критически оценивал свои богословско-филологические занятия. Можно однозначно утверждать, что они практически не прояснили ему сути нравственного учения Христа, не раскрыли истинного значения заповеди непротивления. Впоследствии, когда Толстой обрел новое видение смысла непротивления злому, он так отзывался о своих богословских штудиях: «Тот, кто в Евангелии не сумеет отделить сердцем основного, тот никаким изучением критики не узнает этого. А кто умеет отличить, тому не нужно критики. Умеет же отличить тот, кому нужно руководство Евангелия для жизни, а не для мудрствования»[47]. В 90-х годах он еще несколько раз с сожалением вспоминал о своих критических опытах: «Откровенно скажу вам, что буква, слово не интересуют меня, и я часто сожалею, что придавал ей слишком большое значение и делал, увлекаясь своими гипотезами, натяжками в толковании буквы. И потому во всяких ошибках в толкованиях буквы охотно соглашаюсь. Дух же учения не нуждается в толковании, и не может измениться ни от каких толкований»[48].

Подводя итог своим критическим исследованиям евангелий, Толстой пришел к окончательному выводу, что «смысл каждого места - во всем Евангелии, и кто не может понять смысла отдельного места сообразно всему духу его, - того ничем не убедишь»[49]. Эти слова свидетельствуют не только о критическом отношении Льва Николаевича к своим богословским и филологическим опытам конца 70-х - начала 80-х годов, но и о бесперспективности рациональных методов исследования, толкования евангелий. Эти слова заставляют усомниться в том, что философия непротивления Толстого проистекала из рационального, рассудочного восприятия учения Христа. Не случайно Лев Николаевич говорит здесь о постижении общего духа Евангелия сердцем, узрении его смысла на почве самой жизни. Рациональный метод исследования Евангелия обусловил понимание Толстым заповеди непротивления как одного из правил, выражающих нравственно-правовое требование отрицания человеческого суда. Но уже к 1894 г., ко времени написания трактата "В чем моя вера?", понимание смысла и значения заповеди непротивления кардинально меняется: теперь она рассматривается Толстым как ключевой принцип христианства, связующий все учение Христа в одно целое.

Лев Николаевич сам объясняет суть произошедшего с ним поворота. В первой главе трактата “В чем моя вера?” он пишет о том, что наряду с внешней работой над богословием и евангелиями в нем в это же время протекала напряженная внутренняя работа по уяснению христианского учения. «Это не было методическое исследование богословия и текстов Евангелия, а это было мгновенное устранение всего того, что скрывало смысл учения, и мгновенное озарение светом истины»[50].

В целом эволюцию учения Толстого о непротивлении можно представить в виде шести основных этапов:

1. Разработка основ учения. Определение заповеди непротивления как ключевого принципа всего христианского учения, связующего метафизику и этику в одно целое (1883-1884 гг., “В чем моя вера?”).

2. Философское обоснование идеи непротивления. Установление четкой связи между непротивлением, самоотречением и благом любви (1886-1887 гг., “О жизни”).

3. Социальное обоснование идеи непротивления. Обращение к истории вопроса. Разработка системы аргументации в пользу непротивления. Нарастание элементов рационализма в учении Толстого. (1890-1892 гг., “Царство Божие внутри вас”).

4. Начало систематизации учения о непротивлении злу. (1897 г., “Христианское учение”).

5. Систематизация и популяризация принципа непротивления. Включение в свое учение близких по духу идей из различных религиозных и философских источников. (1903-1910 гг., “Круг чтения”, “На каждый день: учение о жизни, изложенное в изречениях”, “Путь жизни”).

6. “Догматизация” учения. Обоснование идеи непротивления как всеобщего закона любви (1908 г., “Закон насилия и закон любви”).

1. Разработке основ учения Толстого предшествует открытие им истины непротивления. Само это открытие имеет следующие особенности. Лев Николаевич открыл не новый смысл или новое толкование заповеди “не противься злому”, но некий источник веры, способствующий прямому, простому и ясному пониманию этой заповеди. «Место, которое было для меня ключом всего, - пишет он, - было место из V главы Мф.: “Вам сказано: око за око, зуб за зуб. А Я вам говорю: не противьтесь злому”. Я вдруг в первый раз понял этот стих прямо и просто. Я понял, что Христос говорит то самое, что говорит. И тотчас - не то, что появилось что-нибудь новое, а отпало все, что затемняло истину, и истина восстала передо мною во всем ее значении... Слова эти показались мне вдруг совершенно новыми, как будто я никогда не читал их прежде»[51].

Основная мысль, которая вытекала из открытия Толстого, заключалась в признании абсолютной значимости заповеди непротивления и ее универсальной функциональности. «Не противься злому - значит не противься злому никогда, т. е. никогда не делай насилия, такого поступка, который всегда противоположен любви. И если тебя при этом обидят, то перенеси обиду и все-таки не делай насилия над другим»[52]. Не менее важным выводом стало положение о том, что заповедь непротивления связует все христианское учение в одно целое, но только при условии, когда оно не есть просто “мудрое изречение”, но правило, обязательное для исполнения, когда оно есть закон жизни. Заповедь непротивления, по словам Толстого, есть “ключ”, открывающий смысл всего христианского учения.

На первом этапе развития принципа непротивления Лев Николаевич очерчивает круг вопросов, которые позднее станут для него главным предметом исследования. Так, он уже здесь пытается развеять миф о неосуществимости, неисполнимости заповедей Христа, намечая основные способы своей аргументации. Здесь же он пытается опровергнуть господствующее убеждение о том, что учение Христа касается только личного спасения, а не касается вопросов общих, государственных и т. д.

Но, пожалуй, главной проблемой этого периода становления философии непротивления Толстого стала проблема веры как основного источника и стимула исполнения заповеди непротивления. Если бы все люди исполняли заповеди Христа, полагает Толстой, то на земле бы установилось Царство Божие; если хотя бы один человек исполнял эти заповеди, то он сделал бы самое лучшее для всех и для себя. Но где взять веру для того, чтобы следовать учению и никогда не отрекаться от него? Вот вопрос, который оказался в центре религиозных исканий Льва Николаевича в середине 80-х годов. Название его главного произведения этого периода говорит само за себя: “В чем моя вера?”.

2. Работу "О жизни" Толстой начинает с установления основного противоречия жизни, суть которого - в желании человека блага самому себе и невозможности обретения этого блага при том устройстве мира и том положении, которое он в нем занимает. Вначале человеку представляется, что единственно оправданная цель его жизни есть благо его личности, «но блага для личности не может быть; если бы и было в жизни нечто, похожее на благо, то жизнь, в которой одной возможно благо, жизнь личности, каждым движением, каждым дыханием, неудержимо влечется к страданиям, к злу, к смерти, к уничтожению»[53]. Невозможность шага личного существования определяется тремя основными моментами: 1) борьбой ищущих личного блага существ друг с другом; 2) обманом наслаждения, приводящего к трате жизни, к пресыщению, к страданиям; 3) смертью. Все это ведет к раздвоению сознания человека и обнаружению истинной жизни, “которая всегда хранится в человеке, как она хранится в зерне”. «Обнаружение истинной жизни состоит в том, что животная личность влечет человека к своему благу, разумное же сознание показывает ему невозможность личного блага и указывает какое-то другое благо»[54]. Перспектива этого другого, высшего, сверх личного блага открывается прежде всего благодаря подчинению животной личности закону разума, требующему отречения от блага животной личности. «Истинная жизнь человека, - пишет Лев Николаевич, - проявляющаяся в отношении его разумного сознания к его животной личности, начинается только тогда, когда начинается отрицание блага животной личности»[55]. Отречение от блага животной личности ставит перед человеком новые требования, продиктованные его разумным сознанием: «Не бороться с другими за свое личное благо, не искать наслаждений, не предотвращать страданий и не бояться смерти»[56].

Такие требования кажутся человеку на первый взгляд невозможными, выражающими отречение от самой жизни. Однако таковыми они представляются только с внешней, отрицательной стороны. Их положительный, жизнеутверждающий смысл обнаруживается, когда человек обретает благо любви. Здесь Толстой впервые в рамках своей системы подходит к понятию любви, наиболее тесно и органически связанному с заповедью непротивления. На протяжении всей последующей эволюции учения он постоянно обращался к рассмотрению соотношения любви и непротивления, их ценностной значимости и иерархии. В итоге он вывел определенную форму взаимосвязи любви и непротивления, которая в целом имела следующее выражение: “Непротивление есть неизбежное условие любви”. Если человек отказывается от идеи непротивления, то тем самым подрывает корни любви, ибо непротивление питает любовь, способствует увеличению энергии любви. Вот почему везде, где Лев Николаевич размышляет о сущности и природе любви, он, так или иначе, затрагивает вопрос о непротивлении. Его учение о любви имеет самое прямое непосредственное отношение и к принципу непротивления злому. В работе “О жизни” он рассматривает любовь как единственно возможный способ разрешения основного противоречия жизни, избавляющий человека от бессмысленной борьбы с другими за свое личное благо, от обмана наслаждений, от безрадостности и мучительности страданий и, наконец, от страха неминуемой смерти. Чувство любви ведет человека к тому, чтобы отдать свое существование на благо других людей, сделав ненужной борьбу с ними, наполнив пустоту животных наслаждений совершенной радостью самоотречения, облегчив и просветлив страдания, развеяв иллюзию смерти как величайшего зла. Толстой пытается определить природу любви как высшего блага жизни. Человек может обрести любовь только в результате разумного осознания жизни: разум указывает человеку один путь - любовь. Таким образом, для него чувство любви есть проявление деятельности личности, подчиненной разумному сознанию. Такая деятельная любовь выражается прежде всего в “предпочтении других существ себе”. Отсюда Толстой приходит к различным вариантам определения любви. Главным родовым признаком при этом является самоотречение. “Истинная любовь всегда имеет в основе своей отречение от блага личности и возникающее от этого благоволение всем людям”, “Любить - значит делать доброе”. “Любовь - только тогда любовь, когда она есть жертва собой” и т. д. Характерно при этом, что на данном этапе развития принципа непротивления Лев Николаевич ставит обретение блага любви в полную зависимость от следования принципу непротивления злому, ибо, прежде чем человек будет в состоянии любить, т. е., жертвуя собой, делать благо, «ему надо перестать ненавидеть, т. е. делать зло»[57]. Толстой устанавливает самую непосредственную зависимость между любовью и непротивлением через состояние самоотречения, самопожертвования. Непротивление злому необходимо предполагает возможность жертвы своей жизнью. Эта жертва только тогда будет рассматриваться и переживаться как нечто положительное и ценное, когда она будет сопряжена с любовью. Любовь обнаруживает иллюзорность смерти и стоящих за ней страданий и мук, придавая позиции непротивления более высокую ценностную значимость, чем возможность потерять жизнь. В данном случае Толстой обосновывает и оценивает ситуацию непротивления не по признаку страдания, боли, мучения, смерти, а по степени проявления любви и ненасильственного участия в судьбе ближнего. На этом основании он строит свою аргументацию в пользу абсолютного следования закону непротивления, отступление от которого не может быть оправдано никакими соображениями.

3. От философского обоснования личностного смысла непротивления и установления строгой зависимости между принципом непротивления злу насилием, самоотречением и благом любви Толстой переходит в конце 80-х годов к систематическому обоснованию социальной значимости заповеди непротивления. В этот период он впервые проявляет интерес к истории вопроса о непротивлении злому. Свои размышления Лев Николаевич излагает в сочинении “Царство Божие внутри вас, или Христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание”. Замысел данного произведения возник у него в процессе работы над “Предисловием” и “Заключением” к книгам двух американских мыслителей-проповедников идеи непротивления - А. Баллу (“Катехизис непротивления”) и В.Л. Гаррисона (“Декларация чувств”). Эта работа, начатая Толстым в 1890 г., включала в себя целый ряд духовных и жизненных материалов по вопросу о непротивлении, полученных им после публикации работы “В чем моя вера?”. В результате рамки задуманного “Предисловия” постепенно расширялись, и оно перерастало в крупное самостоятельное произведение. Осознание нового качества работы появляется у Льва Николаевича в ноябре 1890 г. «Хорошо бы выразить учение Христа, как я его понимаю теперь»[58].

Работа над книгой велась в двух направлениях: написание “Предисловия” и “Заключения” к сочинениям Баллу и Гаррисона и изучение новых материалов о непротивлении злу насилием прежде всего в плане их соотношения с учением Христа и учением церкви, в особенности по вопросу о войне. Здесь Толстой впервые столкнулся с необходимостью изучения истории вопроса о непротивлении. «Я очень мало знал, - признается он, - о том, что делалось и было проповедуемо и писано в прежнее время по вопросу непротивления злу. Я знал то, что было высказано об этом предмете у отцов церкви, - Оригена, Тертуллиана и других, - знал и о том, что существовали и существуют некоторые так называемые секты менонитов, гернгутеров, квакеров, которые не допускают для христианства употребления оружия и не идут на военную службу; но что было сделано этими сектами для разъяснения этого вопроса, было мне мало известно»[59]. Среди материалов, оказавших существенное влияние на развитие толстовской философии непротивления, давших новый импульс его учению, выделяется прежде всего книга чешского религиозного писателя Петра Хельчицкого “Сеть веры”. Оценивая в целом ее содержание, Толстой замечает, что Хельчицкий учит тому, чему учили и учат теперь непротивляющиеся менониты, квакеры, а в прежние времена - богомилы, павликиане и др. Он учит тому, что христианство, требующее от своих последователей кротости, смирения, незлобивости, прощения обид, терпения, любви к врагам и т. п., несовместимо с насилием, составляющим необходимое условие власти. Наряду с этим Лев Николаевич изучает материалы по истории первых веков христианства, а также по истории церквей и ересей. Характерно, что большинство этих книг вызывало у него весьма негативное отношение, причину которого передают следующие его слова по поводу “Истории Нового Завета” А. Гаусрата: «Как много труда положено и как мало узнаешь. Научный приём - это прием умерщвления живого»[60]. Однако некоторые книги Толстой считал для себя полезными. К их числу он относил работу немецкого богослова, историка протестантской церкви Г. Арнольда “Unpartetische Kirchen und Ketzer-Historie” (1729 г.). Тем не менее, Толстой так и не получил из этих источников четких и убедительных аргументов, которые бы впоследствии пригодились ему для обоснования и доказательства своего учения. Не случайно, что в своих последующих работах он практически не упоминает о сектантских и еретических способах толкования заповеди непротивления, подменяя христианскую историю этого вопроса мыслями Лао-Цзы, Будды, Эпиктета и других философов древности. Христианская традиция непротивления важна для него своей глубиной расхождения с официальным христианством, прежде всего, в социально-практическом аспекте - в отношении к войне, государственной власти и другим формам социального насилия.

Еще одним источником работы Льва Николаевича явились отклики и критические статьи на книгу “В чем моя вера?”. В одном из писем он просит достать ему эти материалы, чтобы «точно цитировать, как духовные писатели отделываются от предписаний Христа о непротивлении злу»[61]. С той же просьбой он обращается и к В. Г. Черткову, чтобы тот прислал ему английские критические статьи на свое сочинение. Изучив литературу своих оппонентов, Толстой во второй главе своего произведения подвергает ее детальному разбору на основе выработанной им системы аргументации.

Однако главным источником на этом этапе развития учения о непротивлении явился социальный материал, поскольку в сочинениях историков христианства его не устраивало, прежде всего “умерщвление живого”.

Характерно, что работа над трактатом протекала в тот же период, когда Толстой принимал деятельное участие в помощи голодающим центральных губерний России (1891-1892). Не следует забывать, что и первому обращению к систематическому размышлению над принципом непротивления злому предшествовало его деятельное участие в переписи населения в Москве (1882); перед ним открылись факты социального неравенства, нищеты и нравственной деградации общества. Именно жизненный материал побуждал Толстого осмыслять христианство не как мистическое учение, а как определенное жизнепонимание. И этот жизненный материал был столь существен, глубок и символичен, что не требовалось никакой специальной философии, чтобы попытаться объяснить и осмыслить его.

Однако христианское учение не было бы новым жизнепониманием, если бы оно не предполагало и совершенно новые механизмы его воздействия на жизнь и руководства поведением. Первая особенность христианского учения, согласно Толстому, состоит в том, что его нельзя расценивать как некое законодательство, которое, будучи введено насилием, может тотчас изменить жизнь людей. «Христианство есть иное, чем прежнее, новое, высшее понимание жизни. Новое же понимание жизни не может быть предписано, а может быть только свободно усвоено»[62]. При этом здесь возможны два принципиальных пути: духовный - внутренний и опытный - внешний. «Одни люди,- замечает Лев Николаевич,- тотчас же пророческим чувством угадывают истинность учения, отдаются ему и исполняют его. Но таких людей - меньшинство. Для большинства же возможен только длинный путь проб и ошибок, опытов и страданий, ведущих к познанию истинности учения и необходимости его усвоения»[63].

Но еще более существенной является вторая особенность нового жизнеучения, позволяющая развеять миф о неисполнимости христианского учения, его непригодности для сегодняшней жизни. Все дело в том, что учение Христа руководит людьми иным способом, чем руководят учения, основанные на низшем жизнепонимании. Если учения традиционного общественного жизнепонимания руководят только требованием точного исполнения законов, то христианское учение основывает руководство на идеале бесконечного совершенства, к которому свойственно стремиться каждому человеку, на какой бы ступени несовершенства он ни находился. «Христос дает свое учение, имея в виду то, что полное совершенство никогда не будет достигнуто, но что стремление к полному, бесконечному совершенству постоянно будет увеличивать благо людей и что благо это поэтому может быть увеличиваемо до бесконечности»[64].

Главная ошибка критиков непротивления, настаивающих на общественной неисполнимости христианских заповедей, состоит в том, что они, по словам Толстого, “указание идеала принимают за правило”. Было бы ошибочным видеть в заповеди непротивления только правило поведения, но столь же ошибочным было бы видеть в нем и один только идеал. В этом пункте своего учения Лев Николаевич делает крайне важный и качественно новый философский шаг. Он предлагает рассматривать христианские заповеди одновременно и как идеал, с которым необходимо сообразовывать свою жизнь, и как правило, которое следует неукоснительно исполнять. Такого рода неожиданная, парадоксальная трактовка христианских заповедей позволяет снять целый ряд противоречий, затемняющих смысл истины непротивления. Вот только несколько из таких противоречий. Толстой приходит к выводу, что в Нагорной проповеди Христа выражены и вечный идеал, к которому свойственно стремиться людям, и та степень его достижения, которая может быть доступна им уже в настоящее время. При этом он разъясняет конкретное содержание каждой из пяти заповедей со стороны ее идеальной и нормативной природы. Например, вторая заповедь: “не прелюбодействуй”. Идеал - полное целомудрие даже в мыслях. Правило - чистота брачной жизни, воздержание от блуда. Определив жизненный масштаб христианского учения, Лев Николаевич фиксирует явное несоответствие нового жизненного понимания с практикой жизни. «Вся наша жизнь, - с горечью констатирует он, - есть сплошное противоречие всему тому, что мы знаем и что считаем нужным и должным. Противоречие это - во всем: и в экономической, и государственной, и международной жизни. Мы, как будто забыв то, что мы знаем, и на время отложив то, во что мы верим, делаем все навыворот тому, чего требует от нас наша совесть и наш здравый смысл»[65]. Следует отметить, что критика Толстым главных противоречий жизни (противоречий собственности, власти и войны) и определение путей их разрешения, разворачивается как бы в двух плоскостях: социологической и философской. Его нередко обвиняют в политической близорукости, нигилизме и анархизме, утопическом социализме, наивном пацифизме и космополитизме, и т. д. за то, что он с элементарных нравственных позиций предлагает варианты радикального переустройства жизни. Однако при этом нередко упускают из виду, что для Льва Николаевича решающими являются внутреннее усилие сознания, изменение сознания, умоперемена, т. е. духовный, нравственный переворот, а последующее за ним изменение социальных структур есть лишь следствие, одна из возможных форм перехода к новому жизнеустройству. Вот почему фактический интерес Толстого, при всем его социальном критицизме, сосредоточен на философском и нравственно-психологическом анализе противоречий жизни.