Марк Тулий Цицерон. 7 страница

77. Я уже не раз говорил, что мы склоняем людей к нашему мнению тремя путями — или убеждая их, или привлекал, или возбуждая; но из этих трех путей лишь один должен быть на виду: пусть кажется, что мы стремимся только к убежде­нию; остальные же два наши средства, подобно крови в жилах, должны струиться по всему составу речей. Ибо и вступления и остальные разделы речи, о которых мы скажем немного позже, должны быть направлены целиком на то, чтобы воздействовать на наших слушателей. Однако не только во вступлениях и концовках самое удобное место для тех раз­делов речи, которые ничего не доказывают доводами, но очень многого достигают путем убеждения и возбуждения: часто для того, чтобы воздействовать на чувства слушателей, бывает по­лезно также делать отступления от того, что ты предлагаешь и к чему ведешь. Такие отступления для возбуждения чувств часто бывают уместны или после изложения и объяснения дела, или после укрепления наших доказательств, или после опровержения противных, или и там и там, или, наконец, в лю­бом месте, если материала много и дело того заслуживает; и как раз такие дела, какие дают больше всего поводов для от­ступления, позволяющих разжигать или обуздывать слушате­лей, всегда бывают самыми достойными и выгодными для ора­торского распространения и украшения.

Порицаю я и тех, кто при расположении помещает на пер­вое место доводы наименее сильные; а также считаю и всегда ошибкой брать себе несколько защитников да еще заставлять выступать первым из них того, кого считают самым слабым. Ибо требуется как можно скорей утолить ожидание слушате­лей; если же этого не сделать в самом начале, то придется по­ложить на это гораздо больше труда в дальнейшем; и горе тому делу, о котором сразу, с первых же слов, не составится выгодного мнения. Поэтому, как и лучшему из ораторов, так и сильнейшему из доводов речи надо быть на первом месте; Однако и в том и в другом случае следует приберечь веские воды и для заключения, а доводы средней силы (о слабых даже не говорю: им здесь и вовсе не место) смешать и согнать в середину.

И только после того, как все это учтено, я начинаю, наконец, обдумывать, каким воспользоваться мне вступлением; ибо Цицерон если я пытаюсь сочинить его заранее, мне не приходит в го-лову ничего, кроме либо ничтожного, либо вздорного, либо дешевого, либо пошлого. 78. А между тем вступительные слова всегда должны быть не только отделанными, острыми, содержательными и складными, но, кроме того, и соответствующим предмету. Ведь первое-то понятие о речи и расположение к ней достигаются именно ее началом, и поэтому оно должно сразу привлечь и приманить слушающего. Тут я всегда удивляюсь одному оратору — не из тех, конечно, кто вообще об не заботится, но человеку исключительно речистому и образованному: Филиппу. Филипп обычно так приступает к речи, точно не знает, с какого бы слова ему начать, и объясняет, что привык вступать в бой только тогда, когда разомнет себе руку. Он не замечает, что даже те, от кого он и берет свое сравне­ние, для того поначалу лишь слегка играют копьями, чтобы этим и соблюсти как можно большее изящество и приберечь свои силы. Никто не говорит, что приступ к речи должен быть непременно страстным и задорным; но если даже в гладиаторской битве не на жизнь, а на смерть, где все решает меч, все-таки до окончательной схватки многое делается не для нанесения ран, а только для виду, то насколько же это важнее в речи, от которой требуют не столько силы, сколько увле­кательности! Да и во всей природе нет ничего, что разви­лось бы и развернулось внезапно целиком и во всей полноте: все, что возникает и что совершается стремительно и бурно, сама природа подготовляет более спокойным началом. К тому же вступление к речи следует заимствовать не откуда-нибудь извне, но брать его из самого нутра дела. Поэтому, только тщательно обдумав и рассмотрев все дело в целом, только подыскав и подготовив все источники доказательств, можно подумать и о том, какое начало следует применить. Сделать это будет легко: ведь брать придется из того, что в изобилии найдется либо в доказательствах, либо в тех от­ступлениях, к которым, я сказал, часто надо бывает прибегать. Только такие вступления и будут полезны, которые почерп­нуты из самых глубин защиты: они-то и окажутся не только не пошлыми или пригодными для любых дел, но прямо-таки расцветшими из недр обсуждаемого дела.

79. Во всяком начале речи надо будет или наметить содержание всего разбираемого в целом, или укрепить подступы к делу, или придать ему красоту и достоинство. Но при этом следует, чтобы вступления так же соответствовали предмету, как преддверия и входы соответствуют размерам домов и храмов: поэтому в делах малых и непривлекательных бывает лучше начинать прямо с главного. Когда же выступление будет необходимо, — а это будет в большинстве случаев, — тогда можно

будет повести его, начав либо с ответчика, либо с противник либо с предмета дела, либо с тех, перед кем оно разбирается. Начинать с ответчика («ответчиками» я называю тех ответственных за судебное дело) нужно, показывая его человеком благонамеренным, благородным, злополучным, достойным сострадания и этим обличая несправедливость обвинения; начинать с противника, — показывая приблизительно противоположное, но исходя из тех же источников доказательства; начинать с предмета дела, — если обвинение жестоко, если чудовищно, если невероятно, если незаслуженно, если мерзко, если неблагодарно, если недостойно, если неслыханно, если не­поправимо и неизлечимо; а начинать с тех, перед кем оно будет разбираться, — чтобы сделать их благосклонными и благомысля­щими, что успешнее достигается ведением дела, чем просьбами. Конечно, этой заботой должна быть пропитана вся речь насквозь, особенно под конец; но тем не менее в таком роде составляются и многие вступления. Греки советуют в самом начале речи добиться от судьи внимания и понимания, что очень по­лезно; правда, это присуще не только началу, но и остальным разделам речи; однако в начале речи это легче, потому что ожи­дание делает судей гораздо внимательнее, а может быть, и по­нятливее, так как и доказательства и опровержения ярче выде­ляются во вступлениях, чем в середине речи. А изобильнейшие средства, которыми вступление должно привлечь или подогнать судью, мы почерпнем из тех источников возбуждения умов, какие окажутся в деле; вначале, однако, их не надо будет использовать все полностью, а сперва только слегка подтал­кивать ими судью, чтобы, когда он уже склонится, налечь нанего остальной речью. 80. И пусть начало будет связано с последующей речью не так, как еле прилаженная прелюдия какого-нибудь кифареда, а как часть тела, неотделимая от всего целого; а то вот некоторые, исполнив такую тща­тельно обдуманную прелюдию, переходят к остальному так, словно у них и желания нет, чтобы их слушали. Такое вступле­ние не должно быть таким, как у гладиаторов-самнитов, кото­рые своими копьями потрясают перед схваткой, а в самой схватке ими не пользуются; нет, те же самые вступительные мысли, какие играли во вступлении, должны и участвовать в схватке.

Повествование, согласно с правилами, должно быть крат­ким. Если краткостью называть то, в чем нет ни одного слова лишнего, то краток слог Луция Красса; если же краткость состоит в том, чтобы все слова были только самыми необходимыми, то такая краткость требуется лишь изредка, обычно же очень мешает изложению, — не только потому, что делает его тёмным, но и потому, что уничтожает самое главное достоинство рассказа — его прелесть и убедительность. Например:

Вот вышел он из отроческих лет...

Какой тут длинный рассказ!—поведение самого юноши, вопросы раба, смерть Хрисиды, лицо, красота и рыдания сестры, не говоря уже обо всем остальном; сколько в этом рассказе прелести и разнообразия! Если же поэт добивался бы здесь вот такой краткости —

Выносят, вышли, все идем на кладбище, Кладут ее на пламя, —

ему для всего рассказа хватило бы десяти стишков. Впрочем даже «Выносят, вышли» сжато здесь не ради краткости а больше ради картинности: ведь если даже было бы только «Кладут ее на пламя», и то все было бы ясно и очевидно Но рассказ выигрывает и в живости, когда он распределен между лицами и перемежается их разговорами; он становится правдоподобнее, когда ты объясняешь, каким образом случилось то, о чем ты говоришь; и он бывает гораздо яснее и понят­нее, если иной раз приостанавливаться и не так уж спешить его

сократить. Рассказ ведь должен быть так же ясен, как и все остальное, в речи, но как раз здесь достигнуть этого не так легко: рассказывая обстоятельства дела, труднее бывает избе­жать неясности, чем во вступлении, в доказательстве или в заключении. А неясность здесь даже опаснее, чем в ином разделе речи, — либо потому, что, коль в каком-нибудь другом месте что-нибудь сказано не очень ясно, проигрывает только это место, неясный же рассказ затемняет всю речь целиком; либо из-за того, что коль ты сказал о чем другом неясно в одном месте, то можешь выразиться понятнее в другом месте, для рассказа же в речи есть только одно-единственное место. А ясность рассказа состоит в том, чтобы пользоваться обыкновенным языком, говорить по порядку и не допускать перебоев.

81. Когда применять и когда не применять рассказ, — это дело сообразительности. Без рассказа можно обойтись тогда, когда все обстоятельства известны и события бесспорны или же когда о них уже рассказал противник, если только мы не собираемся его оспаривать. А если уж рассказ необходим, не будем в нем нажимать на обстоятельства подозрительные и предосудительные, невыгодные для нас, и даже кое-что за­молчим, чтобы не повредить своему делу — не из веролом­ства, как думает Красс, а просто по глупости. Ибо судьба всего дела зависит от того, осмотрительно оно представлено или нет, так как из рассказа исходит вся остальная речь. Затем идет определение дела. Здесь прежде всего следует выделить спорный вопрос; а потом надо громоздить доказа­тельства, одновременно и разбирая доводы противника, и подтверждая свои. Ибо, пожалуй, для речи в судебных делах единственный способ убедительного доказательства своей правоты — это подтверждение и опровержение; но так как невозможно ни опровергнуть противных доводов, не подтвердив своих, ни своих подтвердить, не опровергнув тех, то и оказывается, что подтверждение и опровержение едины по их при­роде, по их значению, по их разработке в речи.

А заключать речь следует по большей части развернутым усилением доводов, либо разжигая судью, либо его смягчая; и как в предыдущих частях речи, так особенно и в заключе­нии все должно быть направлено к наибольшему возбуждению судей и к нашей пользе.

[Отступление о совещательном и хвалебном красноречии.] Далее нужно сказать, что нет никакого основания выделять особые правила составления речей совещательных или хва­лебных, потому что большинство этих правил для всех речей общие. Однако следует помнить: чтобы в чем-либо убедить или разубедить людей, нужно быть человеком большого до­стоинства и веса. Ибо, подавая совет по важнейшим делам, ' надобно быть мудрым, добросовестным и речистым, чтобы умно рассуждать, авторитетно доказать и красноречиво убедить. 82. В сенате для этого не требуется пышных слов: ведь это — собрание мудрых людей, где надо дать высказаться и многим другим, где не к чему щеголять своим дарованием. Зато народное собрание не только допускает, но и требует речи, полной силы, важности и разнообразия. Итак, в речах совещательных самое необходимое — это достоинство; если кто гонится не за достоинством, а за выгодой, то это значит, что он смотрит не на высшую цель оратора, а только на ее бли­жайшие последствия. Конечно, всякий признает, особенно в нашем славном государстве, что высшей целью стремлений должно быть достоинство; однако побеждает большею частью выгода, ибо люди боятся, упустив выгоду, потерять и достоинство. Потому-то у людей и бывают такие споры о том, какое решение выгоднее, а если это ясно, то следовать ли выгоде или предпочесть ей достоинство. И так как выгода и достоин­ство, мы видим, часто противоречат друг другу, то отстаиваю­щий выгоду будет перечислять все преимущества мира, богат­ства, могущества, доходов, военных сил и всего остального, о чем мы судим по приносимой им выгоде, а затем — все невыгоды противоположного; побуждающий к достоинству бу­дет приводить примеры предков, стяжавших славу наперекор опасностям, и возвеличивать бессмертную память о них в потомстве; он будет отстаивать то, что выгода порождается сла­вой и неразрывно соединена с достоинством. Но и в том и в другом случае следует с особым вниманием следить, что возможно и что невозможно, что неизбежно и чего можно избежать. Ведь когда ясно, что иное невозможно, тогда вся­кое обсуждение сразу пресекается, а тот, кто об этом предупреждал, пока другие не догадывались, оказывается наиболее прозорливым. Чтобы дать совет о делах государственных, главное — знать государственное устройство; для того же, чтобы говорить убедительно, надо знать настроение граждан, которое так часто меняется, что приходится постоянно менять и род речи. И хотя суть красноречия всегда неизменна, однако высочайшее достоинство народа, великая важность государственных дел, бурные страсти толпы заставляют нас говорить особенно величавым и блистательным слогом; при этом наибольшая часть речи должна быть направлена к возбуждению чувств: порой — увещанием или каким-нибудь напоминанием разжигать в людях то надежду, то страх, то желанье то жажду славы, а зачастую — и удерживать их от безрассудства, гнева, надежды, несправедливости, озлобления и жестокости. 83. И так как главной сценой для оратора является, пожалуй, народное собрание, то это, естественно, требует от нас более пышного слога. Такова уж сила многолюдства что, подобно тому как флейтист не может играть без флейты, так и оратор не может быть красноречив без многолюдного собрания слушателей. Но во избежание многих и разнообразных столкновений с народом не следует доводить его до негодующих возгласов. А это бывает, во-первых, когда в речи что-то сказано неудачно и показалось или грубо, или заносчиво, или непристойно, или низко, или как-нибудь безнравственно; во-вторых, когда народ обижен или озлоблен на оратора или на дело по слухам и наговорам; в-третьих, если предмет речи людям не по вкусу; в-четвертых, если они взволнованы страстью иди страхом. Против этих четырех причин имеется столько же лекарств: то выговор, если на него есть право; то увещание — род смягченного выговора; то обещание, что одобрят, если выслушают; то мольба — средство самое слабое, но иной раз полезное. А более всего здесь помогает остроумие, находчивость и коротенькое словцо, произнесенное с достоинством и ловкостью; ведь ничего нет легче, чем отвлечь людей от мрачности, а часто и от злобы удачным, быстрым, метким и веселым словом.

84. Я по мере сил объяснил вам, чему я обычно следую, чего избегаю, к чему стремлюсь и вообще каким образом дей­ствую в речах судебных и совещательных. Не труден и тот третий род, который я вначале исключил из рассмотрения, — род речей хвалебных. Я отстранил его целиком только по­тому, что существует много видов речей и более важных и более сложных, для которых никто почти не давал правил, а также потому, что у нас, римлян, такие хвалебные речи вообще не в ходу. Ведь сами греки обычно писали свои хвалебные речи больше для чтения и развлечения или для прославления какого-нибудь человека, чем для таких обществен­ных надобностей, как у нас; таковы их произведения, в ко­торых восхваляются Фемистокл, Аристид, Агесилай, Эпамимонд, Филипп, Александр и другие; а наши хвалебные речи; какими мы пользуемся на форуме, или представляют собой простые свидетельства, короткие и неприкрашенные, или же пишутся для произнесения на похоронах, где совсем не годится похваляться речью. Но тем не менее иногда и нам приходится пользоваться хвалебными речами, а порой даже писать их, как, например, Гай Лелий написал речь Квинту Туберону для восхваления его дяди Африкана или как мы сами могли бы при желании написать о ком-нибудь восхваление на греческий лад; поэтому исследуем уж и эту область.

Совершенно очевидно, что одному у человека можно лишь завидовать, а другое следует восхвалять. Родовитость, красота, силы, средства, богатство, все сторонние или телесные дары судьбы сами по себе не заслуживают той истинной хвалы, достойной которой считается единственно доблесть; но тем не менее, так как сама доблесть обнаруживается больше всего в разумном пользовании упомянутыми благами, то в хва­лебных речах следует говорить и об этих дарах природы и судьбы. Высшей похвалы здесь заслуживает отсутствие над­менности при власти, наглости и деньгах, заносчивости при удаче, так что становится очевидным, что могущество и со­стояние человека поспособствовали развитию не чванства и распущенности, но благожелательности и умеренности.

А истинная доблесть, которая сама по себе достойна хвалы и без которой ничто не может быть хвалимо, имеет, однако, много видов, из которых одни более пригодны для восхвале­ния, а другие — менее. Одни доблести обнаруживаются в по­ведении людей, в их добрых делах и обходительности, дру­гие — в умственной одаренности или в душевном величии и мощи. Так вот, о милосердии, беспристрастии, благожелатель­ности, честности, храбрости в общей беде люди всегда слу­шают с удовольствием; ведь все эти доблести считаются бла­готворными не столько для тех, кто ими обладает, сколько

для всего рода человеческого. Напротив, мудрость, величие духа, презирающее все земные блага, подлинная сила ума и мысли, да и само красноречие, — все это вызывает не меньшее изумление, но меньшее удовольствие: ибо ясно, что здесь мы превозносим и чтим больше тех, кого мы восхваляем, чем тех, перед кем мы их восхваляем. Но тем не менее в похвальных речах следует говорить и о таких доблестях, ибо люди любят слушать похвалу не только тому, чем они наслаждаются, но и тому, чем они восхищаются.

85. И так как у каждой из отдельных доблестей есть свой Долг и свое дело и каждой доблести присуща особая хвала, то необходимо, например, восхваляя справедливость, показать, что именно совершил восхваляемый муж честно, справедливо, соблюдая свой долг. Также и в остальных случаях поступки должны соответствовать характеру, смыслу и наименованию каждой доблести. Но наибольший успех имеет хвала людям мужественным, чьи дела оказываются предприняты без выгоды награды; а если вдобавок для самих героев эти подвиги сопряжены с трудом и опасностью, то здесь для восхваления полное раздолье, потому что об этом можно и говорить великолепно и слушать с наслаждением; ибо главным отличием человека выдающегося является именно такая доблесть, другим благотворна, а ему самому очень трудна, или опасна, или же, во всяком случае, безвозмездна. Великой хвалы и всеобщего изумления удостаиваются также терпение в несчастиях, стойкость при ударах судьбы и достоинство, хранимое и в тяжких обстоятельствах. Вместе с тем не могут не служить украшением герою и достигнутые почести, и доблестью заслуженные награды, и суждение людей,

одобряющих содеянные подвиги, и даже промысел бессмертных богов, которому похвальная речь обычно приписывает счастье героя. А подвиги надо будет подбирать или выдающиеся по величию, или несравненные по новизне, или по самому своему характеру исключительные; ибо ни мелкие ни обычные, ни заурядные дела обычно не представляются достойными изумления или вообще хвалы. Отличным бывает в хвалебных речах также сравнение с другими выдающимися мужами.

Об этом роде красноречия мне захотелось сказать несколько подробнее, чем я обещался, не столько из-за пользы его в суде, которая для меня в моем рассказе важнее всего, сколько для того, чтобы вы убедились: если хвалебные речи являются уделом оратора (чего никто не отрицает), то ора­тору надо изучить все доблести человека, ибо без этого нельзя сочинить ни одной хвалебной речи. А при порицаниях, понятным образом, приходится исходить из противоположных доблестям пороков; и совершенно очевидно, что как без зна­ния доблестей невозможно восхвалять пристойно и красноре­чиво хорошего человека, так и без знания пороков невозможно достаточно резко и язвительно хулить негодяя. И этими источниками восхвалений и хулений нам часто приходится пользоваться в делах любого рода.

[Память.] Вот теперь вам известно мое мнение о нахожде­нии и расположении всего необходимого. Но я хочу еще ска­зать кое-что и о памяти, чтобы Крассу было легче и чтобы он мог рассуждать об украшении речи, ни на что не отвле­каясь.

86. — Пожалуйста, продолжай, — сказал Красс,— для меня, право, наслаждение видеть, как ты, наконец, скидываешь эти покровы твоего притворства и обнажаешь перед нами твою общепризнанную ученость. А за то, что ты оставляешь мне только немногое, я очень тебе благодарен, — мне это только на руку.

— Это уж от тебя зависит, много или мало я тебе оставляю, — сказал Антоний, — если ты отнесешься к делу честно, то увидишь, что я оставляю тебе решительно все; если же попробуешь уклоняться, то посмотрим, что об этом скажут наши друзья. Но вернемся к делу! — продолжал он. — Сам я не так одарен, как Фемистокл, чтобы предпочесть науку забвения науке памяти; и я благодарен славному Симониду

Кеосскому, которого называют основоположником науки памяти. Рассказывают ведь, что однажды Симонид, ужиная в Кранноне у знатного фессалииского богача Скопы, пропел честь свою песню, в которой, по обычаю поэтов, много было для красоты написано про Кастора и Поллукса. Скопа, как низкий скряга, сказал, что заплатит ему за песню только половину условной платы, остальное же, коли угодно, Симо­нид сможет получить со своих Тиндаридов, которым досталась половина его похвал. Немного спустя Симонида попросили выйти: сказали, будто у дверей стоят двое юношей и очень желают его видеть. Он встал, вышел и никого не нашел, но в это самое мгновение столовая, где пировал Скопа, рухнула, и под ее развалинами погиб и он сам и его родственники. Когда друзья хотели их похоронить, но никак не могли рас­познать раздавленных, Симонид, говорят, смог узнать останки каждого потому, что он помнил, кто на каком месте возлежал. Это вот и навело его на мысль, что для ясности памяти важ­нее всего распорядок. Поэтому тем, кто развивает свои спо­собности в этом направлении, следует держать в уме картину каких-нибудь мест и по этим местам располагать воображаемые образы запоминаемых предметов. Таким образом, порядок мест сохранит порядок предметов, а образ предметов означит самые предметы, и мы будем пользоваться местами, как воском, а изображениями, как надписями.

87. Говорить ли о том, какую выгоду, какую пользу какую мощь дает оратору хорошая память? О том, как держать в уме все, что узнал при подготовке дела, и все, что обдумал сам? Как затвердить все свои мысли? весь расписанный запас слов? Как слушать и своего подзащитного и того, кому при­ходится возражать, с таким вниманием, чтобы казалось, будто не слухом ловишь, а духом запечатлеваешь их слова? Да, только те, у кого живая память, знают, что они скажут, сколько, и как, и что они уже сказали и чего совсем не надо говорить; многое они помнят из прежних дел, которые они вели, многое из других, которые они слушали. Конечно, я признаю, что память (как и все, о чем я говорил раньше) есть прежде всего дар природы: ведь риторика, это слабое подобие науки о красноречии, не в силах зачать и зародить в нашем уме то, чего не было в нем от природы, а способна только растить и укреплять то, что в нас уже возникло и зародилось. Однако вряд ли у кого бывает память так остра, чтобы удерживать порядок слов и мыслей, не прибегая к раз-

метке и замещению предметов; и вряд ли у кого бывает так

тупа, чтобы привычка к этим упражнениям не приносила ему пользы. Ибо справедливо усмотрел Симонид (или кто бы там ни открыл эту науку), что у нас в уме сидит крепче всего то, что передаётся и внушается чувством, а самое острое из всех наших

чувств — чувство зрения; стало быть, легче всего бы запоминать, если воспринятое слухом или мыслью передастся уму еще и посредством глаз. И когда предметам невидимым, недоступным взгляду, мы придаем какое-то образ и облик, то это выделяет их так, что понятия, едва уловимые мыслью, мы удерживаем в памяти как бы простым созерцанием. Но эти облики и тела, как и все, что доступно глазу, должны иметь свое место, поскольку тело не мыслимо без места. Все это вещи знакомые и общеизвестные; поэтому, чтобы не докучать и не надоедать, я буду краток. Места, которые мы воображаем, должны быть многочислен-

ными, приметными, раздельно расположенными, с небольшими между ними промежутками; а образы — выразительными, резкими и отчетливыми, чтобы они бросались в глаза и быстро запечатлевались в уме. Достигнуть этого нам помогут упражнения, переходящие в навык, а именно: во-первых, подбор похожих слов, в которых лишь изменены падежные окончания или видовое значение заменено родовым, и, во-вторых, обо. значение целой мысли одним словом-образом, самый вид которого будет соответствовать его месту в пространстве, как

это бывает у искусных живописцев. 88. Память на слова ме­нее важна для оратора; она использует больше разных отдель­ных образов, ибо есть множество словечек, соединяющих члены речи, подобно суставам, и их ни с чем невозможно сопоста­вить, так что для них нам приходится раз навсегда измышлять образы совершенно произвольные. Зато память на предметы —

необходимое свойство оратора; и ее-то мы и можем укрепить с помощью умело расположенных образов, схватывая мысли по этим образам, а связь мыслей по размещению этих образов.

И неправы бездельники, утверждающие, будто образы отяго­щают память и затемняют даже то, что запоминается само собой. Мне случалось видеть замечательных людей с прямо сверхъестественной памятью: в Афинах — Хармада, в Азии — Метродора Скепсийского, который, говорят, и посейчас жив; и оба они утверждали, что все, что они хотят запомнить, за-

писано у них в уме на определенных местах посредством обра­зов, как будто буквами на восковых табличках. Конечно, если у человека нет памяти от природы, такими упражнениями ее не создашь, но если зачатки ее имеются, то это вызовет их к жизни.

[Заключение.] Вот вам моя речь — как видите, немалая – много ли в ней бесстыдства, не знаю; во всяком случае, скромной ее не назовешь, если я заставил и тебя, Катул, самого Красса слушать мои разглагольствования об основах красноречия. Перед молодыми нашими друзьями мне хоть не так стыдно; но и вы меня, конечно, извините, если только поймете, что побудило меня к такой несвойственной мне болтливости.

89. — Мы не только извиняем тебя, — сказал Катул, – полны к тебе уважения и великой благодарности — говорю и за себя, и за моего брата. Мы еще раз убедились в твоей

любезности и учтивости, а богатство твоих знаний привело нас восторг. Я, во всяком случае, кажется, избавился, наконец, от большого заблуждения и перестал дивиться тому, чему всегда мы все дивились: откуда у тебя берется такое сверхъ­естественное мастерство при ведении судебных дел? Я ведь думал, что ты и знать не знаешь этих правил; а теперь вижу, как усердно ты их изучил, отовсюду их собрал и собственным опытом отчасти их исправил, а отчасти подтвердил. И тем не менее я удивляюсь твоему красноречию; еще больше удивляюсь твоей доблести и трудолюбию; а вместе с тем радуюсь, что ты подтверждаешь всегдашнее мое убеждение: никому никогда не прославиться мудростью и красноречием без ве­личайшего усердия, труда и образованности. Но что ты имел в виду, сказав, что мы тебя извиним, коль узнаем, что побудило тебя к твоему рассуждению? Какая же тут другая причина, кроме той, что ты хотел пойти навстречу нам и любознательным юношам, которые с таким вниманием тебя

слушали?

— Мне хотелось, — отвечал Антоний, — никак не дать Крассу отказаться, чтобы у Красса не оставалось никаких отговорок от выступления: я ведь видел, как хотелось ему уклониться, то ли из скромности, то ли из неохоты — не скажу о таком милом человеке «из гордости». В самом деле, чем бы он мог отговориться? Что он бывший консул и цензор? Но ведь и я тоже. Возрастом? Он на четыре года меня мо­ложе. Незнанием предмета? Да ведь то, что я схватил поздно, наспех и, как говорят, на обочине, он постигал с детства, с ве­личайшим усердием, от величайших знатоков. Нечего говорить о его даровании, ибо ему нет равного, и когда я выступал с речью, даже самый последний скромник среди слушателей мог надеяться, что сам бы говорил не хуже, если не лучше, чем я, а когда говорил Красс, то и самый дерзкий не мог мечтать, что когда-нибудь заговорит подобным образом. Поэтому, Красс, послушаем, наконец, и тебя, чтобы наши достойные Друзья не оказались пришедшими попусту.

90. — Допустим, — сказал Красс, — я соглашусь с тобой, Антоний, хоть это и совсем не так; но разве сегодня после сказать для меня или для тебя что-нибудь еще осталось

было? Скажу по правде, дорогие друзья, что часто... впрочем, что я кого бы то ни было? Скажу по правде, дорогие друзья, что я думаю: ученых людей я слушал часто... впрочем, что я

говорю, часто? Напротив, скорее редко: как же мог слушать их часто я, пришедший на форум еще мальчишкой и никогда не покидавший его на более долгое время, чем в бытность мою

квестором? Но тем не менее приходилось мне слушать, как я вчера говорил, в Афинах —самых лучших ученых, а в Азии — даже самого твоего Метродора Скепсийского, рассуждавшего

как раз об этих вещах. И все-таки из всех, кого я видел, никто и никогда не рассуждал в подобном споре так содержательно и тонко, как сегодня наш Антоний. Но даже если бы это было

не так, даже если бы я заметил, что Антоний что-то упустил, я не был бы настолько невежлив и даже груб, чтобы не пойти навстречу вашим столь явным желаниям.