Аспекты изучения текста в филологических науках

В филологических науках текст изучается и как объект фи­лологии, и отдельно каждой из филологических наук.

Изучая текст как объект, филология рассматривает в нем то общее, что значимо для всех филологических наук. Это функ­циональная природа текста, его важнейшие признаки, место в мире текстов, способность взаимодействовать с ними.

Филологическая дисциплина, изучающая текст, получила название теории текста.

Наряду с гуманитарной семиотикой теория текста обеспечи­вает единство лингвистики и литературоведения как филологи­ческих наук, служит в современной филологии интегрирующим началом. Каждая из филологических наук имеет свои задачи изучения текста.

Лингвистика изучает текст как лингвистический объект. Традиционно лингвистика помещает текст в синтаксисе: текст рассматривается как единица более высокого уровня, чем пред­ложение, и з а м ы к а е т собой р я д с и н т а к с и ч е с к и х единиц: словосо­четание — простое предложение — сложное предложение — текст. В 1960—1970-х годах в совокупности наук о языке сложилось

ТС

П

ельное направление, которое исследует текст, — лингвистика °^ткста Главная задача ее состоит в том, чтобы раскрыть сущ-^ть текста в его отношении к другим лингвистическим едини­м установить признаки текста как лингвистического объекта, явила создания текста и понимания его смысла. Лингвистика зучает все типы, виды, разновидности текстов.

В литературоведении текст значим как аспект художест­венного произведения. Здесь текст, по определению британ­ского философа и литературоведа Терри Иглтона, которого сочувственно цитирует Н.Н. Михайлов, есть «речевое про­изведение, обособленное от какой-либо конкретной речевой ситуации, и потому открытое для самых различных интерпре­таций различными читателями»⁹. «Обособление» литературно-художественного произведения от конкретной речевой си­туации вполне объяснимо: текст создается посредством языка художественной литературы — знаковой системы особого рода. Так, лирическое стихотворение А.С. П у ш к и н а «И. И. Пущину», начатое на другой день после посещения Пущиным опального поэта, воспринимается как послание всем друзьям:

Мой первый друг, мой друг бесценный! И я судьбу благословил, Когда мой двор уединенный, Печальным снегом занесенный, Твой колокольчик огласил. <...>

И лингвистика, и литературоведение имеют свои специали­зированные научные дисциплины, изучающие разные грани текста. Так, в лингвистике выделяется, например, стилистика текста; в литературоведении большую роль играет текстология.

Текст значим и для гуманитарного знания в целом. Этот те­зис выдвинул еще М.М.Бахтин. Рассуждая об исследовании в гуманитарных науках, он заметил: «Каковы бы ни были цели ис­следования, исходным пунктом может быть только текст».

₂¹ Ромодановская Е.К. Сибирь и литература. XVII век. Новосибирск, °02. С. 242.

ведении, тогда как многие создания современной литературы вовсе ц^е являются текстами. Различие здесь вот в чем: произведение есть вещ^е. ственный фрагмент, занимающий определенную часть книжного про­странства (например, в библиотеке), а Текст — поле методологических операций (ип с Ь а т р т ё Ы ю с Ы о ^ и е). Эта ОППОЗИЦИЯ отчасти напоми­нает (но отнюдь не дублирует) разграничение, предложенное Лаканом-«реальность» показывается, а «реальное» доказывается; сходным обра­зом произведение наглядно, зримо (в книжном магазине, в библиотеч­ном каталоге, в экзаменационной программе), а текст — доказывается высказывается¹ в соответствии с определенными правилами (или п р о -тив известных правил). Произведение может поместиться в руке, текст размещается в языке, существует только в дискурсе (вернее сказать что он является Текстом лишь постольку, поскольку он это сознает). Текст — не продукт распада произведения, наоборот, произведение есть шлейф воображаемого, тянущийся за Текстом. Или иначе: Текст ощу­щается только в процессе работы, производства. Отсюда следует, что Текст не может неподвижно застыть (скажем, на книжной полке), он по природе своей должен сквозь что-то двигаться — например, сквозь произведение, сквозь ряд произведений.

2. Точно так же Текст не ограничивается и рамками добропорядоч­ной литературы, не поддается включению в жанровую иерархию, даже в обычную классификацию. Определяющей для него является, напро­тив, именно способность взламывать старые рубрики. <...>

<...>

<...> можно сказать, что Текст всегда в буквальном смысле пара­доксален.

3. Текст познается, постигается через свое отношение к знаку. П р о -изведение замкнуто, сводится к определенному означаемому. Этому означаемому можно приписывать два вида значимости: либо мы п о -лагаем его явным, и тогда произведение служит объектом науки о

' В подлиннике обыгрываются возвратные глаголы зе о'ётопг.гег, зе топ-г.гег, зе раг1ег; дословный перевод: «"реальность" показывается, а "реальное обнаруживается..., текст обнаруживается, выговаривается...» — Прим. ред.

вальных значениях (филологии), либо мы считаем это означаемое " ым, глубинным, его нужно искать, и тогда произведение подле-^Т31 ведению герменевтики, интерпретации (марксистской, психоана-^{5КИТ[ЧеСКО}й, тематической и т. п.). Получается, что все произведение ^Л целом функционирует как знак; закономерно, что оно и составляет о ну из основополагающих категорий цивилизации Знака. В Тексте, напротив, означаемое бесконечно откладывается на будущее; Текст клончив, он работает в сфере означающего. Означающее следует представлять себе не как «видимую часть смысла», не как его мате­риальное преддверие, а, наоборот, как его вторичный продукт (аргёз-соир)- Так же и в бесконечности означающего предполагается не не­выразимость (означаемое, не поддающееся наименованию), а игра; порождение означающего в поле Текста (точнее, сам Текст и является его полем) происходит вечно, как в вечном календаре, — причем не органически, путем вызревания, и не герменевтически, путем углу­бления в смысл, но посредством множественного смещения, взаимо­наложения, варьирования элементов. Логика, регулирующая Текст, зиждется не на понимании (выяснении, «что значит» произведение), а на метонимии; в выработке ассоциаций, взаимосцеплений, пере­носов находит себе выход символическая энергия; без такого выхода человек бы умер. Произведение в лучшем случае лалосимволично, его символика быстро сходит на нет, т.е. застывает в неподвижности; зато Текст всецело символичен; произведение, понятое, воспринятое и принятое во всей полноте своей символической природы, — это и есть текст. Тем самым Текст возвращается в лоно языка: как и в языке, в нем есть структура, но нет объединяющего центра, нет закрытости. (К структурализму иногда относятся с пренебрежением, как к «моде»; между тем исключительный эпистемологический статус, признан­ный ныне за языком, обусловлен как раз тем, что мы раскрыли в нем парадоксальность структуры — это система без цели и без центра.)

4. Тексту присуща множественность. Это значит, что у него не ^пРосто несколько смыслов, но что в нем осуществляется сама множе-

множественность неустранимая, а мирного сосуществования смыс-Текст пересекает их, движется сквозь них; поэтому он не под-

ственность смысла как таковая

^Не просто допустимая. В Тексте нет мирного сосуществования смыс-

лов

дается даже плюралистическому истолкованию, в нем происходи взрыв, рассеяние смысла. Действительно, множественность Тексту вызвана не двусмысленностью элементов его содержания, а, еслц можно так выразиться, пространственной многолинейностъю о з н а -чающих, из которых он соткан (этимологически «текст» и значит «ткань»). Читателя Текста можно уподобить праздному человеку, к о -торый снял в себе всякие напряжения, порожденные воображаемым и ничем внутренне не отягощен; он прогуливается (так случилось о д -нажды с автором этих строк, и именно тогда ему живо представилось что такое Текст) по склону лощины, по которой течет пересыхающая река (о том, что река пересыхающая, упомянуто ради непривычности обстановки). Его восприятия множественны, не сводятся в какое-либо единство, разнородны по происхождению — отблески, цветовые пятна, растения, жара, свежий воздух, доносящиеся откуда-то х л о -пающие звуки, резкие крики птиц, детские голоса на другом скло­не лощины, прохожие, их жесты, одеяния местных жителей вдалеке или совсем рядом; все эти случайные детали наполовину опознавае­мы — они отсылают к знакомым кодам, но сочетание их уникально и наполняет прогулку несходствами, которые не могут повториться иначе как в виде новых несходств. Так происходит и с Текстом — он может быть собой только в своих несходствах (что, впрочем, не г о -ворит о какой-либо его индивидуальности); прочтение Текста — акт одноразовый (оттого иллюзорна какая бы то ни было индуктивно-дедуктивная наука о текстах — у текста нет «грамматики»), и вместе с тем оно сплошь соткано из цитат, отсылок, отзвуков; все это языки культуры (а какой язык не является таковым?), старые и новые, кото­рые проходят сквозь текст и создают мощную стереофонию. Всякий текст есть между-текст по отношению к какому-то другому тексту, но эту интертекстуальность не следует понимать так, что у текста есть какое-то происхождение; всякие поиски «источников» и «влияний» соответствуют мифу о филиации произведений, текст же образуется из анонимных, неуловимых и вместе с тем уже читанных цитат — из цитат без кавычек. Произведение не противоречит ни одной фило­софии монизма (при том что некоторые из них, как известно, непри­миримые враги); для подобной философии множественность есть мировое Зло. Текст же, в противоположность произведению, мог бы избрать своим девизом слова одержимого бесами (Евангелие от Мар'

₁₍₃ д 9): «Легион имя мне, потому что нас много». Текст противо-
₁т п_уроизведению своей множественной, бесовской текстурой, что
сто", „,

пособно повлечь за собой глубокие перемены в чтении, причем в тех

„ областях, где монологичность составляет своего рода высшую сзмы^л

заповедь: некоторые «тексты» Священного писания, традиционно от-^анные на откуп теологическому монизму (историческому или ана-огическому), могут быть прочитаны с учетом дифракции смыслов, ^те в конечном счете материалистически, тогда как марксистская ин­терпретация произведений, до сих пор сугубо монистическая, может благодаря множественности обрести еще большую степень материа­лизма (если, конечно, марксистские «официальные институты» это допустят).

<...>

7. С учетом этого можно полагать (предлагать) еще один, послед­ний, подход к Тексту — через удовольствие. <...> Конечно, произве­дение (некоторые произведения) тоже доставляет удовольствие: я могу упоенно читать и перечитывать Пруста, Флобера, Бальзака и даже — почему бы и нет? — Александра Дюма. Однако такое удо­вольствие, при всей его интенсивности, даже полностью избавлен­ное от любых предрассудков, все же остается отчасти удовольстви­ем потребительским (разве что прилагать чрезвычайные усилия для его критики): ведь хотя я и могу читать этих авторов, я вместе с тем знаю, что не могу их пере-писать (что ныне уже невозможно пи­сать «так»); одно лишь осознание этого довольно грустного факта отторгает меня от создания подобных произведений, причем такая °тторгнутость и есть залог моей современности (быть современным человеком — не значит ли это досконально знать то, что уже нельзя начать сначала?). Что же касается Текста, то он связан с наслаж­дением, т.е. с удовольствием без чувства отторгнутости. Текст осу­ществляет своего рода социальную утопию в сфере означающего; °^пережая Историю (если только История не выберет варварство), °^н Делает прозрачными пусть не социальные, но хотя бы языковые °^тнощения;^в его пространстве ни один язык не имеет преимущества

перед другим, они свободно циркулируют (с учетом «кругового» значения этого слова). <...>

Цит. по: Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 19д⁴

С. 413~42з

И.Т. Касавин. Текст. Дискурс. Контекст

ГЛАВА 6. ТЕКСТ КАК И С Т О Р И Ч Е С К И Й Ф Е Н О М Е Н. ТЕКСТОВЫЕ ЭПОХИ <...> Теперь попробуем суммировать и систематически упорядо­чить наше рассмотрение текстовых эпох как исторических типов ч т е -ния и письма. Первая эпоха — период формирования лингвистических систем в контексте мифо-магической культуры раннеродового строя. Здесь знаковая коммуникация является нерасторжимым единством естественного языка, поведенческого акта и космологической схемы. Слово, знак — еще часть предмета в смысле неразвитости абстрактного мышления; одновременно с этим предмет — часть знаковой системы в смысле его зависимости от общей космологической схемы. Процеду­ры чтения и письма сводятся, поэтому, к «вычитыванию» смыслов из предметов и «приписыванию» предметам знаковой формы — отнюдь не герменевтическим, а, по существу, квазионтологическим процеду­рам. Типичный текст этой эпохи — магическая формула или рассказ о деяниях богов и героев. В основе его лежит форма культуры, которую М.К. Петров называет «лично-именным кодированием». «Трансляци­онный механизм лично-именного кодирования изучен достаточно де­тально, — пишет М.К. Петров. — Это ритуалы посвящения. Их подго­товка и непосредственное программирование индивидов во взрослые имена совершаются силами старейшин или старцев, то есть бывшими носителями взрослых имен. Память старцев и есть, собственно, та "фундаментальная библиотека" лично-именного кодирования, в ко­торой хранится "энциклопедия" первобытной социальности: имена -адреса распределения знания и индивидов — и связанные с именами тексты. Вместимость этой коллективной памяти и будет в конечном счете определять возможные объемы знания, которые социокод этого типа способен освоить, включить в трансляцию для передачи от П О '

^ления к поколению, а производно от этих объемов код определит и

^К0 п индивидов, которое он способен удержать в единой социальной число

структуре»'. и все ^ ПЛ0 ТВ0 Н0СТИ

концепции М.К. Петрова, включающей

^ично-именное, профессионально-именное и абстрактно-понятийное кодир^ование' ^{нам не} У^{дается в} полной мере использовать эту клас­сификацию для разграничения текстовых эпох. В частности, лично-менное кодирование будет лежать в основе как первобытных, так и части античных текстов, распространяясь далее на ряд текстов средне­вековых. Профессионально-именное кодирование также обнаружива­ется в античности, средневековьи и значительно позднее, если иметь в виду не только научные, но и философские, религиозно-мистические и иные тексты. Поэтому последний способ кодирования важен для нас только потому, что профессия есть первый способ специализи­рованной коммуникации, способный порождать внутрисоциальные смыслы, в дальнейшем транслируемые в окружающий социум. Здесь не обойтись без обширной цитаты: «Вечность бога-покровителя, имен­ного знака, с которым связан текст профессии, сообщает это свойство трансляционности-вечности, отчужденности от смертных профес­сионалов всему составу текста — технологическим описаниям образ­цов для подражания. Принадлежность к тексту бога воспринимается традицией как санкция на трансляцию, как официальное признание обществом социальной ценности новации, введенной в корпус зна­ния. Если профессионал-новатор «сочиняет» миф, то есть находится в позиции «говорящего», реального творца новинки, то профессионал-потребитель, осваивающий эту новинку, всегда находится в пози­ции «слушателя», который получает эту новинку от имени бога-покровителя. Для профессионала-новатора имя бога-покровителя не более как средство опосредования-социализации результата, такой же знаковый, инертный сам по себе и не создающей сам по себе знания инструмент означения, социализации, как журнал для ученого. Но д л я профессионала-потребителя бог-покровитель суть источник всего на­личного и любого будущего знания. Для него профессионал-новатор ^лишь «посредник», рассказывающий об эталонной для профессионала Деятельности бога. Схема: бог — посредник — человек (профессионал)

' Петров М.К. Язык. Знак. К у л ь т у р а. М., 1991. С. 100.

становится для традиции ее теорией познания, трансмутации. (В ^м сколько у н и в е р с а л и з и р о в а н н о й ф о р м е намагниченное I и-одержимосх Платон анализирует эту схему в «Ионе».) Укоренению этой схемы спо собствует то обстоятельство, что традиционный акт социализации но. вого через наращивание текста имени бога-покровителя крайне редк⁰ использует процедуру выдачи «авторского свидетельства»¹.

В рамках этого способа кодирования происходит оформление лингвистических систем в этнические языки, что идет параллельно с обретением речью своей относительной самостоятельности в фор. ме устного рассказа или диалога. Здесь текст воспроизводит уже не структуру Космоса, но способ живой коммуникации людей. Облекаясь в письменную форму, он утрачивает аутентичность; письмо еще не об­ладает самоценностью, это лишь «записывание» устного слова. В силу этого доминирует чтение вслух как «придание телесности» тексту. Здесь же возникает впервые и чтение как «по-читание» — как форма ритуальной нагруженности чтения и сакрализации текста как тайны. Типичный текст — поэтический эпос, философский диалог, трактат.

«Письменный пересказ», или письмо как «переписывание», с одной стороны, и, с другой — «чтение про себя» — характеристики с р е д н е в е к о -вой текстовой эпохи. В метафорах «книги как мира и мира как книги» заключено как космологическое, т а к и л и ч н о с т н о е начало. Интимность общения с Богом и миром через текст действенна в обе стороны, а с л о -во — универсальный инструмент творения, откровения и понимания. В нем почти отсутствует функция самовыражения человека — отсюда безличность авторства, а «по-читание» текста превращается едва ли не в единственный способ обращения с ним. Лишь отчасти магия культи­вирует использование текста для достижения индивидуальных целей, оставаясь на периферии культурного пространства. Типичные тексты эпохи: комментарий к Библии («сумма»), компендиум-«бестиарий», алхимический рецепт, летопись.

Обретение светской культурой регулярной письменной формы — процесс, фундаментальным образом характеризующий эпоху Возрождения. Полюсы напряженности, свойственные этой текстовой эпохе, обусловлены диалогом-противостоянием мона­стырской и светской, ученой и народной культуры. Извлекаемым

античности и арабского Востока текстам придается историзм, у "их обнаруживаются источники и авторы. В эпоху Возрождения ' сьменная монологичная культура Средневековья развивается по-^тупательно, благодаря книгопечатанию; одновременно происходит частичное возвращение к диалогическому чтению «как бы вслух» в силу восприятия народных языковых традиций. Типичные тексты эпохи: натурфилософский диалог, поэтическая эпистола, ирониче-с к о е нравоописание.

Новое время не образует в точном смысле новой текстовой эпо­хи, но в основном варьирует и комбинирует уже известные сти­ли. По-прежнему в ученых кругах популярны трактаты и диалоги, компендиумы по «естественной истории», мифологические поэмы, социально-критические право- и бытописания; как и ранее распро­странены жанры письма, путевых записок, мемуары. Нельзя, однако, не отдать должного тому новому, что принесла с собой эта эпоха: по­лучает распространение локальная тенденция античного скептициз­ма — критика текста. Характерны названия текстов Секста Эмпирика: «Против физиков», «Против астрологов» и т.п., за пересказом которых следует их критический анализ. Весьма примечательная характери­стика античного скептицизма, даваемая X. Ортегой-и-Гассетом. «Сам термин (скептицизм — И.К.) свидетельствует о том, что греки видели в скептике полную противоположность тому сонному человеку, который беспомощно бредет по жизни. Они называли его «исследователем»,... «изыскателем»... наряду с основным содержанием термина «изыска­тель» в греческом языке прослеживаются такие его коннотации, как человек «сверхактивный», «героический» (в котором, правда, много от «мрачного героя»), «неутомимый», а потому и «надоедливый», с которым «ничего не поделаешь». Это человек-коловорот»¹. Скепти­цизм задал парадигму нововременной текстовой эпохи в том смысле, что критика текста обратилась не столько на его внутренние свойства, чо на соответствие его тому, что текстом описывается, — реальности. Текст перестал быть самодовлеющей действительностью, но оказался свидетельством наличия чего-то иного, принципиально отличного от текста, более богатого, сложного и важного. Быть может именно по­этому Новое время все же стало эпохой торжества текста и языка, но

Петров М.К. Язык. Знак. Культура. М., 1991. С. 117.

Ортега-и-Гассет X. Что такое философия? М., 1991. С. 217

особого — математического, которым, по расхожей поговорке, б ы л а ц^а. писана Книга Природы.

Как охарактеризовать современную текстовую эпоху — сам$| сложная проблема. Современность образует наш собственный ж и з -ненный мир, «сферу очевидностей», непрозрачную для наблюдате. ля. Тому способствует небывалое прежде распространение знаково-символической текстовой культуры в форме книг и печатных СМИ всеобъемлющей системы образования, которые пронизывают и напол­няют всю жизнь человека. Одновременно происходящий кризис, о б о -значенный Ж. Деррида как «конец книги и начало письма»¹, означает начало некоторого нового отношения к тексту, которое, с одной сторо­ны, придает ему универсальный характер (М. Бахтин), а с другой — з а -меняет его видеорядом, жестом, а то и просто молчанием, порой п р е р ы -ваемым бессмысленным смехом. Феноменология эпохи выступает как нагромождение традиций, стилей и жанров, наслоение друг на друга бесчисленных критик, интерпретаций и рефлексий, переплетение т е к -стов с многообразными контекстами и неоконченными дискурсами. Самое первое обобщение претендует на аналогию с позднеримской эпохой л и т е р а т у р н о й пресыщенности и потому демонстративной н е -серьезности по отношению к любому тексту. Текст, ставший рядовым товаром, есть первая и наиболее наглядная примета именно совре­менной эпохи, но это относится не столько к качеству самого текста, сколько к способу его использования. Второе, отчасти скрытое свой­ство, характеризующее уже производство текста, есть безусловное д о -минирование вторичных текстов, ничем не ограниченная и технически обеспеченная манипуляция и комбинаторика с языковой реальностью. Подобно тому, как аэрофотосъемка местности изменила облик г е о -логической и географической науки и практики, так сканирование и оцифровка посадили филологию и философию языка на иглу компью­терных технологий. Интернет вкупе с техникой фото- и видеомонтажа, перенесенные в сферу текста, обеспечили его общедоступность, а так­же возможность его произвольного использования и трансформации. Однако, вспоминая иронию М. Монтеня по поводу «глоссов друг на друга», мы вновь не можем в вышеперечисленном обнаружить спепй' фику современной эпохи. Быть может, именно эта неспецифичность Я

См.: Деррида Ж. Грамматология. М., 2000.

оставляет ее своеобразие? В современности есть все, что мы знаем о прошлом и угадываем в будущем, и т о л ь к о н а ш и м потомкам будет под силу указать на те возможности, которые нам сегодня недоступны.

Цит. по: Касавин И. Т. Текст. Дискурс. Контекст. Введение в социальную эпистемологию языка. М., 2008. С. 188—193.

Ю.М. Лотман. Текст в процессе движения: Автор — Аудитория, Замысел — Текст

Взаимоотношения текста и аудитории характеризуются взаим­ной активностью: текст стремится уподобить аудиторию себе, на­вязать ей свою систему кодов, аудитория отвечает ему тем же. Текст как бы включает в себя образ «своей» идеальной аудитории, аудито­рия — «своего» текста. Рассказывают анекдотическое происшествие из биографии известного математика П.Л. Чебышева. На лекцию уче­ного, посвященную математической задаче раскройки ткани, явилась непредусмотренная публика: портные, модельеры, модные барыни и проч. Однако первая же фраза лектора: «Предположим для простоты, что человеческое тело имеет форму шара» — обратила их в бегство. В зале остались лишь математики, которые не находили в таком начале ничего удивительного. Текст «отобрал» себе аудиторию, создав ее по образу и подобию своему.

Общение с собеседником возможно лишь при наличии некоторой общей с ним памяти. Однако в этом отношении существуют принци­пиальные различия между текстом, обращенным «ко всем», т. е. к лю­бому адресату, и тем, который имеет в виду некоторое конкретное ^и лично и з в е с т н о е говорящему лицо. В первом случае объем памяти адресата конструируется как обязательный для л ю б о г о, говорящего на данном языке и принадлежащего к данной культуре. Он лишен индивидуального, абстрактен и включает в себя лишь не­который несократимый минимум. Естественно, что чем беднее память, тем подробнее, распространеннее должно быть сообщение, тем недо­пустимее эллипсисы и умолчания, риторика намеков и усложненных прагматико-референциальных отношений. Такой текст конструирует ^абстрактного собеседника, носителя лишь общей памяти, лишенного личного и индивидуального опыта. Он обращен ко всем и каждому.

Иначе строится текст, обращенный к лично знакомому адр ^ЕС-4 ту, к лицу, обозначаемому для нас не местоимением, а собственный именем. Объем его памяти и характер ее заполнения нам знаком и интимно близок. В этом случае нет никакой надобности загромо^. дать текст ненужными подробностями, достаточно отсылок к памя­ти адресата. Намек — средство актуализации памяти. Большое раз­витие получат эллиптические конструкции, локальная семантика тяготеющая к формированию «домашней», «интимной» лексики Текст будет цениться не только мерой понятное ги для данного адре­сата, но и степенью непонятности для других. Таким образом, ори­ентация на тот или иной тип памяти адресата заставляет прибегать то к «языку для других», то к «языку для себя» — одному из двух скрытых в естественном языке противоположных структурных п о -тенций. Владея некоторым набором языковых и культурных кодов, мы можем на основании анализа данного текста выяснить, на какой тип аудитории он ориентирован. Последнее будет определяться х а -рактером памяти, необходимой для его понимания. Реконструируя тип «общей памяти» для текста и его получателей, мы обнаружим скрытый в тексте «образ аудитории». Из этого следует, что текст содержит в себе свернутую систему всех звеньев коммуникативной цепи, и, подобно тому, как мы извлекаем из него позиции автора, мы можем реконструировать на его основании и идеального читателя этого текста. Этот образ активно воздействует на реальную ауди­торию, перестраивая ее по своему подобию. Личность получателя текста, представляя семиотическое единство, неизбежно вариатив­на и способна «настраиваться по тексту». Со своей стороны, и образ аудитории, поскольку он не эксплицирован, а лишь содержится в тексте как некоторая мерцающая позиция, поддается варьирова­нию. В результате между текстом и аудиторией происходит сложная игра позициями.

В самом общем виде можно сказать, что антитезу единой для всех членов социума памяти и памяти предельно индивидуализированной можно сопоставить с противопоставлением официальной и интим­ной речи, что в современной культуре также находит параллель в оп­позиции: письменная речь — устная. Однако это последнее подраз­деление имеет много традиций: очевидно, что письменная печатная и письменная рукописная разновидности текста получают совершенно

^лИЧную прагматику, так же как устная ораторская речь и шепот, конечным пунктом здесь будет внутренняя речь. Строка О. Ман­дельштама:

Я скажу это начерно — шепотом <...>

(Мандельштам I, 256), —

примечательно сближает неперебеленный, незаконченный черновик — запись «для себя» — и шепот.

Особенную сложность приобретает эта картина в художествен­ном тексте, где образ аудитории и связанные с этим прагматические аспекты не автоматически обуславливаются типом текста, а делают­ся элементами свободной художественной игры и, следовательно, получают дополнительную значимость. Когда любовное, интимное, дружеское стихотворение, по заглавию и смыслу как бы обращенное к одному единственному лицу, публикуется в книге или журна­ле и, следовательно, меняет аудиторию, адресуясь уже л ю б о м у читателю, оно превращается из личного послания — факта быта — в факт искусства. Смена аудитории влечет за собой смену объема общей памяти у текста и его адресатов. В художественном тексте, содержащем конкретно-биографическое обращение, создается двойная адресация: с одной стороны, имитируется обращенность к какому-то единственному адресату, требующая интимности, а с дру­гой, текст адресован к любому читателю, что требует расширенного объема памяти¹.

В художественном тексте ориентация на некоторый тип общей памяти перестает автоматически вытекать из коммуникативной Функции и становится значимым (т. е. свободным) художествен­ным элементом, способным вступать с текстом в игровые отноше­ния. <...>

Способность текста предлагать аудитории условную позицию интимной близости к отправителю текста часто использовалась Пушкиным. При этом поэт сознательно опускает как известные

¹ Обратный процесс наблюдается, когда какое-либо известное стихотво­рение используется как любовное послание, запись в альбом и т.д. Здесь ауди­тория сужается до одного лица и включает интимные детали (например, об­^стоятельства вручения, записи, устного сопровождения), без памяти о которых текст теряет полноту смысла для данного адресата.

или довольствуется намеком на обстоятельства, которые читат^е. лю печатного текста не могли быть знакомы. Намекая на факты заведомо известные лишь небольшому кругу друзей, Пушкин ка» бы приглашал читателей почувствовать себя интимными друзьями автора и включиться в игру намеков и умолчаний. Так, например в отрывке «Женщины» (под таким заглавием был опубликован в журнале «Московский вестник» 1827, 4 V. № 20, 365-367 отрывок первоначального варианта 1У-Й главы «Евгения Онегина») содер­жатся строки:

Словами вещего поэта Сказать и мне позволено: Темира, Дафна и Лилета — Как сои, забыты мной давно (VI, 647).

Современный нам читатель, желая узнать, кого следует разуметь под «вещим поэтом», обращается к комментарию и устанавливает, что речь идет о Дельвиге и подразумеваются строки из его стихотворения «Фани»:

Темира, Дафна и Лилета Давно, как сон, забыты мной, И их для памяти поэта Храпит лишь стих удачный мой

(Дельвиг 1959, 100).

Однако не следует забывать, что стихотворение это было опубли­ковано лишь в 1922 г. В 1827 г. оно не было напечатано и современни­кам, если подразумевать основную массу читателей, к которой и адре­совался Пушкин в своей публикации 1827 г., оставалось неизвестным, поскольку Дельвиг относился к своим ранним стихам исключительно строго, печатал с большим разбором и отвергнутые не распространял в списках.

Итак, Пушкин отсылал читателей к тексту, который им заведомо не был известен. Какой это имело смысл? Дело в том, что среди п о т е н -циальных читателей «Евгения Онеина» имелась небольшая группа, для которой намек был прозрачным — это лицейские друзья Пушкина

яхотворение Дельвига было написано еще в 1810-е гг., вероятно, в Дцпее ^и' ^{возможно}' ^для тесного кружка приятелей послелицейского периода)¹-Таким образом, пушкинский текст, во-первых, рассекал аудито­рию на две группы: крайне малочисленную, которой текст был поня­ли благодаря знакомству с внетекстовыми деталями обстоятельств, ^пережитых совместно с автором, и основную массу читателей, которые чувствовали здесь намек, но расшифровать его не могли. Однако по­нимание того, что текст требует позиции тесного знакомства с поэтом, заставляло читателей в о о б р а з и т ь себя именно в таком отношении к этим стихам. В результате вторичным действием нерасшифрованно­го намека было то, что он переносил к а ж д о г о читателя в позицию интимного друга автора, обладающего с ним особой, уникальной об­щностью памяти, способного поэтому изъясняться намеками. Подоб­но этому человек, попавший в тесный кружок близких людей, где все изъясняются намеками на неизвестные ему обстоятельства, сначала испытывает чувство отчуждения, резко переживает свою выключен-ность из коллектива, но потом, видя, что он принят в него как равный, восполняет отсутствие п р я м о г о опыта к о с в е н н ы м и с особенной с и л о й переживает оказанное ему доверие, с в о е в к л ю ч е н и е в интимный кружок. Пушкин включает читателя в такую игру. <...>

Текст и читатель как бы ищут взаимопонимания. Они «прилажи­ваются» друг к другу. Текст ведет себя как собеседник в диалоге: он перестраивается (в пределах тех возможностей, которые ему оставляет запас внутренней структурной неопределенности) по образцу аудито­рии. А адресат отвечает ему тем же — использует свою информацион­ную гибкость для перестройки, приближающей его к миру текста. На этом полюсе между текстом и адресатом возникают отношения толе­рантности.

Нельзя, однако, упускать из виду, что не только понимание, но и непонимание является необходимым и полезным условием коммуни­кации. Текст абсолютно понятный есть вместе с тем и текст абсолютно бесполезный. Абсолютно п о н я т н ы й и п о н и м а ю щ и й собеседник был бы

' Имя Фани упоминается в послании Пушкина М. И. Щербинину (1819). ани — имя возлюбленной А. Шенье, которым в дружеском кружке прияте-^Леи Пушкина 1 8 1 7 — 1 8 2 0 г г. называли какую-то неизвестную нам даму по­дсвета.

удобен, но не нужен, так как являлся бы механической копией мо^егп «я» и от общения с ним мои сведения не увеличились бы, как от пер^е кладывания кошелька из одного кармана в другой не возрастает с у^ММа наличных денег. Не случайно ситуация диалога не стирает, а закреп^Ля ет, делает значимой индивидуальную специфику участников.

ЛИТЕРАТУРА

Мандельштам О.Э. 1964-1981: Собр. Сочинений: В 3 т. [Т. 4 - дополМ тельный] / П о д редакцией проф. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова. В а ш и н г т о н -Нью-Йорк — Париж. Т. I.

Дельвиг А.А. 1959: Полное собрание стихотворений. Вступительная с т а -тья, подготовка текста и примечания Б.В. Томашевского. Ленинград.

Пушкин 1937—1949: Полное собрание сочинений: в 16-ти т. [Москва]. Т. VI.

Цит. по: Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. Человек — текст — семиосфера — история. М., 1996.

С. 87-90, 91-93, 113-114.

•