Аспекты изучения языка в филологических науках

Вновь вернемся к приведенному в разделе 3.1 суждению Ф. де Соссюра, согласно которому признание языка одним из объектов филологии предполагает, что в филологии и в лингви­стике различаются и понимание я з ы к а и задачи его изучения.

Филология как совокупность гуманитарных наук и научных дисциплин р а с с м а т р и в а е т я з ы к как о б ъ е к т ф и л о л о г и и, т.е. изуча­ет в языке то общее, что существенно для всех филологических наук. Это общее — функциональная природа языка, его устро-енность и механизмы действия, место в совокупности знаковых систем и его способность взаимодействовать с ними. Этими сво­ими сторонами я з ы к обращен к другим объектам филологии — к тексту и Ь о т о Ь ц и е п з. (С м. в приводимых н и ж е материалах д л я чтения фрагменты книги Р. Якобсона.)

Каждая из филологических наук имеет свои задачи изучения языка.

Лингвистика изучает язык в его целостности, т.е. как один из объектов действительности, в отношениях к другим объектам

действительности. Для литературоведения язык значим как инструмент словесного творчества.

Тесныесвязи лингвистики и литературоведения поддержива­ются в современной науке семиотикой (от греч. 5ёте\ойкё — у^Че. ние о знаках). Дело в том, что и язык, и созданные посредством языка тексты, и произведения художественной литературы 1 народного устно-поэтического творчества представляют собой знаковые системы.

Существует раздел семиотики, изучающий язык, который, с точки зрения семиотики, есть универсальная знаковая система, взаимодействующая с другими знаковыми системами.

Существует раздел семиотики, который изучает литературу (художественную литературу и фольклор), — это литературная семиотика.

Так к концу XX в. с к л а д ы в а ю т с я с е м и о т и к а я з ы к а и семиоти­ка литературы. В семиотическом изучении языка и литературы оказалось принципиально общим признание того, что и язык, и литература «живут» в действии. Семиотика языка и семиотика литературы образуют направление, которое носит название гу­манитарной (лат. НитапИаз — человеческая природа; образован­ность, духовная культура) семиотики.

Гуманитарная семиотика выделяется в противополож­ность логико-математической семиотике и служит одним из интегрирующих начал в современной филологии. Она позво­ляет увидеть не только знаки языка и литературы, но и текст как сложный знак (знаковую последовательность). Соответ­ственно семиотическое изучение языка и литературы выво­дит их за пределы филологии — в широкий круг гуманитар­ных наук.

¹ Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М., 1977. С. 3 9 - 4 0, 4 8.

² Потебня А. А. Эстетика и поэтика. М, 1 9 7 6. С. 541.

³ Томашевский Б.В. Стих и язык. М.-Л., 1959. С. 325.

⁴ Хомский Н. Язык и проблемы знания / / Вестник Моск. ун-та. Сер. 9:
Филология. 1995. № 4. С. 132.

ВОПРОСЫ И ЗАДАНИЯ

Почему естественный язык является объектом современной филологии?

Одинаково ли отношение языка к литературе и сетературе? Ответ аргументируйте. (Понятие литературы можно заимство­вать из учебников по введению в литературоведение, из энци­клопедических изданий.)

Приведите фактический материал из русского (родного), изу­чаемых вами иностранных языков в пользу понимания языка, предложенного Ф. де Соссюром.

Приведите фактический материал из русского (родного), изу­чаемых вами иностранных языков в пользу понимания языка, предложенного В. фон Гумбольдтом.

Докажите утверждение: «Сложность природы языка состоит в том, что он есть и деятельность и система знаков одновремен­но». Не обнаружены ли факты, которые противоречат этому суждению?

В чем состоит значимость Языка для языкознания? для лите­ратуроведения?

Тезис «Говорить значит не передавать свою мысль другому, а только возбуждать в другом его собственные мысли» (А.А. По-тебня) раскрывает проблему говорения / понимания приме­нительно только к художественной коммуникации? или и к другим ее видам? Приведите фактический материал рго е1 соШга.

В чем заключается сущность функционального понимания языка? Почему оно плодотворно для филологии? Каковы т о ч к и с о п р и к о с н о в е н и я языка как системы и языка в действии!

Из своего коммуникативного опыта приведите примеры взаи­модействия языка с другими знаковыми системами. Что в языке изучает лингвистика? литературоведение? Что такое семиотика? гуманитарная семиотика? Определите язык как объект современной филологии.

МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ ЧТЕНИЯ Р. Барт. Предисловие к «Словарю Ашетт»

Что может быть благоразумнее, чем словарь? Он информирует-дает сведения, даже учит, если взять на себя труд его читать, а не только: заглядывать в него для справок; без долгих речей, без пустой риторики он строго, демократично, каждому желающему выдает знание. И одна­ко же эта крепко сбитая, даже в чем-то упрощенная вещь (если учесть, из какого сложнейшего сплетения фактов, понятий, материй состоит мир) молчаливо ставит перед нами (нет ничего менее болтливого, чем словарь) важнейшие, острейшие, быть может даже самые головокру­жительные проблемы, которые дано знать и обсуждать человеческому уму.

Первая из них связана с бесконечностью слов в языке. Никто не знает, из скольких слов состоит французский язык. Язык меняет­ся с каждой минутой, в каждом новом месте, по ходу произнесения бесчисленных новых речей; иногда такое новое слово (или даже не новое, а просто «перевранное» старое) разносится, распространяет­ся, «приживается», его можно уловить и ввести в словарь (возмож­но, впрочем, что оно оттуда скоро исчезнет). Словарь непрерывно борется с временем и пространством (социальным, региональным, культурным), йо всякий раз терпит поражение; жизнь всегда шире и быстрее, она берет верх — не над языком, а над его кодификацией. Поэтому требуются все новые и новые словари. Поэтому также при создании каждого нового словаря вновь возникает идея «главно­го»: коль скоро все множество слов необъятно, зафиксируем какой-нибудь релевантный уровень (в зависимости от специальности словаря или читательской аудитории), который избавит нас от тре­вожной бесконечности и позволит создать словарь законченный в силу отборности своего словника; возможность работать с ним — ве­ликое облегчение; но не будем обманываться — он составляет лишь небольшую надводную часть айсберга. Во всяком случае, зная это, мы можем разглядеть в скромном предмете, который многие счи­тают лишь простым справочным инструментом, главную загадку вселенной — ее бесконечность или, пользуясь не столь метафизиче­ским словом, ее неуловимость.

Теперь второй источник головокружения. Мы собрали слова, дали м дефиниции — получается словарь. Мы собрали вещи (разумеется, обладающие именами), дали им описание — получается энциклопедия. Иногда, как в настоящем словаре, обе операции сочетаются вместе, получается словарь слов и вещей, энциклопедический словарь. Хотя взаимодополнительность обеих операций — нормативной (опреде­лить употребление слов) и дескриптивной (описать особенности ве­щей) — ощущалась у нас уже начиная с XVII века, подобных словарей-энциклопедий как будто немного. Это довольно парадоксальный факт: ведь на самом деле — и здесь открывается сложнейший философский ^СПОр _ каждое слово влечет за собой вещь или целое скопище вещей, но также и каждая вещь может существовать для людей лишь будучи покрыта, освящена, признана некоторым словом. Слова отсылают к вещам? Да, но одновременно также и к другим словам. Поэтому разде­ление слов и вещей как двух обособленных и иерархически соотнесен­ных уровней является историческим явлением, что показал М. Фуко. Это разделение означает, что мы встаем на позицию реализма, кото­рый признает вещь в себе, вне говорящего о ней субъекта, а из слова делает простой инструмент коммуникации; такому воззрению в сред­ние века противилась номиналистская традиция, побежденная, как и з -вестно, духом новоевропейской культуры. Со времен победы реализма мы полагаем, что, с одной стороны, говорим, а с другой — изготовляем вещи; с одной стороны, что-то произносим, украшаем и идеализиру­ем, а с другой — что-то строим, производим, продаем, присваиваем; по одну сторону — искусство (слова), по другую — наука (факты). Хотя словарь сам является историческим продуктом такого буржуазного рассудка, но если приглядеться, то он его расшатывает: ведь для того чтобы описать вещь, перейти от слова к вещи, требуются другие слова, ^и так до бесконечности. Загляните хотя бы в настоящий словарь: что такое «лицо»? Часть черепа. Но что такое «часть», «череп»? По какому ^пРаву вы останавливаетесь здесь, а не идете дальше? Где кончаются слова? Что находится за ними? Язык — не только привилегия челове­ка, но и его тюрьма. Об этом и напоминает нам словарь.

Наконец, третье удивительное свойство этой скромной, как счита­^Ют' ^веЩи: словарь выходит за рамки своей инструментальности. Мы Полагаем, что он — необходимое орудие познания, и это правда; но он ^Также и машина, производящая грезы; порождая сам себя, от слова к

слову, он в конечном счете сливается с нашей способностью воображе. ния. На словарной странице — или на нескольких страницах, которы все время так хочется листать, — перед нашим сознанием или зрение (если есть иллюстрации) проходят сильнейшие проводники грезы: ма^; терпки, люди, эпохи, орудия, всевозможные явления Природы и общ^& ства. Драгоценный парадокс: словарь одновременно и позволяет н а л» ' осваиваться, привыкать, и заставляет блуждать среди незнакомого; ой и укрепляет знание, и дает толчок воображению. Каждое слово — с л о в -но корабль: поначалу оно кажется закрытым, плотно запертым в своей точно пригнанной арматуре; но очень легко оно само собой пускается в плавание, устремляется к другим словам, другим образам, другим^: желаниям; так получается, что словарь наделен поэтической функци­ей. Малларме и Франсис Понж приписывали ему утонченную творче­скую силу. Поэтическое воображение всегда отличается четкостью, и т четкости словаря — источник той радости, с какой читают его поэты и] зачастую дети.

К этим философским и поэтическим функциям следует приба­вить ту ярчайшую роль, которую играет словарь в рамках исторически определенного общества, где мы живем. Во Франции словарь в разных своих формах был участником крупнейших идейных битв. Родившись в XVI веке, т.е. на заре нового времени, он динамично, зачастую при­страстно следовал тем завоеваниям, которых добивался дух объектив­ности, а стало быть и терпимости; посредующая инстанция общедо­ступного з н а н и я, он п р и н и м а л участие в о б р а з о в а н и и демократической познавательной практики. Ныне, однако, встает новый вопрос. Рас­пространение знаний зависит теперь не только от книг (а значит, и с л о -варей), но также (главным образом?) от так называемых массмедиа; а поскольку оно носит характер массовый, подвижный и неустойчивый (ибо осуществляется посредством речи, а не письма), то знание приоб­ретает некую ложную естественность; мы не столько говорим, сколько слушаем, незаметно пропитываемся услышанным, переходим от одной приблизительной идеи к другой, ничего не подвергая проверке; ело-] ва становятся бессознательными мифами, поступая на службу к той мягкой (поскольку анонимной) власти, какой обладают ныне пресса, радио, телевидение; нам говорят все больше и больше, мы же говорим все хуже и хуже. Словарь призывает нас к порядку. Он говорит нам, что настоящее общение, честный обмен мнениями возможны лишь

строгом использовании тонких нюансов языка. Иногда я слышу,

^П^ ркоего автора упрекают в том, что он пишет на «специальном жар-
какне* с.о „„
мне хочется ответить таким людям словами Валери: «Вы что, из

^гоне л» Ю; Д^еи> Д^{ля кого не} существует словарь?» Словарь напоминает нам, ^чТо язык не дан нам раз навсегда от рождения; что никто сам по себе является образцом ясности; что доброкачественное общение не мо­жет быть плодом словесной вялости; одним словом, что каждый из нас должен бороться с языком, что эта борьба длится непрестанно, что для нее нужно оружие (такое, как словарь), — настолько обширен, могуч и хитер наш язык. То, что словари упорно живут и обновляются, что их создают и изготовляют с величайшей заботой, — все это говорит о том, что они заключают в себе какой-то обет перед обществом: раз уж кон­фликты между людьми неизбежны (как нас в том уверяют), то пусть хотя бы они никогда не вспыхивают из-за словесных недоразумений. Слова, увы, не бывают ни правдивы, ни ложны, ибо язык не властен доказывать собственную истинность; но они могут быть верными, как ноты, — и вот к такой музыке языковых отношений и призывает нас хороший словарь.

Цит. по: Барт Р. Система моды. Статьи по семиотике культуры.

М., 2003. С. 500-503.

М.М. Бахтин. Автор и герой. К философским основам гуманитарных наук

П. ВЫСКАЗЫВАНИЕ КАК ЕДИНИЦА РЕЧЕВОГО ОБЩЕНИЯ.

ОТЛИЧИЕ ЭТОЙ ЕДИНИЦЫ ОТ ЕДИНИЦ ЯЗЫКА

(СЛОВА И ПРЕДЛОЖЕНИЯ)

< • • > Терминологическая неопределенность и путаница в таком м е -тодологически центральном у з л о в о м пункте л и н г в и с т и ч е с к о г о мышле­ния являются результатом игнорирования реальной единицы речевого общения — высказывания. Ведь речь может существовать в действи­тельности только в форме конкретных высказываний отдельных ГОВО­ РЯЩИХ людей, субъектов (этой) речи. Речь всегда отлита в форму вы­мазывания, принадлежащего определенному речевому субъекту, и вне ^т°й формы существовать не может. Как ни различны высказывания

по своему объему, по своему содержанию, по своему композиционно­му построению, они обладают как единицы речевого общения общими структурными особенностями, и прежде всего совершенно четкими границами. На этих границах, имеющих особо существенный и прин­ципиальный характер, необходимо подробно остановиться.

Границы каждого конкретного высказывания как единицы речево­го общения определяются сменой речевых субъектов, то есть сменой говорящих. Ведь речевое общение — это «обмен мыслями» во всех о б -ластях человеческой деятельности и быта. Всякое высказывание — от короткой (однословной) реплики бытового диалога и до большого р о -мана или научного трактата — имеет, так сказать, абсолютное начало и абсолютный конец: до его начала — высказывания других, после его окончания — ответные высказывания других (или хотя бы молчаливое активно-ответное понимание другого, или, наконец, ответное действие, основанное на таком понимании). Говорящий кончает свое выска­зывание, чтобы передать слово другому или дать место его активно-ответному пониманию. Высказывание — это не условная единица, а единица реальная, четко отграниченная сменой речевых субъектов, кончающаяся передачей слова другому, как бы молчаливым «сПхш ощущаемым слушателями [как знак], что говорящий кончил. <...>

Переходим ко второй особенности его, неразрывно связанной с первой. Эта вторая особенность — специфическая завершенность в ы -сказывания.

Завершенность высказывания — это как бы внутренняя сторона смены речевых субъектов: эта смена потому и может состояться, что говорящий сказал (или написал) все, что он в данный момент или при данных условиях хотел сказать. Слушая или читая, мы явственно ощущаем конец высказывания, как бы слышим заключительное «аЧх!» говорящего. Эта завершенность — специфическая и определяется осо­быми критериями. Первый и важнейший критерий завершенности высказывания — это возможность ответить на него, точнее и шире — занять в отношении его ответную позицию (например, выполнить приказание). Этому критерию отвечает и короткий бытовой вопрос, например «Который час?» (на него можно ответить), и бытовая прось­ба, которую можно выполнить или не выполнить, и научное выступле­ние, с которым можно согласиться или не согласиться (полностью или частично), и художественный роман, который можно оценить в его

Какая-то завершенность необходима, чтобы на высказывание ^и «о было реагировать. Для этого мало, чтобы высказывание было

^нятно в языковом отношении. Совершенно понятное и законченное

^аЛожение, если это предложение, а не высказывание, состоящее из дного предложения, не может вызвать ответной реакции: это понятно,

это еще не все. Это «все» — признак целостности высказывания — е поддается ни грамматическому, ни отвлеченно-смысловому опреде­лению.

Эта завершенная целостность высказывания, обеспечивающая возможность ответа (или ответного понимания), определяется тремя моментами (или факторами), неразрывно связанными в органиче­ском целом высказывания: 1) предметно-смысловой исчерпанностью; 2) речевым замыслом или речевой волей говорящего; 3) типическими композиционно-жанровыми формами завершения.

Первый момент — предметно-смысловая исчерпанность темы вы­сказывания — глубоко различен в разных сферах речевого общения. Эта исчерпанность может быть почти предельно полной в некоторых сферах быта (вопросы чисто фактического характера и такие [же] фактические ответы на них, просьбы, приказания и т.п.), некоторых деловых сферах, в области военных и производственных команд и приказов, то есть в тех сферах, где речевые жанры носят максималь­но стандартный характер и где творческий момент почти вовсе отсут­ствует. В творческих сферах (особенно, конечно, в научной), напротив, возможна лишь очень относительная предметно-смысловая исчерпан­ность; здесь можно говорить только о некотором минимуме заверше­ния, позволяющем занять ответную позицию. Объективно предмет неисчерпаем, но, становясь темой высказывания (например, научной работы), он получает относительную завершенность в определенных условиях, при данном положении вопроса, на данном материале, при Данных, поставленных автором целях, то есть уже в пределах опреде­ленного авторского замысла. Таким образом, мы неизбежно оказываем­ся перед вторым моментом, который с первым неразрывно связан. В каждом высказывании — от однословной бытовой реплики до ольщих, сложных произведений науки или литературы — мы охва­тываем, понимаем, ощущаем речевой замысел или речевую волю гово­рящего, определяющую целое высказывания, его объем и его границы.

^Ь1 представляем себе, что хочет сказать говорящий, и этим речевым

замыслом, этой речевой волей (как мы ее понимаем) мы и измер^Яе завершенность высказывания. Этот замысел определяет как самый в бор предмета (в определенных условиях речевого общения, в необ димой связи с предшествующими высказываниями), так и границы его предметно-смысловую исчерпанность. Он определяет, конечно выбор той жанровой формы, в которой будет строиться высказывание (это уже третий момент, к которому мы обратимся дальше). Этот з а -мысел — субъективный момент высказывания — сочетается в нераз­рывное единство с объективной предметно-смысловой стороной его ограничивая эту последнюю, связывая ее с конкретной (единичной) ситуацией речевого общения, со всеми индивидуальными обстоятель­ствами его, с персональными участниками его, с предшествующими их выступлениями — высказываниями. Поэтому непосредственные участники общения, ориентирующиеся в ситуации и в предшествую­щих высказываниях, легко и быстро охватывают речевой замысел, ре­чевую волю говорящего и с самого начала речи ощущают развертываю­щееся целое высказывания.

Переходим к третьему и самому важному для нас моменту — к устойчивым жанровым формам высказывания. Речевая воля говоря­щего осуществляется прежде всего в выборе определенного речево жанра. Этот выбор определяется спецификой данной сферы речево общения, предметно-смысловыми (тематическими) соображениями конкретной ситуацией речевого общения, персональным составом его участников и т.п. И дальше речевой замысел говорящего со всей е«индивидуальностью и субъективностью применяется и приспособлЯ' ется к избранному жанру, складывается и развивается в определенно жанровой форме. Такие жанры существуют прежде всего во всех мно гообразнейших сферах устного бытового общения, в том числе и само, го фамильярного и самого интимного.

Мы говорим только определенными речевыми жанрами, т.е. все наши высказывания обладают определенными и относительно устой­чивыми типическими формами построения целого. Мы обладаем б о -гатым репертуаром устных (и письменных) речевых жанров. Прак­тически мы уверенно и умело пользуемся ими, но теоретически мы можем и вовсе не знать об их существовании. Подобно мольеровскому Журдену, который, говоря прозой, не подозревал об этом, мы говорим разнообразными жанрами, не подозревая об их существовании. Даже в

Й свободной и непринужденной беседе мы отливаем нашу речь по ^СЭ еделенным жанровым формам, иногда штампованным и шаблон-иногда более гибким, пластичным и творческим (творческими ^{нЫМоаМИ} располагает и бытовое общение). Эти речевые жанры даны гючти так же, как нам дан родной язык, которым мы свободно вла-нам

и и [без] теоретического изучения грамматики. Родной язык — его счоварный состав и грамматический строй — мы узнаем не из словарей ' ^гр^амматик, а из конкретных высказываний, которые мы слышим и которые мы сами воспроизводим в живом речевом общении с окру­жающими нас людьми. Формы языка мы усваиваем только в формах высказываний и вместе с этими формами. Формы языка и типические формы высказываний, т.е. речевые жанры, приходят в наш опыт и в наше сознание вместе и в тесной связи друг с другом. Научиться гово­рить — значит научиться строить высказывания (потому что говорим мы высказываниями, а не отдельными предложениями и, уж конечно, не отдельными словами). Речевые жанры организуют нашу речь почти так же, как ее организуют грамматические формы (синтаксические). Мы научаемся отливать нашу речь в жанровые формы, и, слыша чу­жую речь, мы уже с первых слов угадываем ее жанр, предугадываем определенный объем (то есть приблизительную длину речевого цело­го), определенное к о м п о з и ц и о н н о е построение, п р е д в и д и м конец, т.е. с самого начала мы обладаем ощущением речевого целого, которое затем только дифференцируется в процессе речи. Если бы речевых жанров не существовало и мы не владели ими, если бы нам приходилось их создавать впервые в процессе речи, свободно и впервые строить каж­дое высказывание, речевое общение было бы почти невозможно. <...> Наряду с подобными стандартными жанрами существовали и су­ществуют, конечно, и более свободные и творческие жанры устного речевого общения: жанры салонных бесед на бытовые, общественные, эстетические и иные темы, жанры застольных бесед, бесед интимно-Дружеских, интимно-семейных и т.д. (номенклатуры устных речевых * а н р о в пока не существует, и даже пока не я с е н и п р и н ц и п такой номен­клатуры). Большинство этих жанров поддается свободно-творческому переоформлению (подобно художественным жанрам, а некоторые, мо­жет быть, и в большей степени), но творчески свободное использова­^Ние не есть создание жанра заново — жанрами нужно хорошо владеть, ^Чтобы свободно пользоваться ими. <...>

Предложение, как и слово, обладает законченностью значения ^ законченностью грамматической формы, но эта законченность зна­чения носит абстрактный характер и именно поэтому и является т а -кой четкой; это законченность элемента, но не завершенность целого Предложение как единица языка, подобно слову, не имеет автора. Онв| ничье, как и слово, и, только функционируя как целое высказывание, оно становится выражением позиции индивидуально говорящего л конкретной ситуации речевого общения. Это подводит нас к новой, третьей особенности высказывания: к отношению высказывания к са­мому говорящему (автору высказывания) и к другим участникам рече­вого общения. <...>

Итак, обращенность, адресованность высказывания есть его кон­ститутивная особенность, без которой нет и не может быть высказыва­ния. Различные типические формы такой обращенности и различные типические концепции адресатов — конститутивные, определяющие особенности различных речевых жанров.

В отличие от высказываний (и речевых жанров) значащие едини­цы языка — слово и предложение — по самой своей природе лишены обращенности, адресованное™: они и ничьи и ни к кому не обраще­ны. Более того, сами по себе они лишены всякого отношения к чужому высказыванию, к чужому слову. Если отдельное слово или предложе­ние обращено, адресовано, то перед нами законченное высказывание, состоящее из одного слова или одного предложения, и обращенность принадлежит не им как единицам языка, а высказыванию. Окружен­ное контекстом предложение приобщается обращенности только через целое высказывание как его составная часть (элемент)¹.

Язык как система обладает громадным запасом чисто языковых средств для выражения формальной обращенности: лексическими средствами, морфологическими (соответствующие падежи, местоиме­ния, личные формы глаголов), синтаксическими (различные шаблоны и модификации предложений). Но действительную обращенность они приобретают только в целом конкретного высказывания. И выражение этой действительной обращенности никогда не исчерпывается, конеч­но, этими специальными языковыми (грамматическими) средствами.

¹ Отметим, что вопросительные и побудительные типы предложений, как правило, фигурируют как законченные высказывания (в соответствующих р^е' чевых жанрах).

у[% может и вовсе не быть, а высказывание при этом может очень остро

«ять влияние адресата и его предвосхищаемой ответной реакции.
отраж<*1 ^

Отбор всех языковых средств производится говорящим под большим или меньшим влиянием адресата и его предвосхищаемого ответа.

Когда анализируется отдельное предложение, выделенное из кон­текста, то следы обращенности и влияния предвосхищаемого ответа, диалогические отклики на предшествующие чужие высказывания, ослабленные следы смены речевых субъектов, избороздившие выска­зывание изнутри, утрачиваются, стираются, потому что все это чуждо природе предложения как единицы языка. Все эти явления связаны с целым высказывания, и там, где это целое выпадает из зрительного поля анализирующего, они перестают для него существовать. В этом — одна из причин той узости традиционной стилистики, на которую мы указывали. Стилистический анализ, охватывающий все стороны сти­ля, возможен только как анализ целого высказывания и только в той цепи речевого общения, неотрывным звеном которой это высказыва-н и е является. <...>

Цит. по: Бахтин М. М. Автор и герой: К философским основам гуманитарных наук. СПб., 2000. С. 263, 269—272, 273—274,

278—279, 297—298.

Э. Бенвенист. Общая лингвистика

Глава XXIII

О СУБЪЕКТИВНОСТИ В ЯЗЫКЕ

Если язык, как принято говорить, является орудием общения, то чему он обязан этим свойством? Вопрос может удивить, как удивляют ^Все те случаи, когда как будто бы ставится под сомнение очевидное. <...>

На самом же деле сопоставление языка с орудием — а для того, чтобы такое сопоставление было хотя бы понятным, язык приходится сравнивать с орудием материальным — должно вызывать большое не­доверие, как всякое упрощенное представление о языке. Говорить об ° Р У Д и и — значит противопоставлять человека природе. Кирки, стрелы, ^к°леса нет в природе. Их изготовили люди. Язык же — в природе че-

₌ -—.1

воображать некую первоначальную эпоху, когда вполне сформировав, шийся человек открывает себе подобного, такого же вполне сформв. ровавшегося человека, и между ними постепенно начинает иырабат^ ваться язык. Это чистая фантазия. Невозможно вообразить человек»! без языка и изобретающего себе язык. Невозможно представить себе изолированного человека, ухитряющегося осознать существование другого человека. В мире существует только человек с языком, чело­век, говорящий с другим человеком, язык, таким образом, необходимо,, принадлежит самому определению человека.

Все свойства языка: нематериальная природа, символический способ функционирования, членораздельный характер, наличие со* держания — достаточны уже для того, чтобы сравнение с орудием, от­деляющее от человека его атрибут — язык, оказалось сомнительным. Безусловно, в повседневной практике возвратно-поступательное двия жение речи вызывает мысль об обмене, и потому та «вещь», которой» как нам кажется, мы обмениваемся, представляется нам выполняющей орудийную или посредническую функцию, которую мы склонны гипо­стазировать в «объект». Но — подчеркнем еще раз — эта роль принад­лежит речи.

Как только мы отнесем эту функцию к речи, мы можем поставит! вопрос о том, что именно предрасполагает речь выполнять ее. Для того чтобы речь обеспечивала «коммуникацию», она должна получить полномочия на выполнение этой функции у языка, так как речь пред­ставляет собой не что иное, как актуализацию языка. Действительно, мы должны искать основание этого свойства в языке. Оно заключено, как нам кажется, в одной особенности языка, которая мало заметна за скрывающей ее «очевидностью» и которую мы пока можем охаракте­ризовать только в общем виде.

Именно в языке и благодаря языку человек конституируется кая субъект, ибо только язык придает реальность, свою реальность, кото­рая есть свойство быть, — понятию «Е§о» — «мое я».

«Субъективность», о которой здесь идет речь, есть способность г о -ворящего представлять себя в качестве «субъекта». Она определяется не чувством самого себя, имеющимся у каждого человека (это чувство в той мере, в какой можно его констатировать, является всего лишь отражением), а как психическое единство, трансцендентное по отно-

цИК>^к совокупности полученного опыта, объединяемого этим един-^твоМ, ^и обеспечивающее постоянство сознания. Мы утверждаем, что

«субъективность», рассматривать ли ее с точки зрения феномено-чогпи или психологии, как угодно, есть не что иное, как проявление человеке фундаментального свойства языка. Тот есть «е§о», кто го­ворит «е§о». Мы находим здесь самое основание «субъективности», ^оПределяемой языковым статусом «лица».

Осознание себя возможно только в противопоставлении. Я могу употребить я только при обращении к кому-то, кто в моем обращении предстанет как ты. Подобное диалогическое условие и определяет лицо, ибо оно предполагает такой обратимый процесс, когда я станов­люсь ты в речи кого-то, кто в свою очередь обозначает себя как я. В этом обнаруживается принцип, следствия из которого необходимо развивать во всех направлениях. Язык возможен только потому, что каждый говорящий представляет себя в качестве субъекта, указыва­ющего на самого себя как на я в своей речи. В силу этого я конституи­рует другое лицо, которое будучи абсолютно внешним по отношению к моему «я», становится моим эхо, которому я говорю-ты и которое мне говорит ты. Полярность лиц — вот в чем состоит в языке основ­ное условие, по отношению к которому сам процесс коммуникации, служивший нам отправной точкой, есть всего лишь прагматическое следствие. Полярность эта к тому же весьма своеобразна, она пред­ставляет собой особый тип противопоставления, не имеющий аналога нигде вне языка. Она не означает ни равенства, ни симметрии: «е§о» занимает всегда трансцендентное положение по отношению к «ты», однако ни один из терминов немыслим без другого; они находятся в отношении взаимодополнительности, но по оппозиции «внутрен­ний - внешний», и одновременно в отношении взаимообратимости. Бесполезно искать параллель этим отношениям: ее не существует. Положение человека в языке неповторимо.

Таким образом, рушатся старые антиномии «я» и «другой», инди­вид и общество. Налицо двойственная сущность, которучо неправомер­но и ошибочно сводить к одному изначальному термину, считать ли этим единственным термином «я», долженствующее будто бы утвер­диться сначала в своем собственном сознании, чтобы затем открыть­^Ся сознанию «ближнего»; или же считать таким единственным изна­чальным термином общество, которое как целое как бы существует до

индивида, из которого индивид выделяется лишь по мере осознани самого себя. Именно в реальности диалектического единства, объед няющего оба термина и определяющего их во взаимном отношении кроется языковое основание субъективности. <...>

Цит. по: Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 7974

С. 292, 293-294.

В. фон Гумбольдт. Об изучении языков, или План систематической энциклопедии

Однако мысль о том, чтобы собрать, насколько возможно, всю массу языкового материала во всей его полноте, произвести внутри его сравнение по всем мыслимым законам аналогии, чтобы, понимая язык как следствие, создавать и совершенствовать его в соответствии с поведением человека, либо, понимая его как причину, делать выво­ды о внутреннем мире людей, и все это с философским рассмотрением общей человеческой природы и с историческим рассмотрением судеб различных народов, — вот эта мысль, я полагаю, до сих пор остается без внимания, а ведь она заслуживает самого серьезного отношения, поскольку добавляет к уже существующим не только новую науку, но и новый тип научных исследований.

Уже давно сложилось такое мнение, что различия между языками суть досадное препятствие на пути культуры, а изучение языков - не­избежное зло всякого образования. Никому не приходит в голову, что-язык - это не просто средство для понимания народа, который на нем' говорит, или писателя, который на нем пишет. Отсюда — неправильная склонность оценивать важность языка в зависимости от совершенства его литературы, полное пренебрежение к языкам, литературы вовсе не имеющим, и превратная методика обучения языку, при которой уси­лия направляются на то, чтобы понимать произведения писателей.

Язык, и не только язык вообще, но каждый язык в отдельности, даже самый бедный и грубый, сам по себе и для себя есть предмет, заслужи­вающий самого пристального осмысления. Язык — это не просто, как

нято говорить, отпечаток идей народа, так как множество его зна-не позволяет обнаружить никаких существующих отдельно от него ей' язык — это объединенная духовная энергия народа, чудесным образом запечатленная в определенных звуках, в этом облике и через взаимосвязь своих звуков понятная всем говорящим и возбуждающая них примерно одинаковую энергию. Человек весь не укладывается в аницы своего языка; он больше того, что можно выразить в словах; но ему приходится заключать в слова свой неуловимый дух, чтобы скре­пить его чем-то, и использовать слова как опору для достижения того, что выходит за их рамки. Разные языки — это отнюдь не различные обо­значения одной и той же вещи, а различные видения ее; и если вещь эта не является предметом внешнего мира, каждый [говорящий] по-своему ее создает, находя в ней ровно столько своего, сколько нужно для того, чтобы охватить и принять в себя чужую мысль. Языки — это иерогли­фы, в которые человек заключает мир и свое воображение; при том, что мир и воображение, постоянно создающее картину за картиной по за­конам подобия, остаются в целом неизменными, языки сами собой раз­виваются, усложняются, расширяются. Через многообразие языков для нас открывается богатство мира и многообразие того, что мы познаем в н е м; и человеческое бытие становится для нас шире, поскольку языки в отчетливых и действенных чертах дают нам различные способы мыш­ления и восприятия. Язык всегда воплощает в себе своеобразие целого народа, поэтому в нем не следует бояться ни изощренности, ни избытка фантазии, которые кое-кто считает нежелательными. То, что они дают нам сразу, есть полная, чистая и простая человеческая природа, если же мы проникаем в глубины их тайн, в нашу сухую рассудочность врывает­ся свежая струя неувядающей фантазии других народов, заключающих каждое впечатление, которое юный мир дарит их еще не притупившим­ся чувствам, в оболочку живого и подвижного образа.

Изучение языков мира — это также всемирная история мыслей и чувств человечества. Она должна описывать людей всех стран и всех степеней культурного развития; в нее должно входить все, что касается человека.

Цит. по: Гумбольдт В. фон. Язык и философия культуры. М., 1985.

С. 346-349.

Р. Якобсон. Язык в отношении к другим системам коммуникации¹

Эдуард Сепир указывал на тот очевидный факт, что «язык явля­ется коммуникативным процессом в чистом виде в каждом известном нам обществе». Наука о языке исследует строение речевых сообщений и лежащий в основе их код. Структурные характеристики языка ин-. терпретируются в свете задач, которые они выполняют в различных процессах коммуникации, и, следовательно, лингвистику можно к р а т -ко определить как изучение коммуникации, осуществляемой с помо­щью речевых сообщений. Мы анализируем эти сообщения с учетом всех относящихся к ним факторов, таких, как неотъемлемые свойства сообщения самого по себе, его адресанта и адресата, либо действитель­ного, либо лишь предполагаемого адресантом в качестве реципиента. Мы изучаем характер контакта между этими двумя участниками ре­чевого акта; мы стремимся выявить код, общий для адресанта и адре­сата; мы пытаемся найти характерные общие черты, а также различия между операциями кодирования, осуществляемыми адресантом, и* способностью декодирования, присущей адресату. Наконец, мы пыта­емся определить место, занимаемое данным сообщением в контексте окружающих сообщений, которые либо принадлежат к тому же самому акту коммуникации, либо связывают воспоминаемое прошлое с пред­полагаемым будущим, и мы задаемся основополагающим вопросом об отношении данного сообщения к универсуму дискурса.

Рассматривая роли участников речевого акта, мы должны разгра­ничивать несколько существенных аспектов в их взаимодействии, а именно: основную форму их отношений, чередование процессов ко­дирования и декодирования во время коммуникации и кардинальные различия между этими аспектами при диалогической речи и моноло­ге. Вопросом, подлежащим изучению, является увеличение «радиуса коммуникации», под которым понимается совокупность реплик и от- 1 ветов на них между людьми определенного множества, и расширение аудитории монологической речи, которая может быть адресована тем, «кого она касается». В то же время исследователям в областях психо- |

¹ Котап'акоЬзоп. Ьап^иа^ет г е 1 а Ы о п Г-ОосЬегсоттишсаПоп 8у5Г.ет5. — «1 л п @ и а @ § 1 п с 1 1 а хоаеСа е п е 1 1 а Сесгпса». МПапо, 1970, р. 3—16.

ИИ, неврологии и прежде всего лингвистики становится все более чевидным тот факт, что язык является средством не только интерпер-ональной, но и интраперсональной коммуникации. Это последняя область, которую раньше недооценивали или попросту игнорировали, сейчас, в значительной степени под влиянием блестящих исследова­ний Л.С Выготского и А.Н. Соколова, стала актуальной и заострила важные вопросы изучения внутреннего существования речи и разных аспектов внутренней речи, которая формирует, программирует и за­вершает наше высказывание и в общем виде управляет внутренней и внешней стороной нашего речевого поведения, равно как и нашей мол­чаливой реакции на какие-либо сообщения. Среди многих проблем, которым Чарльз Сэндерс Пирс со свойственной ему прозорливостью уделял больше внимания, чем его современники, была проблема суб­станции и значимости молчаливых внутренних диалогов человека с самим собой, «как если бы это был кто-то другой». Речевое взаимодей­ствие, перекидывающее мосты через пространственные барьеры меж­ду собеседниками, захватывает и временные аспекты языковой ком­муникации, связывая воедино прошлое, настоящее и будущее одного человека.

Хотя среди всех сообщений, используемых при человеческой ком­муникации, речевые сообщения играют доминирующую роль, мы все равно должны принимать во внимание и остальные виды сообщений, употребляемые в человеческом обществе, и исследовать их структур­ные и функциональные особенности, не забывая, однако, что для всего человечества первичным средством коммуникации является язык и что такая иерархия коммуникативных средств необходимо отражается на всех остальных, вторичных типах сообщений, передаваемых челове­ком, и вызывает того или иного рода зависимость этих сообщений от языка, и в частности от владения языком и от его использования для сопровождения или объяснения любых других сообщений. Каждое с о -общение состоит из знаков; соответственно наука о знаках называет­ся семиотикой, занимается общими принципами, лежащими в основе структуры всех знаков, с учетом их использования в составе сообще­нии и характера этих сообщений, а также особенностей различных зна­ковых систем и сообщений, использующих эти разные типы знаков. Семиотика, которую предвидели философы XVII—XVIII вв. и основы ^к°торой были заложены в конце 1860-х гг. Чарльзом Сэндерсом Пир-

сом и на рубеже XIX—XX вв. - Фердинандом де Соссюром (послед, ний называл эту науку н е с к о л ь к о иначе — 5 ё п п о 1 о §1е), сейчас в р а з н ь ^ странах переживает процесс стремительного и бурного развития.

Семиотика как исследование коммуникации посредством все* типов сообщений составляет концентрический круг, ближайший» лингвистике как исследованию коммуникации с помощью речевых с о -общений; следующий, более широкий концентрический круг образует общая наука о коммуникации, которая включает социальную антропо­логию, социологию и экономику. Можно снова и снова цитировать все еще актуальное напоминание Сепира о том, что «каждая культурная система и каждый единичный акт общественного поведения явно или скрыто подразумевает коммуникацию». Следует помнить, что, какой бы уровень коммуникации мы не рассматривали, он, как и любой д р у -гой уровень, предполагает обмен сообщениями того или иного рода и тем самым не может мыслиться в отрыве от семиотического уровня, который в свою очередь отводит главенствующую роль языку. Во­прос о семиотических и в особенности языковых составляющих, п р и -сутствующих в каждой системе человеческой коммуникации, должен служить важным направляющим фактором в будущих исследованиях всех типов социальной коммуникации. Опыт, накопленный лингви­стической наукой, уже стал учитываться и творчески использоваться в современных антропологических и экономических исследовани­ях — воистину творчески, поскольку тщательно разработанную и п р о -дуктивную лингвистическую модель нельзя механически переносить на другую область; эта модель эффективная лишь тогда, когда она не вступает в противоречие с автономными свойствами соответствующей предметной области. < >

Цит. по: Якобсон Р. Избранные работы. М., 1985. С. 319—321.

Событие жизни текста,

то есть его подлинная сущность,

всегда развивается на р у б е ж е двух с о з н а н и й,

двух субъектов. ММ. Бахтин