CXXVIII

Но вот в чем нас нельзя даже и подозревать: будто мы желаем расстроить

и разрушить философию, искусства и науки, которыми мы пользуемся. Напротив,

мы охотно принимаем и пользование ими, и служение им, и почитание их. Мы

ведь никоим образом не препятствуем тому, чтобы общераспространенные науки

питали споры, украшали речи и применялись для профессорской деятельности, а

также для надобностей гражданской жизни, чтобы они, наконец, были как

ходячая монета, принимаемая среди людей по общему согласию. Мало того, мы

скажем открыто: то, что мы приводим, будет не очень пригодно для этих дел,

ибо сможет быть доведено до понимания толпы только посредством практики и

результатов. О том же, насколько искренне мы говорим о нашем добром

расположении к принятым наукам, могут свидетельствовать уже опубликованные

наши писания (особенно книги о развитии наук^[56]). Поэтому мы не

пытаемся далее доказывать это на словах. Вместе с тем мы неустанно и

определенно напоминаем, что те способы, которыми обычно пользуются, немногим

могут продвинуть вперед науки и не могут привести их к широким практическим

применениям.

CXXIX

Остается еще немногое сказать о превосходстве нашей цели. Если бы это

было сказано прежде, то могло бы показаться чем-то вроде пустого мечтания.

Но когда уже создана надежда и устранены несправедливые предубеждения, это

будет иметь, возможно, больше веса. Помимо того, если бы мы все совершили и

вполне разрешили сами и не призывали бы усиленно других для участия и

сопутствия в трудах, мы бы также воздержались от подобных слов, чтобы ото не

было воспринято как прославление наших заслуг. Однако, коль скоро должно

побудить деятельность других, воспламенить и возбудить умы, естественно

будет, если мы доведем это до сознания людей.

Итак, прежде всего мы находим, что введение знаменитых изобретений,

бесспорно, занимает первое место среди человеческих деяний. Так судили и

древние века, ибо они оказывали божеские почести творцам изобретений, тогда

как тем, кто прославился в гражданских делах (как, например, основатели

городов и государств, законодатели, освободители отечества от длительных

бедствий, разрушители тираний и им подобные), воздавали только славу героев.

И действительно, если кто правильно сравнит то и другое, он найдет

справедливым суждение прежнего времени. Ведь благодеяния изобретателей могут

относиться ко всему человеческому роду, а гражданские благодеяния -- только

к некоторым местопребываниям людей. Притом эти последние длятся лишь в

пределах жизни немногих поколений, а те -- почти на вечные времена. Кроме

того, исправление состояния гражданских дел большей частью сопровождается

применением насилия и смятением. А открытия обогащают и приносят

благодеяния, не причиняя никому ни обиды, ни печали.

Кроме того, открытия суть как бы новые создания и подражания

божественным творениям, как хорошо сказал поэт:

Первые некогда злак, приносящий плоды, даровали

Жалкому роду людей осиянные славой Афины;

Жизнь обновили они и законы для всех учредили^[57].

И достойно внимания в Соломоне, что, хотя он и процветал властью,

золотом, великолепием дел, стражей, челядью, флотом, блеском имени и высшим

почитанием людей, все же он ничего не избрал себе из этого для славы, а

сказал следующее: "Слава Бога состоит в том, чтобы сокрыть вещь, а слава

царя -- в том, чтобы ее исследовать"^[58].

И далее, пусть кто-нибудь подумает, прошу об этом, какова разница между

жизнью людей в каком-либо наиболее культурном краю Европы и в какой-нибудь

наиболее дикой и варварской области Новой Индии, и он увидит: между ними

такое различие, что -- по справедливости сможем сказать -- "человек человеку

бог", и не только вследствие оказываемой помощи и благодеяний, но также и

вследствие разницы их состояния. И это происходит не от почвы, не от

климата, не от телосложения, а от наук.

Хотелось бы еще показать силу, достоинство и последствия открытий; а

это обнаруживается нагляднее всего на примере тех трех открытий, которые не

были известны древним и происхождение которых, хотя и недавнее, однако,

темно и лишено громкой славы, а именно: искусство печатания, применение

пороха и мореходной иглы. Ведь эти три изобретения изменили облик и

состояние всего мира, во-первых, в деле просвещения, во-вторых, в делах

военных, в-третьих, в мореплавании. Отсюда последовали бесчисленные

изменения вещей, так что никакая власть, никакое учение, никакая звезда не

смогли бы произвести большее действие и как бы влияние на человеческие дела,

чем эти механические изобретения.

Кроме того, уместно различать три вида и как бы три степени

человеческих домогательств. Первый род состоит в том, что люди желают

распространить свое могущество в своем отечестве. Этот род низмен и подл.

Второй род -- в том, что стремятся распространить власть и силу родины на

все человечество. Этот род заключает в себе, конечно, больше достоинства, но

не меньше жадности. Но если кто-либо попытается установить и распространить

могущество и власть самого человеческого рода по отношению к совокупности

вещей, то это домогательство (если только оно может быть так названо), без

сомнения, разумнее и почтеннее остальных. Власть же человека над вещами

заключается в одних лишь искусствах и науках, ибо над природой не властвуют,

если ей не подчиняются.

Кроме того, если полезность одного какого-либо частного открытия столь

поражала людей, что они считали высшим существом того, кто мог обязать себе

весь человеческий род каким-либо благодеянием, то насколько выше открыть то,

посредством чего легко может быть открыто все другое! И однако (чтобы

сказать всю правду), подобно тому как при всей благодетельности света, при

помощи которого мы идем своей дорогой, занимаемся своим делом, читаем и

узнаем друг друга, все же само созерцание света превосходнее и прекраснее,

чем его многообразное использование, точно так и созерцание вещей, каковы

они суть без суеверия или обмана, заблуждения или замешательства, более

достойно само по себе, чем все плоды открытий.

Наконец, если кто-либо станет говорить, что науки и искусства ведут к

пороку, роскоши и тому подобному, пусть это никого не тронет. Ибо это же

может быть сказано обо всех земных благах -- об уме, мужестве, силе,

красоте, богатстве, самом свете и об остальном. Пусть человеческий род

только овладеет своим правом на природу, которое назначила ему божественная

милость, и пусть ему будет дано могущество; пользование же будет

направляться верным рассудком и здравой религией.

CXXX

Теперь нам пора уже предложить само искусство истолкования природы. И

хотя мы считаем, что даем в нем самое полезное и самое верное, однако мы не

приписываем ему ни абсолютной необходимости (как если бы ничто не могло быть

сделано без него), ни совершенства. Ибо мы держимся следующего мнения: если

люди будут иметь в своем распоряжении подлинную историю природы и опыта, и

прилежно ей отдадутся, и притом окажутся способными к двум вещам: во-первых,

оставить принятые мнения и понятия, во-вторых, удержать на время ум от

самого общего и от того, что близко ему, тогда они смогут прийти к нашему

истолкованию посредством собственной природной силы ума без помощи

какого-либо другого средства. Ибо истолкование есть истинное и естественное

творение ума, освобожденного от всех препятствий^[59]. Однако,

несомненно, благодаря нашим правилам все будет более доступным и гораздо

более достоверным.

Мы не утверждаем, однако, что к этому ничего нельзя прибавить.

Наоборот, рассматривая ум не только в его собственной способности, но и в

его связи с вещами, мы должны установить, что искусство открытия может расти

вместе с открытиями.