LXXXIII

Указанное зло достигло устрашающих размеров, выросши из некоего

укоренившегося исстари надменного и вредоносного мнения, или суждения. Оно

состоит в том, что достоинство человеческого разума будет умалено, если он

долго и много будет обращаться к опыту и частным вещам, подлежащим чувству и

определенным в материи, тем более что вещи этого рода требуют прилежного

искания и они слишком низменны для того, чтобы о них размышлять, слишком

грубы, чтобы о них говорить, слишком неизящны для того, чтобы ими

пользоваться, бесконечны по количеству и недостаточны по совершенству. И

вот, дело дошло до того, что истинная дорога не только покинута, но даже

закрыта и заграждена, а опыт находится в совершенном пренебрежении, не

говоря уже о том, что он оставлен или дурно управляем.

LXXXIV

Помимо того людей удерживали от движения вперед и как бы околдовывали

благоговение перед древностью, влияние людей, которые считались великими в

философии, и обусловленные этим единогласие и согласие. О единогласии уже

сказано выше.

Что же касается древности, то мнение, которого люди о ней

придерживаются, вовсе не обдуманно и едва ли согласуется с самым словом. Ибо

древностью следует почитать престарелость и великий возраст мира, а это

должно отнести к нашим временам, а не к более молодому возрасту мира,

который был у древних. Этот возраст по отношению к нам древен и более велик,

а по отношению к самому миру нов и менее велик. И подобно тому как мы

ожидаем от старого человека большего знания и более зрелого суждения о

человеческих вещах, чем от молодого, по причине опытности и разнообразия и

обилия вещей, которые он видел, о которых он слышал и размышлял, так и от

нашего времени, если только оно познает свои силы и пожелает испытать и

напрячь их, следует ожидать большего, чем от былых времен, ибо это есть

старшее время мира, собравшее в себе бесконечное количество опытов и

наблюдений.

Не должно считать малозначащим и то, что дальние плавания и

странствования (кои в наши века участились) открыли и показали в природе

много такого, что может подать новый свет философии. Поэтому было бы

постыдным для людей, если бы границы умственного мира оставались в тесных

пределах того, что было открыто древними, тогда как в наши времена

неизмеримо расширились и прояснились пределы материального мира, т. е.

земель, морей, звезд.

А что касается авторов, то высшее малодушие состоит в том, чтобы

воздавать им бесконечно много, а у времени -- у этого автора авторов и

источника всякого авторитета -- отнимать его права. Ибо правильно называют

истину дочерью времени, а не авторитета. Поэтому неудивительно, что чары

древности, писателей и единогласия столь связали мужество людей, что они,

словно заколдованные, не смогли свыкнуться с самими вещами.

LXXXV

Не только восхищение перед древностью, авторитетом и единогласием

побудило деятельность людей успокоиться на том, что уже открыто, но и

восхищение перед самими творениями, изобилие которых уже давно создано

человеческим родом. Ибо если кто-либо обратит взор на разнообразие вещей и

прекраснейшее оборудование, которое механические искусства собрали и ввели

для удобства людей, то он склонится, скорее, к тому, чтобы восхищаться

богатством человечества, чем почувствовать его нужду, не замечая, что

первичные наблюдения человека и те дела природы, кои суть как бы душа и

первое движение всего этого разнообразия, не многочисленны и не глубоко

почерпнуты, что остальное относится только к терпеливости людей и к тонкому

и правильному движению руки или орудий. Например, часы есть, несомненно,

тонкая, тщательно изготовленная вещь, которая подражает небесному кругу

своим вращением и биению сердца животных последовательным и размеренным

движением. И все же эта вещь зависит от одной или двух аксиом природы.

А если кто-либо будет рассматривать тонкость свободных искусств или

также изощренность в обработке естественных тел посредством механических

искусств и рассмотрит вещи такого рода, как открытие небесных движений в

астрономии, гармонии в музыке, алфавита (которым до сих пор не пользуются в

государстве китайцев) в грамматике, или, возвращаясь к механическим

искусствам, дела Вакха и Цереры, т. е. приготовление вина и пива, хлеба или

даже изысканных яств, искусство перегонки жидкостей и тому подобное, то

пусть он хорошенько подумает, сколько же должно было миновать времени для

того, чтобы привести эти вещи к тому совершенству, какое они теперь имеют

(ведь все это -- открытия древние, за исключением перегонки

жидкостей)^[33], в сколь малой степени они получены из наблюдений и

аксиом природы (как об этом уже сказано по поводу часов) и как легко и как

бы случайными совпадениями и удачными наблюдениями все это могло быть

открыто; обдумав это, он легко освободится от всякого восхищения и скорее

пожалеет о человеческом жребии, о том, что так незначительны, бедны были во

все века вещи и открытия. А кроме того, упомянутые сейчас открытия более

древни, чем философия и науки. Так что если говорить правду, то вместе с

началом рациональных и догматических наук этого рода прекратилось открытие

полезных дел.

Если кто-либо обратится от мастерских к библиотекам и придет в

восхищение от безграничного разнообразия книг, которое мы видим, то,

исследовав и прилежнее рассмотрев содержание и предмет самих книг, он,

конечно, поразится противоположному. После того как он заметит бесконечные

повторения и то, как люди говорят и толкуют об одном и том же, он перейдет

от восхищения перед разнообразием к удивлению перед малочисленностью тех

вещей, которые до сих пор владели умами людей.

Если же кто-либо направит внимание на рассмотрение того, что более

любопытно, чем здраво, и глубже рассмотрит работы алхимиков и магов, то он,

пожалуй, усомнится, чего эти работы более достойны -- смеха или слез.

Алхимик вечно питает надежду, и, когда дело не удается, он это относит к

своим собственным ошибкам. Он обвиняет себя, что недостаточно понял слова

науки или писателей, и поэтому обращается к преданиям и нашептываниям. Или

он думает, что ошибка в каких-то мелких подробностях его работы, и поэтому

до бесконечности повторяет опыт. Когда же в течение своих опытов он случайно

приходит к чему-либо новому по внешности или заслуживающему внимания по

своей пользе, он питает душу доказательствами этого рода и всячески

превозносит и прославляет их, а в остальном хранит надежду. Не следует все

же отрицать, что алхимики изобрели немало и подарили людям полезные

открытия. Однако к ним неплохо подходит известная сказка о старике, который

завещал сыновьям золото, зарытое в винограднике, но притворился, будто не

знает точного места, где оно зарыто. Поэтому его сыновья прилежно взялись за

перекапывание виноградника, и хотя они и не нашли никакого золота, но урожай

от этой обработки стал более обильным.

Те же, кто занимался естественной магией, те, кто все сводил к симпатии

и антипатии в силу праздных и беспочвенных догадок, приписывали вещам

удивительные способности и действия. Даже если они чего-нибудь достигли, то

эти дела более поразили своей новизной, чем принесли пользу своими плодами.

В суеверной же магии (если о ней надо говорить) следует обратить

внимание на то, что существуют предметы определенного рода, общие у всех

народов, во все века и даже во всех религиях, на которых играют и на которых

основываются науки тайные и суеверные. Опустим их рассмотрение, хотя вовсе

не удивительно, что мнение о богатстве этих наук явилось причиной их

бедности.

LXXXVI

Восхищение людей перед учениями и науками, само по себе уже достаточно

наивное и почти детское, преумножено еще хитростью и уловками тех, кто

занимался науками и преподавал их. Ибо они представляют их с таким

тщеславием и напыщенностью и приводят их к взору человека столь

преображенными и как бы замаскированными, как если бы они были совершенны и

доведены до полной законченности. Если посмотреть на их метод и разделы, то

может показаться, что они объемлют и заключают в себе все, что может быть

отнесено к их предмету. И хотя их части плохо заполнены и подобны пустым

ящикам, все же для обычного разумения они представляются как формы и

основания целостной науки.

Первые же и древнейшие искатели истины, более добросовестные и более

удачливые, обычно те знания, которые хотели почерпнуть из созерцания вещей и

сделать пригодными для пользования, заключали в афоризмы, т. е. в короткие

изречения, разрозненные и не связанные методом; они не притворялись, что

владеют всеобщей наукой, и не обещали этого. А при нынешнем положении не

удивительно, если люди ничего не ищут за пределами того, что им было

передано как уже давно вполне законченное по совершенству и охвату.