Главная Случайная страница Контакты | Мы поможем в написании вашей работы! | ||
|
Когда разбирали его историю, было признано, что выход из ситуации он провел хорошо, но допустил неразборчивость при подборе своих помощников. Служба наша архистрогая, и, в общем, как это ни грустно, но как разведчик, он на том и закончил свою деятельность.
Рассказав это, Иван Николаевич обронил небрежно:
— В твоей операции двойниковая ситуация для тебя не предусматривается.
— Но Осипов-то станет двойником? — спросил Самарин.
— Ну и что из этого? — не понял Иван Николаевич.
— А то, что одного из двух своих хозяев он будет обманывать, а оба хозяина — не дураки.
— Ну он-то типичный наемник — сегодня служит немцам, завтра — нам, и тут весь вопрос в том: кого он больше будет бояться для сохранения собственной жизни, на того он и будет лучше работать. А это к тому моменту должно быть тебе совершенно ясно.
«Так что нет, господин Осипов, о моей работе на абвер не может быть и речи. Предложенную вами ситуацию мы и рассматривать не будем. Я спрошу: вам что, скучно одному идти на дно вместе с нацистами? И сам отвечу: тут я вам компанию не составляю. Но не разумнее ли вам попытаться вовремя оставить тонущий корабль и вернуться к родной вам России, которая сама зовет вас помочь ей в исторической борьбе с фашизмом. Что ему сказать на это? Он же умный человек, юрист к тому же, обязан думать логически, а тогда по главному для него счету — мы для него спасение. Однако нужно еще и еще раз проверить этот момент разговора с его позиции». И Самарин в который раз начинает этот разговор.
Уже целую неделю Самарин просыпался и засыпал с мыслями о ходе атаки. Иногда ему начинало казаться, будто этот решающий разговор уже состоялся — настолько врезались в память все его возможные перипетии.
А Осипов молчал...
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Осипов позвонил утром в воскресенье.
— Прочитан ли «Фауст»? — спросил он, не представляясь и не здороваясь.
— Давно.
— Что же вы молчите?
— А почему и где я должен был об этом кричать?
— Раух, вы странный человек, я же предупреждал, что мне очень интересен разговор с вами об этой книге.
— Боюсь не оправдать ваших надежд — книга настолько меня потрясла, что я о ней и двух слов не свяжу.
— Как же так? Должно быть наоборот — то, что потрясает, вызывает мысли.
— В поэме сказано столько мудрого... для всех... впору только понять, а добавить еще что-то от себя невозможно.
— Но и это интересно — что вам сказали Фауст и Мефистофель? Давайте сделаем так: пообедаем в ресторане, а потом — ко мне на чай с разговорами.
— Знаю я ваш чай, опять вы будете сетовать, что у нас разговор не на равных.
— Ваша немецкая пословица говорит: со злой памятью добра не вспомнишь. Но хватит нам пререкаться. У вас дела сегодня есть?
— Одно маленькое на полчаса... и хотел сходить в кино. Говорят, в «Паласе» хороший фильм.
— Вы меня убиваете, Раух. Кино — убежище для подростков и парочек, которым негде целоваться.
— Ну хорошо, хорошо! Когда вы хотите встретиться?
— В четырнадцать ноль-ноль вместе выходим из дома.
— Я раньше уйду по делу. Давайте встретимся прямо в ресторане. Куда вы хотите пойти?
— В генеральский отель.
— Я буду в холле отеля ровно в два.
— Не опаздывайте, ради бога...
Подавляя волнение, Самарин вернулся в комнату, сел к столу и начал бессмысленно перекладывать с места на место бумаги, книги, вещи.
Первая мысль: в ресторане начинать атаку нельзя, слишком много там отвлекающего, а присутствие хотя бы одного немца вообще может сорвать дело в самом начале. Там можно вести разговор о Фаусте...
На часах — половина двенадцатого. В его распоряжении два с половиной часа. Всего два с половиной часа. И уже ничего нельзя ни остановить, ни исправить.
Вдруг вспомнилось черт-те что из детства... Приятель дал ему прокатиться на настоящем велосипеде. Виталий никогда на велосипеде не ездил, но с каким-то радостным нахальством вскочил на седло и покатил. Ничего в этот момент не соображая, помчался с горы от Таганки к Москве-реке. Велосипед развил дикую скорость, а как тормозить — он забыл спросить. И тогда он сунул в переднюю вилку ногу в парусиновой туфле. Слава обувщикам, делавшим эти туфли на совесть! Ноге стало жарко и больно, но велосипед сразу сбавил скорость и, словно взбрыкнув задним колесом, выбросил его из седла на мостовую. Когда очнулся, увидел перед самыми глазами вертящееся колесо велосипеда и на его раме фабричную марку «Дукс». И эта фирма тоже работала на совесть — с велосипедом ничего не случилось. От этого воспоминания Самарину стало смешно — теперь ногу в вилку не сунешь и остановить нельзя. На часах уже десять минут первого.
И тут Самарин почувствовал непонятную усталость, не хотелось даже шевельнуть пальцем, не хотелось ни о чем думать.
Надо отвлечься... Вспомнил, что вчера, когда пришел домой, хозяин квартиры хотел с ним поговорить, а он отшил его.
Самарин встал и, открыв дверь, крикнул:
— Господин Леиньш! — Тот, словно ждал этого зова, мгновенно появился в дверях комнаты. — Что вы хотели мне вчера сказать? Заходите.
Леиньш вошел и прислонился к дверной притолоке. Впервые Самарин заметил, как сильно сдал его хозяин, весь точно усох. Интересно, как себя чувствуют сейчас эти местные мародеры?
— Я хотел спросить, долго ли вы собираетесь жить у меня? — спросил Леиньш, глядя в сторону.
— А что случилось? Нашли более выгодного жильца?
— Да что вы? И не думаю об этом! — торопливо проговорил Леиньш. — Но тут такое дело. Лето, понимаете, на закате, в деревне уборка урожая начинается, и я хочу перебраться к брату, помочь ему. Да и зимой там спокойней будет, главное — к столу все свое имеется.
— Но при чем тут я? — удивился Самарин, уже догадываясь, куда клонит хозяин.
— Просить я вас хотел, чтобы жили вы во всей квартире, а если кто будет интересоваться, чтобы сказали, что квартира моя, а я — у брата в деревне. — И, помолчав, добавил: — Заплатите мне за год вперед...
— А вы что же, больше не дворник?
Леиньш вяло махнул рукой:
— Одно звание... Жалованья третий месяц не выдают. Так как насчет моей просьбы?
— Хорошо, я сделаю, как вы просите, но жить буду по-прежнему в этой комнате. — Леиньш съежился под пристальным взглядом Самарина. — Значит, вы, пока суд да дело, решили из Риги бежать? А квартира-то не ваша, а только захвачена вами.
— Господин Раух, теперь разобраться, где чье, невозможно, — вздохнул Леиньш, переступая с ноги на ногу.
— Но вы все же то, что захватили, считаете своим?
— Хотите верьте, хотите не верьте, но мы с братом решили — пусть все будет нетронутое, а хозяин вернется — отдать. Честное слово...
— Ах, так... Вы создали камеру хранения награбленного добра? — рассмеялся Самарин.
— Уж как хотите, но дело это, между прочим, только наше, то есть промеж латышей! — вдруг разозлился Леиньш. — И мы сами разберемся. — И добавил с ухмылкой: — Вы-то все отсюда уедете, а мы уж тут разберемся и сами все уладим.
— А откуда это вы взяли, что мы отсюда уедем? — не без угрозы спросил Самарин.
— Что же, я не вижу, что ли, как ваши все время уезжают? В нашем доме уже квартир десять свободных. И между прочим, всю мебель, что была в тех квартирах, они вывезли в Германию. А меня укоряете...
— Мы делаем это по праву войны. Мы воюем, господин Леиньш, здесь — фронт. Когда победим, мы и здесь все образуем по закону! — со строгой наставительностью сказал Самарин.
Леиньш глянул на него с откровенной усмешкой и промолчал. Он уже собрался уходить, но задержался:
— По городу слух... будто русские объявили, что будут по закону судить всех, кто тут помогал вам... ну и всех наших, которые действовали... Может быть такое?
— Руки у них коротки! — холодно ответил Самарин.
— В Краславе фронт слышен, — покачал головой Леиньш.
— Что еще за Краслав?
— Город наш... латвийский... Не дай бог! Не дай бог! — Он тяжело вздохнул и ушел, шаркая ногами в домашних туфлях.
«Встревожились и эти голубчики! До чего же все это приятно! И все это работает на меня, на мое главное сегодняшнее дело».
И вдруг внезапное и будто непроизвольное переключение на мысли о своей жизни по легенде: «А ты подумал о том, что и немец Раух находится в этих же обстоятельствах и не может не реагировать на них уже хотя бы потому, что они отражаются на его коммерческих делах?» И тут же возникла мысль о главном деле: «Не переигрываю ли я и перед Осиповым со своим слепым от незнания оптимизмом? Это же крайне опасно.. Не говоря о том, что Осипов может принять меня за ограниченного, неинтересного для него человека и порвать отношения, но, уже зная, что я не дурак, может заподозрить провокацию и станет докапываться до моего прошлого по своим каналам. Вывод — нужно тщательно контролировать каждый свой шаг и быть особо бдительным в предстоящем разговоре с Осиповым, учитывая его откровения о войне».
Самарин посмотрел на часы — 12.20... И снова эта непонятная усталость. Неужели сдали нервы? Но он же совершенно спокоен. Отчего же усталость?
Самарин подошел к окну. Утром казалось, что день будет солнечным — небо было чистое, высокое. А сейчас по нему ползли низкие тучи, то и дело они закрывали солнце, и тогда на зеленый двор падала тень, и нужно было ждать пока ее смоет солнце. Но ненадолго. Рудзит про такую погоду говорил — рябая. В такую же погоду вчера Самарин приходил к нему на рынок. День был будний, рынок пустовал. Впрочем, теперь и в воскресенье былого оживления там не увидишь. Когда Самарин подошел к Рудзиту, тот читал латышскую газету, которую он называл «Голос проституток». Приняв от Самарина донесение, он подмигнул и сказал:
— Сегодня в «Голосе проституток» статейка интересная. Пишет ее Арнольд Багун-Берзиньш — бандит из местных фашистов. Он на чем свет стоит клянет латышей, которые, забыв, что немцы освободили их от большевиков, запрятались сейчас в щели и не хотят в трудный час помочь своим освободителям, не вступают в отряды самообороны, а те, которые вступили, не являются на сборы. И под конец он пугает, что немецкое командование располагает точными данными, будто русские, если дойдут до Риги, снесут ее с лица земли. Ну ни проститутка ли? И на этом обмане они зовут превращать каждый дом в крепость латышской независимости. Вон когда вспомнили о нашей независимости. Ей-богу, злюсь, но и радуюсь. Горит земля у них под ногами.
Уже начался второй час дня...
Самарин пришел в отель нарочно с опозданием на десять минут. Сидевший за стойкой портье Киву жестами позвал его к себе.
— Во втором холле вас ждут, — сообщил он шепотом. — Хочу предупредить — господин злой, как деревенская собака.
Осипов сидел у радиоприемника, склонив к нему голову, слушал какую-то передачу. Увидав Самарина, выключил приемник и встал. Поздоровался сухо, и они прошли в ресторан.
Они сели за маленький столик у окна. Кроме них, никого в зале не было. Даже официанты долго не показывались.
— Извините за опоздание, — тихо сказал Самарин. — Мне нужно было занести деньги местному жителю, а он дал мне старое название улицы. У кого из прохожих ни спрошу — твердят свое «несапрот» и уходят.
— На самом деле все они немецкий знают, — так же тихо отозвался Осипов, смотря в меню. — Но последнее время они стали его забывать. В порядке эксперимента я спросил у одного что-то по-русски, так у него глаза чуть не вывалились — и бегом от меня! Очень сложно бедным латышам с языкознанием... — Осипов положил раскрытое меню возле себя, оглянулся, — где же, наконец, официанты? — и спросил: — Но неужели они что-то вам еще продают?
— Иначе я бы давно отсюда убрался, — ответил Самарин. — Видно, прав какой-то древний грек, сказавший, что торговля существует, пока живы хотя бы два человека.
Наконец к ним подошел официант, но услышав, что они говорят по-немецки, сказал с поклоном:
— Извините, я пришлю коллегу, который знает ваш язык...
— Видали мерзавца? — тихо сказал Осипов.
Пришел другой официант — пожилой, с дежурной, словно надетой на лицо, мертвой улыбкой.
— Слушаю вас, господа...
Заказывал Осипов и размахнулся на чисто русский обед, с разными холодными закусками, супами, жарким, десертом и конечно же с водкой. Самарину было заказано сухое вино.
— Умоляю вас отдавать предпочтение еде, — улыбнулся Самарин. — А то снова заведете свои агрессивные разговоры, и я пропал... — И подумал о том, что, если Осипов действительно выпьет лишнего, атаку придется отложить. Он выругал себя за то, что не предусмотрел эту ситуацию. А как ее предусмотреть? Не прикажешь же ему не пить!
Между тем Осипов на его мольбу никак не отозвался и, как только принесли закуску, налил себе большую рюмку водки, Самарину в бокал — вина.
— Клянусь, если напьюсь, буду молчать. — Осипов жадно осушил рюмку и вдруг рассмеялся: — Агрессивен я только с вами, Раух. А когда мне приходится выпивать с моими голубоглазыми коллегами, вашими братьями по крови, я молчу, как рыба. Как-то в прошлом году мы впятером поехали в ресторан на Взморье. Выпили, и меня понесло. Кинуться на коллег я не посмел и жертвой избрал официанта — почему он не улыбается? Официант на этот вопрос ответить не смог, тогда я предложил ему свою версию — он не улыбается потому, что мы немцы. Официант белый стал, как салфетка, губы трясутся. А я ему: если я не прав, улыбайся, черт побери! И он стал улыбаться — в кино такие улыбки надо снимать: улыбка перед смертью. Ну а меня несет дальше — я приказываю ему на весь ресторан крикнуть «Хайль Гитлер» и руку как надо поднять. Официант это проделал, но крикнул тихо. Я ему приказываю: громче! И тогда он гаркнул на весь ресторан. И только тут я заметил, что публика вокруг смотрит на мою дрессировку. Немцы аплодируют. Местные зубы стиснули. А я за столом один, все мои коллеги давно смылись. Пришлось мне одному заплатить за стол. Потом коллеги объяснили мне, что я лез на скандал... — Осипов покачал головой и добавил задумчиво: — Странное дело, никто так, как немцы, не боится скандалов, а между тем сами затеяли всесветный скандал. Вот пойми вас, немцев. — И без паузы: — Ну так чем же подавил вас Фауст?
— Всем. И великолепным слогом, и философской глубиной...
— Насчет слога не знаю... — задумчиво ответил Осипов. — Я на всю жизнь покорен слогом русского гения Пушкина. А вот насчет философии — да. Есть о чем подумать. Но, знаете, в философии этой я запутался, почему мне и интересен наш разговор... — Он помолчал, смотря в потолок. — Я не смог понять, чью философию исповедует сам автор — Фауста или Мефистофеля? Говорит Фауст — я ему верю. И Мефистофелю тоже верю. Смутно вспомнилось, что еще в русской гимназии мне что-то втолковывали про Фауста — не продай душу дьяволу. А что втолковывают в ваших школах?
Самарин к этому вопросу не готов. Пожал плечами:
— Примерно то же. Но тогда я «Фауста» не читал.
— Я тоже. И только вот здесь, обнаружив его среди попавших ко мне книг, прочитал. Причем настроение в тот вечер было хуже не придумаешь. Поругался с начальством. Дома хватил водки и... начал читать. Когда кончил, трезв был как стеклышко, а разобраться в прочитанном не могу. Слог — черт с ним! Философия — вот где загадка! Две философии приведены в столкновение, В какое столкновение! А взрыва нет. Обе философии торжествуют.
— Не согласен с вами. Прочитав поэму, я — за философию Фауста, значит, для меня она и победила.
— Примитивно, Раух, — повел головой Осипов. — Не стал бы Гёте писать только для того, чтобы его добропорядочный соотечественник утвердился в мысли, что душу продавать не следует, что добро — это хорошо, а зло — плохо.
— Я понимаю добро Фауста совсем не так примитивно! — энергично возразил Самарин. — Его добро всечеловечно и заключает в себе высокие принципы жизни с большой буквы.
— О! Вот это уже интересно! — воскликнул Осипов. Но разговор оборвался — официант принес еду. Осипов снова наполнил рюмку, но пить не стал. Встретив взгляд Самарина, усмехнулся: — С вами, чего доброго, стану трезвенником. А сегодня я как раз имею право напиться.
— Что-нибудь случилось? — участливо спросил Самарин.
— То же, что недавно у вас. Умер отец. Повторный инсульт. Мерзавцы сперва его похоронили, потом прислали мне известие!
— Примите мое сочувствие, — тихо произнес Самарин.
— Мне легче, чем вам. Я уже давно свыкся с тем, что отец не жилец на этом свете. Но хоронить я хотел его сам. Но, видите ли, в Берлине сейчас установлен порядок — немедленное захоронение. Слишком много покойников — так это прикажете понимать?
Они долго молчали, не прикасаясь к еде. Потом Самарин сказал тихо:
— Мне пишут из Берлина, что по ночам не спят — налеты...
— Спит цензура, пропустившая такое письмо! — проворчал Осипов и взял рюмку. — Все-таки я выпью...
Он выпил, поставил рюмку и отодвинул от себя жаркое:
— Пропал, к чертям, аппетит... Вернемся к «Фаусту». Вы сказали — высокие принципы жизни с большой буквы.
— И принципы — тоже с большой... — уточнил Самарин.
— Я думал об этом. Но тогда непонятно, почему Геббельс не сжег «Фауста» и не предал анафеме Гёте? Он же не глупее нас с вами?
— Все-таки сжигать свой дом нельзя, — заметил Самарин.
— Наивность, Раух! Мы же с вами юристы и знаем: истина одна, а ее толкований множество, и наша задача, отбросив ошибочное, установить то, единственное. Так вот, у меня толкование, например, такое: представьте себе, что вожди Германии продали свои души дьяволу и за это обрели неограниченные возможности делать все что угодно во благо немецкого народа... — Говоря это, Осипов внимательно смотрел на Самарина и, не услышав с его стороны ни согласия, ни возражения, повторил подчеркнуто: — Во бла-го, Раух!
Поворот был столь неожиданным, что Самарин всерьез задумался, что на это ответить.
— Признаться, вы огорошили меня, — растерянно произнес он.
— Почему же? — как-то недоверчиво удивился Осипов. — Не надо о своих вождях думать примитивно и тем более плохо, — сказал Осипов с абсолютно непонятной интонацией, только в глазах у него блеснула искорка иронии.
— Я думаю, — засмеялся Самарин, — такая концепция может быть подтверждена только победой Германии, то есть достижением всех благ, которые обещаны немцам.
— А в ином случае она несостоятельна? — мгновенно спросил Осипов, и на лице его отразилось какое-то охотничье оживление, даже азарт.
— О каком же благе можно будет тогда говорить? — ответил Самарин с наивно искренним непониманием.
— Но ведь и Фаусту, Раух, тоже не удалось совершить прокламированные им благодеяния! — Осипов непонятно рассмеялся и сказал: — Боюсь, что мы и вдвоем не решим этой головоломки.
А обеда между тем не получилось — официант по просьбе Осипова убрал со стола недоеденный суп, потом жаркое и принес мороженое и кофе. Осипов поковырял ложечкой мороженое и сказал угрюмо:
— А дела у нас с вами дрянь.
— Что там случилось на какой-то Курской дуге? — осторожно спросил Самарин.
— Откуда вы знаете это название — Курская дуга? — Осипов пристально смотрел на него, удивленно подняв брови.
— Мне сказал это мой компаньон по коммерции, он — из местных.
— Он слушает Москву, Раух. Как бы он не подвел вас. — Осипов молча выпил кофе. — Ну а на этой чертовой дуге немецкую армию постигло новое большое несчастье. Знаете, что страшно? Мы стали привыкать к несчастьям. И будто не понимаем, что может из них сложиться. Делаем вид, будто ничего особенного не случилось, продолжаем действовать по шаблону, а значит, опасно для себя.
— Но вы-то все понимаете?
— Я, Раух, не очень крупное начальство, мне чаще приходится произносить: «Слушаюсь, сделаю». Впрочем, может, это и к лучшему.
— В каком смысле... к лучшему?
— Чин меньше, и ответственность меньше, — ответил Осипов с задумчивой усмешкой
Они помолчали.
— После встреч с вами на душе у меня все больше тревоги, — тихо проговорил Самарин.
— За что тревоги? — с непонятной злостью спросил Осипов.
— В первую голову, за Германию, конечно. И за свою судьбу тоже.
— А что вам лично может грозить? Германия и проигравшая войну останется, и вы будете продолжать свои коммерческие дела. Два-то человека в Германии останутся. — Осипов внезапно умолк и, помолчав немного, сказал: — А пока что вы и я выбросили на ветер деньги за обед — ничего не ели, а главное — аппетит пропал.
Самарин, не притронувшийся к кофе, сказал:
— Я бы выпил чаю.
— О, нет, Раух. Ресторанный чай — помои. Вы же знаете — настоящий чай у меня. Давайте рассчитываться.
— Знаю я ваш чай, — усмехнулся Самарин.
Домой шли пешком. Погода была по-прежнему рябая, и тени от туч перебегали через пустынную улицу.
— Вы заметили, что, кроме нас, в ресторане никого не было? А ведь воскресенье... — говорил Осипов. — То, что наших нет, — понятно. Но почему не гуляют местные?
— Вы же сами сказали, что латышам не позавидуешь... в смысле языкознания.
— Думаете, сидят по домам и учат русский язык?
Самарин промолчал.
— Я часто вспоминаю зиму сорок первого, — продолжал Осипов. — Сплошной рождественский праздник. Переполненные рестораны. На улицах бродят веселые компании. Работалось весело, удачливо!..
— Я в ту зиму был еще дома, в Гамбурге. Там тоже царило приподнятое настроение. Отец был полон планов в отношении торговли на Востоке. На Рождество подарил мне золотые часы. — Самарин показал эти часы на руке: — Тут на крышке он выгравировал: «Твое счастливое время впереди».
— А мой в это время уже ничего не соображал. Я перед отъездом сюда навестил его в больнице. Он только смотрел на меня испуганными глазами, и губы его вздрагивали, будто он силился что-то мне сказать, А может, он все понимал и хотел мне оказать, что... — Осипов умолк и после долгой паузы произнес: — Плохо, Раух, очень плохо...
Самарин молчал. Думал, что это настроение Осипова весьма кстати и во время атаки оно должно сработать.
Как и прошлый раз, они сидели на кухне, и снова Осипов заварил душистый чай для Самарина, а себе поставил бутылку водки:
— Вот теперь я, кажется, напьюсь...
— И опять вам станет неинтересен разговор с трезвым. А мне с вами хоть и нелегко, но всегда интересно и даже полезно.
— Чем полезно? — вяло поинтересовался Осипов.
— Вы меня с опасных высот ничегонезнания сбрасываете на землю,
— Кто бы сбросил с этих высот и меня, — угрюмо проговорил Осипов и осушил половину стакана водки.
— Вы — и не знаете? Не поверю.
— О собственном будущем — ни-че-го... — Осипов долил в стакан водки до краев.
Нужно было помешать ему пить, но сделать это можно было только одним способом — ускорить начало атаки.
— По-моему, и для вас главное — остаться в живых, — сказал Самарин. — А так как вы все-таки не на фронте...
— Я могу расстаться с жизнью и после войны, — перебил Осипов.
— Как это так? Не понимаю.
— Все очень просто, Раух. Меня не пощадят мои соотечественники — русские. Я-то всю войну готовлю и засылаю к ним в тыл своих агентов не за елочными украшениями. Русские уже давно объявили нашу службу преступной и подлежащей суду.
Вперед, Самарин.
— Да боже мой! В вашей службе заняты, наверное, тысячи людей! Даже у русских судей не хватит! — весело возражает Самарин.
— Нет, Раух! Я у них на особом счету. Судя по всему, добрая половина моих агентов попалась или сама сдалась русским, и уж они-то, будьте уверены, спасая свои шкуры, ярко живописали мой портрет. Они же знают меня по имени и даже в лицо.
— Вы умрете от тщеславия! — рассмеялся Самарин.
— Я сказал правду, Раух.
Начинай, Самарин.
— Вы помните своего агента... Сергея Борщова? Кодовое имя Рыцарь? — спрашивает Самарин.
— Конечно помню. Первенец... — чисто механически ответил; Осипов, и вдруг его точно током дернуло. — Что вы сказали? — прошептал он с мгновенно посеревшим лицом.
— Давайте перейдем на родной нам обоим русский язык... Я сказал о вашем агенте Борщове, который добровольно сдался нашему командованию. Когда его допрашивали, я там присутствовал. Собственно, от этого вашего Рыцаря и начиналась моя дорога к вам. Но мое начальство знало кое-что о вас и раньше...
— Невероятно... — тихо произнес Осипов, глядя расширенными глазами на Самарина. И вдруг он тряхнул головой, точно пытаясь сбросить наваждение, и снова уставился на Самарина пристально сузившимися глазами. Под висками у него вспухли желваки. Рука, лежавшая на столе, стала медленно передвигаться к краю стола.
— Я выстрелю первый, — спокойно сказал Самарин. И действительно, его рука в это время в кармане пиджака сжимала пистолет, и для выстрела ему была нужна одна секунда.
Но рука Осипова замерла.
— И зачем вам это, Геннадий Романович? — так же спокойно продолжал Самарин. Это была для него очень важная минута, может, самая важная, критическая, когда надо суметь не подчиниться ни одному из бурливших в нем чувств и надо строго следовать логике разработанного плана атаки. — Зачем? Вместо того, чтобы воспользоваться единственным возможным выходом из безвыходного положения, в которое вы попали, и которое, судя по нашим разговорам, сами прекрасно понимаете...
— Позвольте! От Борщова были донесения! — вдруг воскликнул Осипов, — он, очевидно, безотчетно сопротивлялся происходящему.
— Их писал мой непосредственный начальник. А потом случилась беда — ваш «почтовый ящик» в Смоленске случайно обнаружил начатую нами игру, пытался убить Борщова, не вышло, и он покончил с собой.
— Бабенко?
— Да, Сергей Бабенко.
— А я верил ему меньше, чем Борщову, — после долгого молчания потерянно произнес Осипов, он еще продолжал это странное сопротивление, — Думал, хитрый хохол, просит в награду хутор на Украине и будет бежать от всякой опасности. А Борщов собирался мстить за убитого чекистами отца.
— Отец его жив и здоров. А сам Борщов воюет в нашей армии. Он-то и в агенты к вам пошел, потому что не видел другого выхода вырваться из плена. Вы, Геннадий Романович, хотя и русский по крови, нынешних русских, советских, не понимаете. Другие мы люди, совсем другие.
Осипов надвинулся грудью на стол и молча смотрел на свои сцепленные руки. Лоб его поперек прорезала глубокая морщина. Это долгое молчание Самарин, наверное, никогда не забудет.
Лицо у Осипова окаменело и никаких переживаний не отражало. Сейчас, очевидно, до него окончательно дошло все, и, как разведчик-профессионал, он понял, что сломать возникшую ситуацию он бессилен. Его сознание уже восприняло и схему ситуации, и то, что в ней сейчас главное, и что все это означает для него и его судьбы. И он, надо думать, профессионально оценил свое положение со всех сторон и понял, что выход у него, собственно, один...
Но вот Осипов поднял голову:
— Что вы мне гарантируете? — Он смотрел на Самарина потухшими глазами.
— Выход из безвыходного положения. Хутор на Украине обещать не могу.
— Мне не до шуток, Раух... или как вас там! Ваши чекисты до меня доберутся?
— Я уже добрался, Геннадий Романович. Я тоже чекист. А каких гарантий вы ждете? Все гарантии в ваших руках. Война не кончится завтра, и вы можете еще сделать для нас очень много. А потом... вы же юрист и понимаете — на чаши весов правосудия ляжет с одной стороны то, что вы сделали против нас, на другую — то, что для нас. И если вы захотите, вторая чаша значительно перетянет первую,
— Мои возможности... Я же не знаю, что вы от меня потребуете. Может, такое, что уже завтра мои же коллеги поставят меня к стенке. — Осипов выжидательно смотрел в глаза Самарину.
— В этом мы не заинтересованы, — ответил Самарин. Вместе с вами мы разработаем такую конспирацию нашей связи и такую методику работы, что коллеги ваши ничего заметить не смогут. Наоборот, мы можем помочь вам возвыситься в их глазах — вместе с вами мы продумаем какую-нибудь успешную операцию ваших агентов, а я обеспечу подтверждение оттуда...
Снова долгое молчание. Осипов думает... Каждую секунду молчания Самарин ощущает всем своим существом, ударами крови в висках.
— Мне нужно подписать формальное обязательство? — спросил Осипов не поднимая головы.
— Вы же сами понимаете... Вот вам бумага, ручка. Как и что писать, вы знаете. Только сначала... — Самарин встал и подошел к Осипову сзади; — У вас оружие при себе? Просто... на всякий случай, вы, я знаю, человек с характером импульсивным.
— Никакого характера у меня нет, — тихо проговорил Осипов, отдавая оружие.
— Давайте, Геннадий Романович, обойдемся без мелодрамы. То, что сейчас происходит, — эпизод борьбы, в которой всегда кто-то терпит поражение. Но ваше поражение это и ваше спасение от гораздо более тяжких ситуаций. Пишите, Геннадий Романович...
Осипов писал быстро, размашисто. Через минуту отодвинул от себя бумагу. Самарин взял ее и прочитал:
«Я, Осипов Г. Р., даю настоящее обязательство работать на русскую разведку, беспрекословно выполнять ее задания и за нарушение данного обязательства приму кару, положенную за это в упомянутой выше разведке».
Подпись. Дата и час.
— Устраивает?
— Вполне. Правда, лучше было бы написать не русскую, а советскую разведку. Но ничего... — Самарин спрятал бумагу в карман: — Вы можете сообщить что-нибудь сейчас? Мне бы очень хотелось, чтобы мои начальники сразу убедились, что у нас с вами слова и дела не расходятся.
Дата публикования: 2014-11-18; Прочитано: 200 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!