Главная Случайная страница Контакты | Мы поможем в написании вашей работы! | ||
|
Полковник долго стоял неподвижно, пристально смотря на Самарина, потом отрывисто пожал ему руку и сказал:
— Я буду вас помнить, странный коммерсант Раух... — Он чуть приметно улыбнулся и ушел.
Самарин был почему-то уверен, что полковник непременно найдет свое место в борьбе с фашизмом и ему в этом помогут наши.
Пройдет немало времени, прежде чем Самарин узнает, что тогда с полковником связались местные подпольщики, они помогли ему перебраться к границе Белоруссии, где он действовал в партизанском отряде. Затем он был переправлен в Москву и там стал консультантом по Латвии в Центральном партизанском штабе.
А теперь — снова коммерция.
Самарин шел по улице, любуясь светлым и звонким, совсем уже зимним днем.
Вообще-то зиму он не любил. Это еще с детства, когда он в декабрьские морозы бегал в школу в парусиновых полуботинках, в курточке, перешитой из отцовской шинели, и дома мерз, потому что мать топила печку только вечером, вернувшись с работы. А сейчас он любовался очень ранней рижской зимой, которая к тому же была и не очень холодной. Белые улицы выглядели чистыми. Покрытые густым инеем, деревья роняли снежинки, искрившиеся на солнце. И была удивительная летучесть у каждого звука: крахмального скрипа шагов, стукнувшей двери, человеческого голоса, далеких паровозных гудков.
В прекрасном настроении Виталий шел по главной улице города и ему почему-то было смешно, что улица эта носит имя Гитлера. Но не от зимы он был в приподнятых чувствах. Дело пошло! Тьфу! Тьфу! Кажется, пошло! Оттого и нелюбимая зима виделась, ему красивой.
И снова он думает о шифровке из Центра. Зачем Москва явно хочет поглубже затащить в коммерцию этих отъявленных гестаповцев? Чтобы потом их шантажировать? Но разве могут они испугаться любого шантажа? Они в первую же минуту пристрелят его и могут сказать потом, что они поймали советского разведчика, но он оказал сопротивление.
Но что замыслил Центр? Терпение, товарищ Самарин...
Сейчас он шел к немецкому профессору Килингеру. Обнаружил он его с помощью Фольксштайна. Профессор по каким-то своим житейским делам был у него в интендантстве, они заговорили о том, что́, стоящее внимания, можно купить в Риге, и Фольксштайн вспомнил о Раухе.
Самарин посетил его дома, чтобы уточнить, что он хочет приобрести. А разговор у них получился совсем не деловой. По-видимому, доктор Килингер чувствовал себя здесь одиноким и, кроме того, ему было интересней и легче поговорить с немцем штатским, да еще коммерсантом, и, значит, не принадлежащим к официальным службам рейха. В этом первом же разговоре он не побоялся признаться даже в том, что война его не столько интересует, как тревожит... И хотя по возрасту он мог быть Виталию отцом, между ними как-то сразу установились доверительные отношения.
Вскоре Магоне нашел для профессора две хорошие вещи: картину немецкого художника прошлого века и фарфоровую декоративную вазу итальянской работы.
Доктор Килингер был очень доволен покупкой и ее дешевизной. Дело дошло до того, что за картину он цену повысил сам. Он явно знал толк в таких вещах, и, надо думать, картина стоила еще дороже.
Так или иначе, знакомство закрепилось, и Самарин узнал о своем покупателе нечто очень важное, — оказывается, он, как врач, обслуживал в Риге несколько немецких служб.
...Килингер попросил найти ему старинную русскую икону, и сейчас Самарин шел к нему показать добытую Магоне отделанную бирюзой и эмалью маленькую иконку-трилистник. Православный священник просил за нее очень дорого, Магоне сказал: «Безбожно дорого», но Самарин о цене не думал, важно, чтобы вещица понравилась Килингеру.
На Церковной улице, за спиной остроголового храма, в деревянном одноэтажном доме, помещалась небольшая немецкая амбулатория, и при ней была квартира Килингера. Он занимал две большие комнаты. Обстановка — сборная. Когда Самарин был здесь первый раз, Килингер сказал улыбаясь:
— Здесь все по вкусу наших интендантов, а они обожают лакированное.
И впрямь вся мебель сейчас сияла от бившего, в окна солнца.
— Петер! — негромко позвал доктор, и тотчас в дверях появился длинный неуклюжий солдат.
— Да, доктор, — произнес он совсем по-штатски.
— Приготовьте нам холодной закуски и пива, — тоже не приказал, а попросил Килингер.
— А что у нас там есть? — пожал плечами солдат и лениво скрылся за дверью.
— Горе, а не ординарец, — вздохнул Килингер. — Наверняка спекулирует моими продуктами, никогда до срока не дотягиваем.
— Что же вы его не приструните? — спросил Самарин.
Килингер рассмеялся:
— Не умею... Какой я военный! Форма на мне — как на огородном пугале, строевики морщатся. Я же глубоко штатская личность. Моя специальность — психиатрия.
— Как же вы попали на фронт? — удивился Самарин.
— Слава богу, не совсем на фронт, — ответил Килингер и, помолчав, продолжал: — Получилось, в общем, нелепо. Мне захотелось провести исследование психических заболеваний в армии в условиях войны. Я обратился за содействием в высшую военную инстанцию. И вдруг в печати поднимается шум: профессор Килингер хочет быть рядом с солдатами! Истинный немецкий ученый показывает пример кабинетным теоретикам! Фотографии в газетах! Генералы жмут мне руку! А одновременно со мной перестают здороваться некоторые мои уважаемые коллеги. Но остановить уже ничего нельзя... А потом, видимо, возникла неловкость, — куда же меня послать? И тут адмирал Канарис — я когда-то лечил его родственницу — предложил взять меня в его ведомство — абвер, и так я очутился здесь. Поначалу мыслилось, что я буду консультантом по психике при решении каких-то их служебных задач, а выяснилось, что я им фактически не нужен, и тогда меня пристегнули еще к трем службам, и я превратился в заурядного и притом универсального врача, лечащего даже от геморроя. А повернуть колесо обратно невозможно. — Он помолчал и затем вдруг спросил: — А интересно, между прочим, как вам удалось избежать, шинели?
Самарин рассказал о своем врожденном игроке сердца. Профессор посмотрел на него внимательно и сказал:
— Я вижу вас уже не первый раз и должен сказать — внешне ваша болезнь незаметна.
Самарин даже дыхание остановил — вот где он совершенно неожиданно получает удар по своей легенде. И виноват в этом он сам. Раньше он неукоснительно выполнял рекомендации медицинского консультанта — была у него и замедленность движений, и одышка от ходьбы, и пугливость перед всякой физической нагрузкой. Он показывал все это и перед Вальрозе, и перед гестаповцами, но потом стал относиться к этому все небрежнее, а последнее время о своем пороке сердца частенько стал забывать. Недопустимая, непростительная ошибка!
— Нет ли у вас повышенного кровяного давления? — спросил Килингер, с докторской внимательностью всматриваясь в Самарина. — При врожденном пороке это редко, но бывает. Меня смущает розовость вашего лица. Проверьте-ка давление. Хотите, сделаем это в моей амбулатории?
— Спасибо, профессор. Я пользуюсь здесь услугами хорошего местного врача, неудобно будет перед ним. Проверюсь завтра же.
— Скажите мне результат. Если что тревожное, я достану вам такое лекарство, какого здесь нет. Сделайте заодно и анализ крови,
— Спасибо, профессор, за заботу.
В том, что и как говорил Килингер, заподозрить ловушку было нельзя. Хоть он и обслуживал абвер, в их службу явно не был вовлечен, иначе не стал бы он так подробно рассказывать, как он сюда попал. Но разве не мог быть ловушкой и этот его рассказ? Не думать об этом нельзя.
— Ну показывайте, что вы принесли, — попросил Килингер.
Самарин вынул из кармана иконку-трилистник и положил ее на стол перед профессором.
Килингер раскрыл ее и долго молча рассматривал. Сходил в другую комнату за лупой и снова тщательно разглядывал иконку.
— Очень хорошая работа, — заговорил он наконец. — Но вещь эта не старая. Это наш с вами век. В крайнем случае самый конец прошлого. Я видел такую в мюнхенском музее. Ее время выдает вот эта отделка эмалью и инкрустация камушками бирюзы. Старинная русская икона лишена всяких украшательств, она — классическое произведение живописи, только живописи, удивительно скупой на броские краски, даже умышленно затемненной... под голландцев, что ли... — говоря это, профессор продолжал рассматривать иконку. — Но я бы взял и это... если недорого...
Самарин назвал половину цены, назначенной священником. Профессор, ничего не сказав, снова стал смотреть на иконку через лупу и потом спросил смущенно:
— А нельзя дешевле?
— Для этого я должен поговорить с хозяином иконки.
— Понимаете, ваша цена не очень высокая, но я для жены не миссионер и не могу посылать ей отсюда вместо денег иконки,
— А если мы договоримся о рассрочке?
— Все-таки лучше уменьшить цену. А вот за настоящую старинную русскую икону я бы денег не пожалел. Жена, как и я, очень любит подлинную старину. Кстати, она написала мне по поводу картины, что я купил у вас, и поражена низкой ее ценой и подозревает, что я назвал ей, так сказать, утешительную цифру.
— То был случай, когда и мне вещь была продана дешево, — улыбнулся Самарин.
Солдат принес наконец и поставил на стол тарелку с тонко нарезанной колбасой и две кружки пива.
— Больше ничего нет, — категорически сказал он и вышел,
— Как вам нравится такое обращение? — добродушно рассмеялся профессор. — Я-то ведь числюсь полковником...
Самарин пиво только пригубил и поставил тяжелую кружку на стол. Профессор понимающе кивнул и вдруг спросил:
— Сколько вам лет?
— Много... тридцатый пошел, — немного прибавил Самарин.
— Тогда я, по-вашему, уже глубокий старик, а я-то старше вас всего на пятнадцать лет. Какое у вас образование?
— Юридическое. Отец настоял. Он считал, что в наш век коммерсант должен знать сначала законы, а потом цены.
— Не лишено мудрости, — кивнул профессор. — Кроме того, юридическая наука, по-моему, интереснейшая область мышления.
— Я учился с огромной заинтересованностью, — подхватил Самарин. — Но должен признать, что пока мне в моих коммерческих делах эта наука не понадобилась. Скупка и продажа вещей примитивна, как таблица умножения. Если бы я не знал, что этим доставляю какие-то маленькие радости своим соотечественникам, я бы давно это занятие бросил. Сидеть же без дела, когда вся Германия в таком напряжении, недопустимо и свыше моих сил.
— Положим, ваша болезнь дает вам на это полное право, — мягко возразил Килингер.
— Нет, профессор. Все же Германия превыше всего.
Они надолго замолчали. Профессор откинулся на спинку стула и, держа кружку двумя руками, отрешенно смотрел в пространство.
— Да... Нашему поколению выпало, может быть, самое трудное время, — задумчиво проговорил он и добавил с улыбкой: — Впрочем, наверно, так же говорили наши отцы, которым выпала та мировая война. Интересно, какие-нибудь юристы пробовали когда-нибудь разобраться в правомерности войн как формы межгосударственных отношений?
— Этим занимается так называемое международное право. Но все, что об этом написано, похоже на состязание правовиков, задачей которых было оправдать каждому свою войну.
— И выходит, все войны были необходимы и оправданы? — с наивным удивлением опросил профессор.
Самарин рассмеялся:
— Правовед-адвокат победившей страны свою войну, как правило, считает благом. Но у русских, например, есть какая-то своя теория — они войны делят на справедливые и наоборот, но я слышал, что это определение не юридическое, а чисто политическое.
— Почему? — возразил Килингер. — Справедливая — значит законная, правомерная...
— Я плохо осведомлен об этой их теории. — Самарин поспешил покончить с этой темой.
— Меня эти вопросы иногда мучают, когда бессонница, — сказал Килингер. — Почему я должен жить в этом чужом городе, в котором люди говорят на непонятном мне языке? Зачем вообще все это?
— Что — «все это»? — намеренно жестко спросил Самарин.
— Ну... вся эта моя жизнь здесь? — неуклюже вывернулся профессор, и на этом их разговор иссяк.
Самарин ушел, оставив иконку у профессора на случай, если ему удастся уговорить ее хозяина снизить цену.
Спустя три дня он снова пришел к Килингеру с радостной вестью, что цена на иконку значительно уменьшилась. Профессор очень обрадовался, он, наверно, уже привык к этой вещице, она стояла у него на письменном столе.
— Будет вам, профессор, и старинная икона. Причем совсем недорого, — сообщил Самарин.
— Прекрасно, прекрасно! — продолжал радоваться профессор и вдруг спросил: — Вы играете в шахматы?
— Очень слабо.
— Давайте попробуем, я тоже самоучка. — Килингер достал из стола шахматы и принялся торопливо расставлять фигуры: — Подсаживайтесь... Я просто изнываю от одиночества и безделья. Все-таки ужасно все у меня сложилось. Попробовал было взяться за научную работу, из-за которой я оказался здесь, ничего не вышло, больные моего профиля сразу отсылаются с фронта в Германию. А на фронт меня не пускают, да и сам я туда особенно не рвусь. Там не до науки и не до меня. Как гостю, вам — белые. Начинайте...
Вскоре Самарину стало ясно, что профессор играет в шахматы еще хуже, чем он, но решил этим не пользоваться, чтобы продлить партию.
— Хоть пациентов у вас здесь достаточно? — спросил Самарин.
— Да что вы! Они тут все здоровы, как быки! — рассмеялся профессор. — Так что, зачем я сижу здесь, действительно никому непонятно. Получается что-то вроде ссылки за проявленную мною в Берлине патриотическую инициативу. Когда я сказал это на днях одному своему пациенту, он рассмеялся и задал мне довольно опасный вопрос: а кому надо, чтобы ваша наука обращала внимание на то, что в действующей немецкой армии кто-то сходит с ума?
— А ведь сходят, наверное? Там-то сущий ад... — сказал Самарин.
— Даже в ту, прошлую, войну психические заболевания на фронте были весьма распространены, и об этом есть интересные научные работы. Вот я и хотел развить эту тему, основываясь на данных нынешней войны.
— Эта война, как я понимаю, гораздо страшнее, — заметил Самарин. — Побывавшие на фронте рассказывают, что русские, кроме всего, воюют не по правилам, применяют какие-то дикие методы.
— Русские... русские... — рассеянно произнес Килингер, переставляя фигуру на доске. Сделав ход, он откинулся на спинку кресла: — Все-таки русские — таинственная нация.
— В каком смысле? — спросил Самарин, сосредоточенно глядя на доску.
— По-моему, у них отсутствует национальное самосознание.
— А что же тогда движет ими на войне? — вяло поинтересовался Самарин.
— Не знаю... не знаю... Война вообще нечто стадное... У меня есть один пациент — по национальности русский. А работает здесь, у нас в абвере. То есть против русских работает.
Самарин затаил дыхание — неужели он об Осипове? Но выдать свой интерес нельзя.
— Беру вашу пешку, профессор.
— Как это берете? — встрепенулся Килингер.
— Очень просто. Вы же лишили ее защиты.
— Ах, черт побери! — огорчился профессор и задумался над доской. И вдруг победоносно посмотрел на Самарина и сделал ход ферзем: — А вам — шах!
— От этого шаха до мата — сто километров, — ответил Самарин и закрыл короля конем. — Ну и что же этот ваш русский, который против русских?
— Понимаете, будь он неграмотный крестьянин, не знающий самого себя, — это одно. Но он-то европейски образованный человек. Между прочим, ваш коллега по образованию. Юрист. Умный, остро думающий человек.
«Стоп! Это Осипов?..» Самарин делает ход, а сам весь — внимание к тому, что говорит Килингер.
— Меня заинтересовала его психология. Только психология, И я не удержался, спросил у него: он думает о том, что он, русский, воюет против русских? Он ответил: «Я вырос в Германии, и она — моя родина». Но я видел, что он сильно рассердился, и меня, психолога, не проведешь — я уверен, что он ответил чисто формально, а рассерженность выдавала, что здесь у него больное место, к которому он прикасаться не желает.
— Ваш ход, профессор...
Килингер склонился над доской и, явно не думая, сделал ход.
Их шахматная партия развивалась судорожно, как всегда, когда играют самоучки, не державшие в руках книги об этой сложной игре. А тут еще разговор, мешавший им обоим.
— Этот ваш русский пациент серьезно болен? — небрежно спросил Самарин.
— Дела у него неважные, он, может быть, единственный мой серьезный пациент — запущенная до безобразия хроническая пневмония легких, а ложиться в больницу не хочет.
— Почему? Что же он — сам себе враг?
— Говорит, что не может на месяц оторваться от дел. Они там все сумасшедшие: работают днем и ночью и, как медаль, за это получают геморрой — популярную болезнь среди усидчивых! — рассмеялся Килингер.
— Такая уж у них служба, — уважительно произнес Самарин и в это время увидел созданную ему Килингером матовую угрозу. Уйти от нее было легче легкого, но Самарин решил сделать вид, что ничего не заметил — первый же выигрыш мог отнять у него партнера, а проигрывать не любит никто. А теперь любая привязка к Килингеру была бесценной. Немного подумав, Самарин сделал «роковой ход».
— Шах и мат! — обрадованно воскликнул Килингер, делая ход ферзем.
— Ах ты черт, проглядел! — страшно огорчился Самарин, — Ну видите, как я играю?!
— Вы просто зевнули, а это бывает даже с чемпионами. — Профессор снова расставил фигуры. Теперь он играл белыми и сделал первый ход.
Ну что ж, можно сыграть еще одну партию, рассеивающую память Килингера о недавнем, очень важном для Самарина разговоре.
— Где вы живете в Берлине? — спросил Самарин.
— О! Райский уголок Грюнау. Вокруг моего дома не серый камень, а зелень лугов, блеск воды и запах не бензина, а хвои. Там я хотел начать строить и свою клинику, но война эту затею перечеркнула.
— Война перечеркнула многое... — тяжело вздохнул Самарин.
Когда Самарин уходил, Килингер настойчиво приглашал заглядывать к нему и без икон.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Все зимнее утро Самарин сидел дома, подсчитывал свои расходы и доходы по коммерческим делам. Сплошь замороженное окно плохо пропускало свет — пришлось зажечь настольную лампу. От цифр рябило в глазах — никогда он не занимался подобной арифметикой. Однако нужно было иметь точное представление, как расходуются марки, которыми он был снабжен в Москве. Самарин помнил, как вручавший ему эти деньги седенький майор из финчасти говорил, нравоучительно подняв указательный палец: «Какие ни деньги, а казенные, что означает народные. Такие деньги счет любят строгий...»
Закончив подсчет, Самарин невольно улыбнулся: нет-нет, он не ввел в наклад народную казну, а коммерция даже дала некоторый доход! Однако в ближайшие дни могла случиться, наверное, порядочная трата. Магоне сообщил, что есть возможность купить какие-то старинные итальянские гравюры на религиозные темы. Это для доктора Килингера — там чуть наметилась ниточка к Осипову, и упускать ее нельзя. А эти гравюры — предлог зайти к доктору.
Килингер встретил его не так радушно, как обычно. Войдя в его кабинет, Самарин понял, что помешал ему работать. Весь стол был завален бумагами, они были разложены даже на диване, на креслах, на подоконниках.
— От безделья и тоски взялся за одну свою старую работу, — сказал Килингер.
— О сумасшедших на войне?
— О, нет. Намек моего пациента я принял к руководству и дразнить гусей не намерен. Еще до войны я начал работать над учебником лечебной психиатрии. Жена прислала все мои материалы, и я пытаюсь работать. Кроме всего, — улыбнулся он, — эта работа — весьма необходимая психотерапия для меня самого. В работе я забываю обо всем на свете и об этой проклятой войне.
Самарин рассмеялся:
— Как бы ваш пациент не дал вам совет выбирать другие эпитеты для нашей войны.
Килингер не сразу понял и удивленно смотрел на Самарина, ожидая объяснения, но вот до него дошло наконец, и он безнадежно махнул рукой:
— Этот пациент сам же и вогнал меня в уныние. Да вы садитесь.
Самарин сел в кресло у стола, доктор, отодвинув бумаги, сел на диван. Спросил тревожно:
— Вы днем радио не слушали? Что там, на Волге?
— Я абсолютно ничего не знаю, — ответил Самарин. — А что там?
Килингер долго молчал, может быть, думал, стоит ли говорить.
— Будто бы мы залезли там в безнадежный мешок, — тихо сказал он.
— В последнее время столько разных разговоров! Я стараюсь не вслушиваться, и без того на душе горько, — сказал Самарин.
— Да нет, — повел головой Килингер, — это говорил человек сведущий, весьма сведущий.
— Ваш русский,пациент? — спросил Самарин и, не дожидаясь ответа, сказал: — Этот действительно в курсе событий. Так что же там, на Волге, произошло?
— Подробности он мне не рассказывал... — не сразу начал Килингер, не опровергая предположения Самарина. — Но что-то очень трагическое с нашей 6-й армией. Однако утром сегодня я слушал Берлин, и об этом даже намека не было. Наша 6-я армия доблестно ведет ожесточенные сражения. — Доктор помолчал и добавил: — Но я помню, как долго Берлин молчал и о нашем поражении под Москвой. Боже, как тревожно все это!
— Ну, профессор, проигранное сражение это еще не итог всей войны, — назидательно проговорил Самарин, подавляя в себе радость.
— Я понимаю, что тут что-то очень серьезное... очень. Я же все-таки психолог, я видел, как он был расстроен, даже подавлен.
— Кто? — наивно, спросил Самарин.
— Да этот мой пациент. Поймите меня, Раух, правильно. Я не сомневаюсь в нашей победе, но я так верил в быструю войну и скорую победу!.. Когда меня вместо фронта отправляли сюда и один генерал пошутил, что война будет такой короткой, что никто не успеет сойти с ума, я принял эту шутку как самый логический и самый веский довод. — Килингер встал и начал ходить по комнате. — Кровь, кровь нации — это ее жизнеспособность. Не считаться с этим не имеет права никто, никто, понимаете? А кровь льется редкой. Жена пишет мне, что мой коллега потерял брата и сына. Еще раньше я узнал о гибели под английскими бомбами семьи моего ученика. Это только то, что так или иначе коснулось меня одного, но не много ли? Нации было дано гордое право осознать свое арийское превосходство, а теперь, Раух, эту нацию истребляют.
— Но что такое особенно ужасное сказал ваш пациент? — спросил Самарин. — В конце концов, война — это война.
Килингер остановился перед ним:
— Что я должен думать, Раух, если такой человек, как он, вдобавок не немец по крови, потрясенно говорит, что на Волге происходит великая трагедия? — Килингер, видимо, решил, что сказал лишнее и заторопился: — Поймите меня, я не подвергаю критике или даже сомнению наши идеалы, я смотрю на происходящее глазами человека науки, призванной охранять жизнь человека, здоровье нации.
— Я понимаю вас, — тихо ответил Самарин.
И вдруг Килингер нагнулся к нему и стиснул его руку:
— Спасибо.
— За что?! — удивился Самарин.
— Невозможно, непосильно быть наедине с этими мыслями, а как их высказать? Кому высказать?
— Тому же вашему пациенту, который вас встревожил, — глядя в глаза доктору, ответил Самарин. — Он же встревожен, как и вы.
Килингер подумал и сказал:
— Нет, его тревога... какая-то другая, наверное, потому, что он не немец.
— Но, если он русский, у него тревоги вообще не должно быть. Наоборот.
— Но он же теперь против русских, — устало возразил Килингер.
— Давайте, доктор, отвлечемся от всего этого. Есть возможность приобрести старинные итальянские гравюры. — Самарин решил, что он уже получил достаточно информации и углубляться в этот разговор не следует.
Килингер интереса к его предложению не проявил. Не захотел он и играть в шахматы. Видимо, он целиком был во власти своей тревоги.
Вскоре Самарин от него ушел.
В течение дня он пытался хоть что-нибудь услышать о том, что происходит на Волге, но тщетно. Нужно было дождаться вечера — Вальрозе пригласил его сходить с ним в ресторан. Этот наверняка все знает.
Когда чуть стемнело, Самарин зашел к Рудзиту. Он нес для передачи радистке короткое донесение о том, что здесь среди осведомленных немцев идут разговоры о какой-то тяжелой драме, происходящей с их 6-й армией на Волге.
Рудзит только что вернулся с рынка и заканчивал свой нехитрый обед.
— Не раздевайся, — сказал Рудзит, — собачий холод. Таких морозов в Риге не припомню. — Он положил на горящую керосинку поднос — так он обогревал свою комнату. Опустившись на кровать, стал отстегивать деревянную ногу. — Когда такой холод, нога ноет, как живая, — морщась от боли, говорил он. — Еле дотерпел на рынке.
Отставив протез, он вытащил из-под кровати маленький радиоприемник и подключил к нему батарею. Послышалась музыка. Играл симфонический оркестр. Слышно было плохо.
— Батарея села, черт бы ее взял! Вот только Ригу и берет.
Трубы, трубы, трубы... рокот литавр. И вдруг Самарина бросило в жар — он узнал мелодию. Это была симфония Вагнера, которую он слушал в Москве в день его знакомства с Люсей, когда она позвала его в консерваторию. Да, это была та самая, тревожащая душу музыка. Он вспомнил, как, слушая тогда перекличку труб, посматривал на сидящую рядом Люсю, которая слушала музыку, закрыв глаза.
— Немцы играют, — пояснил Рудзит. — В это время Рига транслирует Берлин.
Воспоминание мгновенно оборвалось. Симфония заканчивалась густым мрачным басовым аккордом, перемешавшимся со всплесками скрипок, и завершилась нарастающим рокотом литавр, похожим на раскаты грома. А потом тишина. И вдруг напряженный мужской голос произнес:
— Внимание, слушайте чрезвычайное сообщение.
Рудзит выключил приемник.
— Что вы делаете?
— По-латышски будет потом, батарейки жалко...
— Включите! — крикнул Самарин.
Берлин передавал сообщение о героической гибели в Сталинграде 6-й армии. Потом — о присвоении командующему армии Паулюсу звания фельдмаршала. И снова полилась тяжелая, траурная музыка.
Самарин перевел Рудзиту берлинское сообщение. Тот как-то неуклюже подпрыгнул на кровати и громко рассмеялся:
— Есть бог! Есть! Получили, гады! Есть бог, и есть праздники! Ну-ка, откройте вон тот шкафчик. Там, в уголке за коробками, — моя заветная бутылочка.
Самарин достал из шкафчика бутылку и тоже рассмеялся — это была «Московская» водка.
— С довоенного времени хранил! — весело говорил Рудзит. — Вон там, на окне, в газете, кусок сала, а в сумке — хлеб. Выпьем, черт побери, за их немецкое горе!
Было уже совсем темно, когда Самарин шагал по скрипучему снегу на свидание с Вальрозе. Город был темным и точно прижался к земле, услышав берлинское сообщение. А у Самарина пела душа от радости. Шагалось легко, морозный воздух он глотал, как вино. Вдруг вспомнил о приготовленном и теперь уже не нужном донесении. Достав его из кармана, он порвал на мелкие клочки и подбросил вверх, — подхваченные ветром, они упорхнули в темень.
С Вальрозе они условились встретиться у оперного театра. Уже войдя на бульвар Аспазии, Самарин подумал, что в таком радостном настроении он встретиться с Вальрозе не имеет права. А вот так сразу отрешиться от него был не в силах.
Самарин остановился, потом повернул обратно. Лучше он опоздает. Нужно было вернуть себя во вторую жизнь, в которой то берлинское сообщение для него — и горе, и тревога. Может, только артисты, труд которых связан с необходимостью перевоплощений, поймут, как нелегко ему было сейчас расстаться с самим собой и стать немцем...
Он подошел к театру с получасовым опозданием. Вальрозе там не было. Но был ли он раньше? Может быть, он, сраженный горестным известием, отказался от мысли идти в ресторан?
Подождав немного, Самарин решил позвонить Вальрозе на службу и вести себя так, будто он ничего не знает — пришел, мол, к театру, как условились, а его нет.
Услышав голос Вальрозе, Самарин, не здороваясь, не называясь, спросил весело:
— Ты что, решил меня заморозить?
— Откуда ты говоришь? — строго спросил Вальрозе.
— «Откуда», «откуда»! Из автомата у оперного театра. Разве так друзья поступают?
— Зайди ко мне, — тихо сказал Вальрозе.
— Зачем? Я, кроме всего, проголодался.
— Ты что, ничего не знаешь?
— А что мне надо знать?
— Зайди сейчас же ко мне. — Вальрозе положил трубку.
Вокзал был рядом, и спустя несколько минут Самарин вошел в кабинет Вальрозе:
— Ну я пришел. Дальше что?
Вальрозе сделал ему знак рукой и продолжал, склонившись к приемнику, слушать немецкую передачу. Самарин тоже стал слушать.
Передавали еще раз все то же сообщение, и после него снова заиграл оркестр. Самарин изобразил на лице потрясение и потерянно опустился на стул. Вальрозе выключил приемник, повернулся к нему и тихо спросил:
— Ты понял, что произошло?
Самарин потрясенно молчал.
— Катастрофа... катастрофа... катастрофа... — повторял, раскачиваясь, Вальрозе.
— Но это же... локальное несчастье. На других фронтах... — осторожно заговорил Самарин, как бы утешая Вальрозе.
Но тот перебил его:
— Помолчи! Что ты в этом понимаешь?! Это — катастрофа исторического замысла фюрера. — Вальрозе выкрикивал это шепотом, глядя на Самарина округлившимися глазами. — Час назад здесь у меня был полковник, бывалый фронтовик. Он из Берлина возвращается под Ленинград, забежал ко мне узнать, о каком несчастье болтают на вокзале. Когда я сказал ему, что случилось, он заплакал. Ты видел когда-нибудь, как плачут полковники с Железным крестом на груди? Несчастье, Вальтер... Великое кровавое несчастье...
Дата публикования: 2014-11-18; Прочитано: 176 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!