Ардаматский В. И. 11 страница

— Все, что ни делается, — к лучшему, — усмехнулся Самарин.

— Теория утешительная, но опасная.

— Ее исповедует мой отец. И он только раз усомнился в ней, когда на одной сделке потерял крупную сумму.

Вальрозе принялся хохотать:

— Вот-вот, я именно про это и думал.

Такси остановилось у оперного театра.

— К подъезду отеля нам нельзя, — пояснил таксист не оборачиваясь. Он и деньги взял не оборачиваясь — протянул руку через плечо.

Когда они вылезли из машины и она сорвалась с места, Вальрозе, глядя ей вслед, сказал:

— Негодяй, даже смотреть на нас не хочет. Жаль, номера его не запомнил. Ладно, пошли!

Ресторан находился при отеле, явно предназначенном для высшего начальства. У подъезда целое стадо больших легковых, машин. В вестибюле ковры, кожаные кресла. Пахло кофе и дорогим табаком. В ресторане, очевидно, не было свободных мест. У входа толпились военные. Но метрдотель, как, только увидел гестаповскую форму Вальрозе, заулыбался и громко объявил, обращаясь к нему:

— Заказанный ваш столик ждет!

Когда они сели за стол, Вальрозе сказал:

— Я, между прочим, стола не заказывал.

— Метрдотель тоже боится вашего брата! — рассмеялся Самарин.

Заказывал еду и напитки Вальрозе.

— Сегодня мой день, — говорил он, жадно вглядываясь в пухлое меню. — Новая служба, новая форма, новая жизнь.

Размахнулся он солидно. Стол ломился от разнообразной дорогой еды. Коньяк французский, вино итальянское.

— Нигде так не видны наши победы, как за таким столом, верно?

— Не хватает только русской икры, — сказал Самарин.

— Ничего, мы закажем ее в Москве...

Они сидели уже второй час. Самарину приходилось всячески изворачиваться, чтобы не пить вровень с Вальрозе, и наконец он сказал, что больше ему просто нельзя, пришлось напомнить про порок сердца.

Вальрозе между тем нагрузился порядком, и ему уже было все равно, пьет или не пьет Самарин.

— Долго еще будешь в Риге? — опросил он, перейдя на «ты».

— Не знаю.

— Не уезжай, прошу тебя. Ты славный парень, с тобой интересно.

— Все зависит от того, как пойдут дела,

— Может, тебе помочь? Мы и моя служба везде имеем авторитет. Скажи мне, где нажать, кому вправить мозги, — и все будет сделано.

— Если понадобится — обращусь.

— Обязательно. И не уезжай, прошу тебя. Ты знаешь, я такой счастливый, что не попал туда... — Он неопределенно показал рукой в сторону и уточнил: — В русское пекло. Знаешь, я выиграл жизнь! Жизнь! — Он одним духом осушил бокал вина. — Не уезжай, мы с тобой хорошо проведем время, отлично погуляем.

— Тебе хорошо, у тебя дела в порядке, — отозвался Самарин. — А у меня все... мимо да мимо.

— Ты только скажи, кого надо пугануть. Раз, два — и дело сделано, скажи только.

Они ушли из ресторана около двух часов ночи. Вальрозе мотало из стороны в сторону, и Самарину приходилось его поддерживать. На улице он стал куражиться, приказывал каким-то шоферам везти его домой, а когда те отказывались, грозил им вызовом в гестапо.

Вспомнив, что до отеля гестаповцев совсем недалеко, Самарин потащил его домой. Они шли по совершенно безлюдной улице, и Вальрозе громко разглагольствовал о грозной мощи гестапо.

Возле отеля стояли двое гестаповцев. Самарин подумал, что Вальрозе может сейчас, нарваться на неприятность. Но нет! Как только он увидел своих коллег, в нем мгновенно проснулся немец — исконный раб дисциплины. Он высвободился из рук Самарина и, прямой, как палка, прошел мимо гестаповцев в отель, забыв даже попрощаться с Самариным.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Скоро Самарин должен был встретиться со своей радисткой. Ее звали Ирмгардей Саулескалне. Имя хоть и сложное, но красивое. А вот о ней самой этого не скажешь. До жалости некрасивая девушка. Худющая, нескладная какая-то, лицо оттянуто вниз крупным носом, тяжелый подбородок, а над ним — стиснутые тонкие губы, точно она навсегда на что-то обижена. Широко расставленные светло-серые глаза смотрят холодно, настороженно.

Их познакомили в Москве. Когда Самарин сказал Ивану Николаевичу о своем впечатлении о внешности радистки, тот как-то странно посмотрел на него и ответил:

— Мы тебе не невесту подбирали. — И рассказал, кто она, эта некрасивая девушка.

Она на пять лет моложе Самарина. Из батрацкой семьи. Сама работала с пятнадцати лет. И училась. В буржуазной Латвии работала в комсомольском подполье в городе Лиепая. Была арестована, брошена в тюрьму. Совершила дерзкий побег и вернулась в подполье. После июньского переворота сорокового года пошла работать на швейную фабрику. В первые же дни войны вступила в рабочий батальон и до осени была в нем пулеметчицей. После ранения осталась в военном госпитале медсестрой. Оттуда ее взяли на курсы радисток.

Первая их встреча была короткой — всего и дела у них было, что выучить для будущей их встречи в Риге два варианта парольного разговора. А спустя три дня Иван Николаевич сказал, что Ирмгардей уже переброшена в партизанский отряд, действующий в Белоруссии, вблизи латвийской границы. Оттуда она с радиостанцией в свой срок будет переправлена в Ригу.

Ровно в полдень они встретятся в заранее обусловленном месте — на углу улиц Ключевой и Марьинской. Их встреча — одна минута: пароль, она сообщает свой адрес, и все. И это будет означать, что с этого дня Самарин имеет связь с Москвой.

До встречи остается двадцать один день, и с каждым днем Самарин думает о ней со все большей тревогой и волнением — не для того ему с такими трудностями готовят связь, чтобы он сообщил в Центр о том, что толком еще ничего не сделал.

Но торопить события нельзя.

Самарин все-таки решил с Фольксштайном увидеться. Нужно было окончательно решить, действовать ли ему вместе с ним или решительно и немедля переходить на другой канал. Наконец, было просто опасно резко оборвать это знакомство: Фольксштайн знал его адрес, телефон, мог со злости и напакостить.

Но теперь у него появился Вальрозе. Он может получить должность, где окажется полезным Самарину, и тогда с ним можно начать совершенно новую игру.

К Фольксштайну Самарин зашел уже в конце дня. Тот встретил его, как старого друга, с которым долго не виделся.

— Ах, Раух! Нельзя же быть таким обидчивым! — суетился он, усаживая Самарина. — Хотите кофе? Сигарету?

— Мне бы хотелось не терять попусту время! — холодно обронил Самарин.

— Вы уже ведете дела? — обеспокоенно спросил Фольксштайн,

— Если я буду бездельничать, отец прикажет мне убраться отсюда. К счастью, не все в Риге вмешивают в коммерцию гестапо.

— Но ведь ничего особенного не произошло! — воскликнул Фольксштайн. — Просто Граве неправильно вел разговор с вами, он сам это признает и, по-моему, готов извиниться. Меня-то он поставил просто в дурацкое положение. Но я, хоть и постарше вас, на него не обиделся. Я знаю, у людей этой службы так уж устроены мозги. — И без паузы спросил: — Вы от той своей идеи отказались?

— Почему? — пожал плечами Самарин. — Я решил вести это дело кустарно: кто-то продал — я купил. — И добавил с усмешкой: — И никаких акционерных компаний.

— Напрасно, напрасно, Раух! Поддержка такого человека, как Граве, означала бы для вас очень много.

— Допустим. Но тогда какова ваша роль?

— У меня своя роль, — мгновенно ответил Фольксштайн. — Граве обеспечит нам безопасность, а мы с вами будем обделывать дела.

Так... Во-первых, выяснена фамилия гестаповца. Во-вторых, судя по всему, Фольксштайн с этим Граве уже обдумали даже построение дела.

Самарин помолчал и спросил:

— Но может ли ваш Граве действительно обеспечить безопасность?

— О-о! Существенный вопрос! — воскликнул Фольксштайн и непонятно рассмеялся: — Вы же не знаете, кто он, мой Граве. — Фольксштайн уже готов был похвастаться, кто же он, его Граве, но остановился. — Словом, если мы с вами хотим иметь поддержку и защиту в том деле, Граве для этого идеальная фигура, можете мне поверить. Но нам надо снова встретиться втроем.

Самарин молчал, думал... Совершенно ясно, что Граве клюет, и, если в гестапо у него действительно какой-то значительный пост, эту линию надо развивать. Но следовало потом отделаться от Фольксштайна. Этот болезненно жадный к деньгам и не очень умный господин может испортить все дело. Но пока он нужен...

— Вы должны мне сказать, какое положение у Граве в гестапо, — сказал Самарин. — От этого зависит наша с ним встреча.

В глазах у Фольксштайна смятение. Молчит. Очевидно, ему разрешено сказать о Граве только то, что он уже сказал. Но может, его можно заставить говорить?

Самарин встал:

— Господин Фольксштайн, у меня сегодня еще очень много всяких дел.

— Сядьте, прошу вас! — взмолился немец.

Самарин продолжал стоять.

— Граве работает у штурмбанфюрера доктора Ланге.

— В конечном счете, все гестаповцы работают у него, — усмехнулся Самарин.

— Он его личный адъютант по связи с рейхскомиссаром Лозе.

Самарин, продолжая стоять, долго молчал и наконец спросил:

— Где и когда мы можем встретиться?

— Сегодня в двадцать три часа.

— Где?

— Мы с вами будем ждать его возле вашего дома.

— Хорошо. — Самарин посмотрел на часы: — Я уже опаздываю. До свидания.

— Я приду за десять минут до встречи! — крикнул ему вслед Фольксштайн.

Самарин шел по улице энергичным шагом действительно опаздывающего куда-то и очень озабоченного человека. Одно из двух: или дело наконец тронулось вперед, или — ловушка. Но вряд ли ловушка. Тогда, пожалуй, иначе вел бы себя Фольксштайн. И наконец, Граве для этого незачем было пользоваться услугами Фольксштайна.

Вернувшись домой, Самарин, может быть, целый час маячил по комнате, обдумывая все возможные вариации разговора с Граве. Придумывал убедительные доводы для оттяжки сделки, если тот ринется напролом. На случай если Граве снова начнет интересоваться фирмой «Раух и сын», воскресил в памяти все детали легенды, касавшейся фирмы, которая, между прочим, существовала, на самом деле и давно была зарегистрирована в гамбургском кредитном банке. Понемногу он успокоился, собрался с мыслями. До встречи оставалось около четырех часов. Не раздеваясь прилег на постель. Иван Николаевич говорил, что сон для разведчика — это зарядка нервного аккумулятора.

И черт те что ему приснилось: будто он и его спутник по скитаниям в Белорусских лесах Карандов, взявшись за руки, идут по зеленому лугу. Но почему-то это выглядело элегически замедленно, даже красиво и совершенно безопасно, будто войны нет, а они с Карандовым просто гуляют по зеленому лугу, освещенному косыми лучами солнца. И вокруг поют птицы.

Даже смешно стало, когда проснулся.

До встречи оставалось чуть больше часа. Самарин побрился,принял душ, надел свежую рубашку. Иван Николаевич говорил, что аккуратность во внешнем облике помогает разведчику быть более собранным и аккуратным в поведении.

Без пяти минут одиннадцать Самарин вышел из дома. У подъезда уже стоял черный «мерседес» Граве. Он сидел за рулем, а возле машины с его стороны стоял Фольксштайн. Они о чем-то возбужденно разговаривали.

— Это нечестно!.. — донесся до Самарина повышенный голос

Они его увидели.

Граве распахнул переднюю дверцу со стороны тротуара:

— Прошу.

Самарин сел в машину, и она тут же тронулась. Фольксштайн остался на тротуаре.

— Я решил, что лучше нам поговорить вдвоем, — объяснил Граве, когда они немного отъехали.

Самарин промолчал — неужели все-таки ловушка? Спокойно... Спокойно...

— Вы только не думайте о нем плохо, — сказал Граве.

— О ком? — притворился непонимающим Самарин.

— О Фольксштайне. Он нам пригодится. Но, знаете... У него большая семья, и он так хочет заработать, что это лишает его рассудительности. А дело, которое вы предлагаете, немыслимо без трезвой деловитости. Не так ли?

Самарин посмотрел на Граве и сказал с улыбкой:

— Между прочим, я тоже чертовски хочу заработать.

Граве рассмеялся:

— И я тоже.

Он вел машину быстро, уверенно, видимо точно зная дорогу и куда она должна привести.

Вскоре Самарин понял, что они едут по направлению к Межа-парку.

И там, в Межа-парке, Граве так же уверенно сделал несколько поворотов и остановил машину перед маленькой виллой, белевшей сквозь заросли сирени. Выключив, мотор, он откинулся на спинку сиденья:

— Здесь я живу...

Ни одно окно виллы не светилось. Они поднялись на крыльцо, сложенное из бугристых камней. Граве отпер дверь и вошел первым. В передней вспыхнул свет.

Они прошли в большую комнату с полукруглым эркером. Граве опустил маскировочную штору и зажег люстру. Обстановка в комнате была простая. Стены голые. Заметив, что Самарин осматривает комнату, Граве сказал:

— Эту виллу занимал какой-то красный бонза, и, очевидно, он презирал роскошь. Но так как я здесь только ночую, и то не регулярно, меня это не волнует. Садитесь. — Граве показал Самарину на кресло возле низкого столика и, открыв стоявший тут же холодильник, достал из него какие-то бутылки и тарелку с нарезанным ломтиками лимоном.

— Пьянства, однако, не будет, — сказал он, — тем более что Фольксштайн говорил, у вас неважно с сердцем. Где это вы успели его надорвать?

— Врожденный порок от покойной матери, — ответил Самарин.

Граве тоже сел к столику и наполнил рюмки коньяком.

— Чисто символически, — сказал он и, не прикасаясь к рюмке, без паузы заговорил о деле. — Удалось вам найти здесь что-нибудь стоящее? — спросил он.

— Пока только сущую безделицу, — небрежно ответил Самарин.

— Юргенсон? — мгновенно спросил Граве.

Самарин удивленно уставился на него и молчал.

Граве рассмеялся:

— Маленькая шалость с моей стороны! Я знаю, что вы были дома у этого ювелира... Кстати, вас видели с одним нашим офицером. Это ваш знакомый? Вы вели его в отель, как верный и заботливый друг. — Граве снова рассмеялся: — Ну что вы так смотрите на меня? Я же все-таки из гестапо. И если я собираюсь вступить с вами в деловые отношения, я должен знать о вас хоть кое-что. Навел справки даже о вашей фирме. И все это естественно.

Самарин подумал: как хорошо, что он в последние дни изображал попытку связаться с местными коммерсантами.

— На какой вопрос вам отвечать? — спросил он сухо.

— Сначала о нашем офицере.

— Мы вместе с ним ехали сюда из Германии. Словом, случайный попутчик.

— Вы ему о своей идее сказали?

— Нет, конечно.

— Прекрасно. Теперь о том, что вы имеете от Юргенсона?

— Ничего. Он, наверно, до сих пор дрожит, думая, что я из вашего учреждения. С ним невозможно было разговаривать, я все время боялся, что у него выпадет вставная челюсть.

Граве сказал:

— По нашим сведениям, он собирается уехать в Швецию. Там у него брат. Значит, так ничего вы у него и не нашли?

Самарин усмехнулся:

— Раз вы все знаете, приходится сознаться — одну вещицу я у него купил.

Самарин достал из кармана портмоне и вынул из него завернутое в папиросную бумагу золотое колечко с маленьким бриллиантом. Оно было из его московских запасов, и он уже давно таскал его с собой на всякий случай.

Граве внимательно осмотрел колечко и даже поднял его к свету, чтобы увидеть игру камушка. Положив его на стол, оказал:

— Очень милая вещица. Ну и что же вы будете делать с ним?

— Это уже прерогативы отца..

— А он что будет делать? Ну что вы опять так на меня смотрите?

— Вы что же, хотите, чтобы я сделал донос на отца? — изумленно сказал Самарин.

— Послушайте, Раух, так мы не сможем нормально поговорить. Мои вопросы к моей службе не имеют никакого отношения. Не улыбайтесь, пожалуйста, я говорю правду.

Самарин видел, что он злился.

— Может, вы тогда объясните, чем вызваны эти ваши вопросы? Любопытно, какое оправдание вы придумаете?

— Хватит, Раух! — вдруг почти крикнул Граве и тоном пониже добавил: — В конце концов, мы можем...

— Можете, можете, и вот это уже правда, — прервал его Самарин.

Оба помолчали немного, и Граве рассмеялся:

— Отец говорил мне: не женись на баварке — умрешь от ее упрямства. Хорошо, подойдем к стене с другой стороны. Как бы вы реагировали, если бы купить ценности я предложил вам у меня?

Самарин видел, он не шутит.

— Я бы спросил, какие именно, и поинтересовался ценой, — спокойно ответил Самарин.

— Допустим, что вещи и их цена вас устроили?

— Это разговор абстрактный? — помолчав, спросил Самарин.

— Пока да. Но через минуту он может стать конкретным.

Самарин пальцами изобразил перед собой тюремную решетку:

— Вы имеете в виду это?

— Вы просто невыносимы, — вздохнул Граве.

— Отец всю жизнь учит меня осторожности... Но раз разговор пока абстрактный, отвечу: я бы у вас эти вещи купил. Но в случае необходимости оперировать большими суммами я съездил бы домой проконсультироваться с отцом.

— Да оставьте вы в покое вашего отца! Но вот какое обязательное условие — сделка только за иностранную валюту.

— Какую именно? — спокойно спросил Самарин.

— В мире остались две авторитетные валюты: доллар и фунт,

— Кроме нашей еще, конечно, — вскользь обронил Самарин.

— Естественно! — так же вскользь согласился Граве и добавил: — Ну вот, в данный момент мы находимся на рубеже абстракции и конкретности. От вашего ответа зависит, перейдем ли мы этот рубеж.

Помолчав немного, Самарин сказал:

— Извините, но тут уж без отца я ничего решить не могу... не имею права... И это, я надеюсь, вы понимаете.

— Как вы с ним снесетесь? — спросил Граве.

— Во всяком случае, не по телефону или телеграфу.

— Это понятно. Но как же?

— Это все еще абстракция? — улыбнулся Самарин.

— Нет, началось дело, — серьезно ответил Граве.

— У нас с отцом есть договоренность: если у меня здесь возникнет какое-нибудь крупное дело — мы встретимся с ним в Берлине. При необходимости он вместе со мной может приехать сюда.

— Сколько на это потребуется времени?

— А куда вы торопитесь? — спросил Самарин. — Если дело крупное, оно требует обстоятельности, а не спешки. Может, поскольку рубеж мы перешли, вы хотя бы приблизительно скажете о размерах сделки?

— Сделка не маленькая, — повел головой Граве.

— Хотя бы приблизительно!

— Не хочу возвращаться в абстрактность, — улыбнулся Граве, — и торопиться действительно не следует! Давайте завершим этот наш разговор таким образом: подобная сделка в принципе возможна. Да?

— Во всяком случае, в ней нет ничего невозможного, — ответил Самарин. — Нечто подобное наша фирма и в Брюсселе делала.

— Я нашим разговором доволен, — сказал Граве. — Вы что-нибудь сообщите отцу?

— Пока сообщать просто нечего, — пожал плечами Самарин. — Отца может интересовать прежде всего характер и размер сделки,

— Об этом мы будем говорить в следующий раз.

— Когда это будет? Хотя бы примерно! Дела у меня тут идут плохо, а бездельничать не в моем характере и тем более не в отцовском.

— Недели через две, — ответил Граве.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Гроза ворвалась в мучительный сон Самарина...

Он видел то, чего в жизни с ним никогда не было. Будто стоит он посреди необозримой горящей степи, а мимо него, с грохотом, обдавая жаром, проносятся черные танки с белыми крестами на башнях, из которых выглядывают высунувшиеся по пояс и хохочущие танкисты. И где-то поблизости духовой оркестр играет веселый марш. Танки шли лавина за лавиной. Каждая новая лавина, казалось, мчалась прямо на него, вот-вот вдавит его в землю, но в последнее мгновение лавина перед ним размыкалась, и танки мчались дальше. И это продолжалось долго-долго...

Он проснулся, точно вынырнул из-под воды — тяжело дышал открытым ртом.

Откуда эта чертовщина? И вспомнил: вчера он слышал радиорепортаж о немецком наступлении в России — они рвутся к Волге. Было слышно, как ревели и стреляли танки, репортер восторженно описывал горящую степь. И все это сопровождалось маршеобразной музыкой. Черт бы их побрал!

Около полуночи, когда ложился спать, он, погасив свет, раскрыл окно, и в комнату пахнуло предгрозовой духотой. Сейчас гроза буйствовала над городом. Комнату беспрестанно заливало голубым трепещущим светом, и с неба рушилось грозное громыхание, а дождя еще не было. Воздух точно спрессованный — дышать тяжело.

Часы показывали начало третьего.

Вряд ли он заснет еще. Ведь уже наступил день его встречи с радисткой Ирмгардей. Сегодня начнется его совершенно новое самоощущение. Все будет вроде так же, как было вчера, но где-то рядом уже будет радистка, будет связь с Центром, с Иваном Николаевичем, и это не может не изменить восприятие им всего происходящего.

Иван Николаевич рассказывал об этом

— Я начинал работать, когда радиосвязи у разведчиков не было. Радиотелеграф, передатчики появились позже, и это было поначалу очень сложное, громоздкое и тяжелое на вес хозяйство. Оно могло нормально работать, будучи прочно стационарным. Обычно такой центр связи оборудовался в какой-нибудь нейтральной стране, и через связных он обслуживал нескольких разведчиков. Обычно на связь в обоих направлениях уходило не меньше недели. Сейчас совсем другое дело. Но я хочу сказать тебе кое-что о психологическом аспекте этого вопроса.

Еще до войны руководитель фашистской военной разведки адмирал Канарис пустил в ход такую фразу: «Разведчик без регулярной связи похож на деньги, зарытые в землю. А как известно, деньги, которые не в обращении, ничего не стоят». Канарис любит крылатые фразы. Наверное, эта фраза была ему нужна, чтобы выколотить побольше средств на радиосвязь. И надо признать, их агентура сейчас радиосвязью вооружена хорошо. Первую половину адмиральской фразы можно принять. Да — зарытые в землю деньги. Однако вторая половина фразы абсолютно неверна. Зарытые деньги действительно не в обращении, но объективную ценность они все же имеют. Так же и о разведчике без связи нельзя сказать, что он ничего не стоит. Я бы разведчика без связи сравнил с миной, заложенной под объект и ждущей включения взрывного контакта. Причем мина эта обладает любопытным свойством, чем дольше она лежит под объектом, тем все больше нарастает ее взрывная сила. Но... есть предел, когда взрывная сила перестает нарастать и даже начинает уменьшаться. Предел этот зависит от характера задачи, стоящей перед разведчиком, и фактора времени. Может даже так случиться, что, когда пришла возможность включить взрывной контакт, в самом взрыве уже нет необходимости. Но возможность взрыва могла наступить и вовремя. И тогда разведчик, долгое время бывший, без связи, все равно свое задание выполнит.

Одна из твоих задач — фиксация преступлений оккупантов — как, раз такого характера, когда ты вообще можешь обойтись без радиосвязи. Знай собирай материал и храни его для будущего суда над мерзавцами. Но для работы по изучению обстановки радиосвязь тебе необходима, ибо разные детали обстановки мы должны получать от тебя оперативно. Мы предпримем все, чтобы ты получил связь в назначенный срок.

Но тут будет у тебя один очень, важный психологический нюанс. Проработав месяцы без связи, ты привыкнешь действовать самостоятельно. И вдруг получена связь. Остерегись, чтобы у тебя не возникло ощущение, будто с этого дня тебе станет легче. Это будет опасной ошибкой.

Что произошло для тебя с получением связи? Ты стал вдвойне опасней для врага, но и вдвойне повышается твоя ответственность за каждый шаг, за каждое решение. Не дай тебе бог занять позицию: теперь, мол, легче — Центр укажет, Центр посоветует. Радиосвязь тебе дается не для того, чтобы устраивать совещания с Центром.

Идеальная связь с разведчиком выглядит так: ты Центру — важнейшее сообщение, Центр тебе — «спасибо»; ты Центру — интересную идею, Центр тебе — «добро» и какое-то поручение. И оба молчим.

А в это время их посты подслушивания, пусть мучаются, ищут.

Конечно, у разведчика чуть не каждый день возникают вопросы, требующие безотлагательного ответа. Перебрасывать все эти вопросы нам — глупо. Мы тут не оракулы и не можем знать всех окружающих тебя обстоятельств. Надо на большинство вопросов искать ответы самому. А нам задавать те, когда ты уверен, что разрешить их можем только мы. И пусть никогда не придет тебе в голову воспользоваться связью с целью перестраховки себя на случай неудачи. А то у нас уже в этой войне был случай: забросили мы одного разведчика с радистом на Украину. И стал он слать нам депеши, которые начинались так: «Прошу санкционировать замысленную мной следующую операцию». Излагал план операции и в конце: «Жду санкции». А вся намеченная им операция сводилась, скажем, к тому, что у него возникла мысль выяснить настроения местного священника, чтобы в благоприятном случае привлечь его к работе. Ну сам подумай, что мы ему могли ответить? В общем, пришлось прибегнуть к помощи действовавшего там подпольного обкома, товарищи ему мозги вправили, и тогда он начал работать как надо. Помни всегда: связь дана тебе для того, чтобы пользоваться ею только тогда, когда без этого нельзя обойтись. Разведчик — это такой единоначальник, и у него столько прав и возможностей все самому решать, что никакой генерал с ним сравниться не может, И пусть у тебя никогда не будет опасения, что я думаю о тебе, как о бездельнике, если твоя рация работает не каждый день и я не знаю о каждом твоем шаге. Кроме всего прочего, чем чаще работает рация, тем врагу легче ее запеленговать.

И вместе с тем радиосвязь приближает тебя к нам, и это для дела безгранично важно.

Все это Самарин умом сейчас понимал, но все же мысль, что сегодня от него протянется ниточка к Центру, к Ивану Николаевичу, так его волновала, что больше заснуть он не мог. Лежал с открытыми глазами.

За окном продолжала громыхать гроза, но Самарин уже ничего не слышал. Он радостно думал о том, что сегодня в его жизнь входит новое самоощущение. Да, да, Иван Николаевич говорил дело, предостерегал его от плохого, от ошибок.

Самарин уже не раз тревожно ощущал здесь свое одиночество, особенно когда надо было принимать решение. Но он не уподобится тому товарищу, который просил санкцию на знакомство с попом, однако сознание того, что, когда это будет действительно необходимо, он сможет связаться с Москвой, придаст ему новые силы и большую уверенность в себе.

Самарин стал обдумывать текст своей первой шифровки в Центр.

«Связь прибыла» — так он хотел начать радиограмму и тут же эти слова мысленно вычеркнул — об этом скажет сам факт получения его радиограммы. А что же сообщить?

Если бы было можно, Самарин передал бы в Центр целое радиописьмо. Такое примерно:

«Дорогой Иван Николаевич!

Исходный тезис целиком подтверждается — они действительно хотят обогащаться. Я помню, как мы с вами разговаривали с пленным фашистским офицером. Помните того кающегося полковника? И как он сказал, что еще в ходе французской кампании в нравственности и психологии немецкого офицерства произошли какие-то, как он выразился, пугающие изменения. А в России он обнаружил у своих офицеров уже откровенно циничный меркантилизм. И тогда Вы спросили у него: это коснулось всех военных? И он ответил: если офицеров гестапо тоже считать военными, то, может быть, это не коснулось их. Вы спросили: почему? И он ответил, что эта служба в современной Германии совершенно особая, туда подобраны фанатики идеи. А когда полковника увели, Вы сказали: «Он ошибается. Дело в том, что, когда идея реализуется посредством самого вульгарного разбоя, неизбежно обратное действие, а так как фанатики, о которых он говорил, к этому разбою ближе всех, они должны раньше других пасть на колени перед золотым богом. Только у них больше возможностей это скрыть. Если рядовой солдат немецкой пехоты засовывает в свой вещмешок взятую в белорусском доме ничего не стоящую иконку, эти господа захотят засовывать в свои мешки нечто куда более ценное...»

Вы правы, Иван Николаевич. Из двух гестаповцев, которых я тут узнал, один уже лезет в мою коммерцию.

Но дальше начинаются неожиданности и сложности. Я их не боюсь; но самому разобраться в них трудно. Гестаповец, о котором идет речь, работает в аппарате начальника гестапо Остланда Ланге и осуществляет связь своего шефа с местным рейхскомиссариатом. Фигура не очень крупная, но для всего дальнейшего, возможно, перспективная. Он предложил операцию совершенно противоположного свойства — не он покупает у меня ценности, а я у него. Причем должен расплачиваться с ним долларами или английскими фунтами.

Такого хода я не ожидал, но удивления не выказал. Я думаю, что дело тут в следующем... Слушайте меня внимательно, Иван Николаевич, и поправьте, если будет нужно. Трудно мне обмозговать эту ситуацию в одиночку.

У него никаких других, кроме награбленных, ценностей быть не может. Он понимает, что это ясно всем, и поэтому не хочет в будущей своей жизни заниматься реализацией своего достояния. Но получать за них рейхсмарки он тоже не хочет. Почему? Марка-то не в упадке, цена ей с житейской точки зрения очень высокая! Тогда зачем ему доллары? Вы как-то говорили, что, когда их военные дела запахнут поражением, они все свои высокие идеи по дешевке продадут на любую иностранную валюту. Но ведь нет же еще никакого поражения. Наоборот, их газеты о нынешнем их летнем наступлении пишут так, что мороз по коже, когда читаешь. Не сегодня-завтра — победа. Сегодня я прочитал в «Фелькишер беобахтер», что Россия рассечена надвое, а после такой операции еще никто не выживал. А мой гестаповец хочет сбыть награбленные ценности и хочет получить за них доллары или фунты, Я даю этому объяснение такое: безотносительно к ходу войны он хочет сбыть награбленное, чтобы выглядеть потом человеком с чистыми руками. Но одновременно, и опять же, чтобы все выглядело чисто, он хочет иметь в своей кубышке валюту, пришедшую к нему как бы с другой стороны войны. Иного объяснения я найти не могу.