Ардаматский В. И. 8 страница

— У нашего рыжего друга спокойных ночей не бывает...

Самарин уходил, а за спиной у него не умолкал хохот.

Спал он в эту ночь час, не больше, лежал с открытыми глазами, вспоминал происшедшее с ним в этот день. Боже мой, сколько всего уместилось в один только день! И ведь начинался-то он в Москве! Потом был полет, прыжок... Чертов портфель! Что было бы, если бы он пропал?! Он еще и еще раз обдумывал все что случилось с ним в этот день, еще и еще раз проверял себя.

И вот первая ночь, и она уже среди врагов. Он видел их вблизи и даже разговаривал с ними. Он им улыбался. И все его силы были устремлены к одному — быть точно таким, как они.

И в это время ему казалось, что он слышит чуть хрипловатый голос Ивана Николаевича...

Рассказ Ивана Николаевича Урванцева

— При внедрении крайне важна самая первая зацепка. Иногда от этого зависит все дальнейшее. Но удачная первая зацепка может породить и ложную уверенность в том, что дальше пойдет все как по маслу. Это чертовски опасно. Я уже говорил тебе о своей работе во Франции. Легенда у меня, как помнишь, была железная. На этой легенде я въехал в Париж, как на белом коне.

А вокруг тьма таких же, как я, белых офицеров, только без средств и влачащих, в общем, жалкую жизнь. И они льнут ко мне как к соотечественнику, который с деньгами и может их угостить, а то и выручить в критический момент. Но с другой стороны, они таких денежных соотечественников не любят, иногда прямо ненавидят, считая их пройдохами и ловкачами, которым все равно, где делать деньги, и которые плюют на полоненную большевиками Россию. Но я в этой психологической ситуации разобрался не сразу и продолжал обретать знакомства в офицерской среде, терпеливо ожидая, когда в круг моих знакомых попадется фигура, как-то связанная с русским общевоинским союзом.

И все шло хорошо, даже очень хорошо, как вдруг я обнаружил, что один путавшийся возле меня штабс-капитан что-то слишком настырно лезет с расспросами о подробностях моей службы у Юденича и у поляков. Но обнаружил я это поздновато, когда порассказал ему всякого немало, в том числе и такого, что можно было проверить и установить некоторые неточности. Учти, кстати, как бы ни была идеальна и надежна легенда, если с ней обращаться неосторожно и увлечься импровизациями, можно напороться на беду.

Так вот... Мысль о подозрительной настырности того штабс-капитана возникла у меня, как сейчас помню, в дешевеньком бистро возле русской церкви, где мы в небольшой компании отмечали духов день — пили вино, пели и вспоминали свою российскую жизнь.

И вдруг штабс-капитан предлагает: давайте вспоминать свои родные города. Вроде бы предложение естественное, и он первый вспоминает свой родной Саратов, говорит о городе, о красавице Волге. Кончил — и сразу ко мне: давайте теперь вы.

По легенде я был уроженцем города Велижа, где мой отец служил в городской управе по бухгалтерской части. Естественно, что город своего детства в пределах детского и отроческого восприятия я знал. Но, подспудно чувствуя какую-то опасность, я сказал: «Мне моего заоблачного детства так невыразимо жалко, что я стараюсь его не вспоминать — всякий раз ком застревает в горле. Стоит закрыть глаза — и передо мной засеребрится Двина, и я...» Тут я очень натурально запнулся от волнения и отвернулся в сторону.

Все молчат — понимают меня, А штабс-капитан вдруг деловито спрашивает:

— А в какую церковь вы ходили причащаться? — и смотрит при этом на одного из компании, которого я видел впервые, но заметил, что он пришел со штабс-капитаном.

Я отвечаю:

— С церковью в нашей семье был большой конфликт. Отец и мать были атеистами. Впрочем, не совсем атеистами — в бога они верили, но церковь и особенно попов не признавали. Меня даже крестили дома. Кончилось это тем, что мы из Велижа уехали, потому что отношение моих родителей к церкви и попам стало преградой для повышения моего отца по службе.

— А мой батька не верил и в бога и мне это завещал, — сказал кто-то.

Пошел общий разговор о русской церкви, о попах, даже про Распутина вспомнили. Но я вижу, что штабс-капитан нервничает и все старается этот разговор прикончить, что́ ему в конце концов и удалось. И опять он ко мне:

— А кто такие в Польше были братья Булак-Балаховичи? Наслышан о них, а кто они такие — не знаю.

Теперь я уже понимал, что штабс-капитан лезет ко мне не с добра, очевидно, он работает на контрразведку РОВСа. Но вопрос он задал легкий, и я выдал красноречивый рассказ о братьях Балаховичах, которые считались бандитами, а в борьбе с большевиками сделали побольше иных чистеньких генералов, и как уже во время гражданской войны однажды видел их в белорусском городе Мозыре, который они захватили, слушал на площади речь, одного из них. Между прочим, на трибуне рядом с ним был Савинков.

Рассказываю и вижу: штабс-капитан слушает, а сам все смотрит на того нового в нашей компании. Все ясно: главный контролер моего рассказа тот.

Остается только добавить, что уже на другой день я точно знал, что новенький, которого привел штабс-капитан, действительно служит в ровсовской контрразведке и что штабс-капитан того же поля ягода. Хорошо, что в той контрразведке у меня был знакомый офицер, которому я не раз помогал деньгами. Он пообещал мне, что намекнет штабс-капитану, будто я тоже связан с ними. Штабс-капитан от меня отстал, но, естественно, я эту историю учел на будущее,

Иван Николаевич помолчал и продолжал:

— Понимаешь, какая тут скрыта наука! Как бы идеально ни была сработана твоя легенда, каждую минуту может возникнуть ситуация, когда какое-то звено легенды вдруг у кого-то вызовет сомнение. Поэтому, как бы у тебя сразу хорошо ни пошло, будь всегда начеку и всегда остерегайся без особой надобности вдаваться в мелкие подробности по легенде. Тебе это особенно опасно, так как твоя легенда с начала до конца — плод фантазии. И хотя все, что касается твоего немецкого житья-бытья, сверено с действительностью, с фактами, все же здесь что ни шаг — то опасность.

Спасибо, Иван Николаевич, что вы со мной здесь, в этом далеком чужом городке.

Нет, нет, Самарин не собирался успокаиваться. В шесть утра он, чисто выбритый, элегантный, как положено быть аккуратному немецкому коммерсанту, вышел из отеля и неторопливой походкой человека, который никуда не опаздывал, отправился на станцию.

Его поезд стоял перед зданием вокзала. Так же неторопливо он шел вдоль поезда, отыскивая вагон для офицеров.

Этот вагон оказался товарным. Двери — настежь.

— Эй, почему не спрашиваете, где поезд? — услышал Самарин крик из вагона.

Это все те же немецкие офицеры. Они уже были в вагоне. В это время по составу прокатился лязг буферов.

Самарин подбежал к высокому порогу вагона, вкинул туда свой портфель и начал неуклюже вскарабкиваться сам. Двое офицеров подхватили его под руки и втащили в вагон.

— Спасибо... спасибо... — запыхался Самарин, стряхивая свой реглан.

— Ах, эта несносная война, того и гляди испачкаешься! — ерничал один из офицеров, а его товарищи смеялись, наблюдая, как Самарин старательно отряхивает пальто. У них снова было хорошее настроение.

Самарин тоже засмеялся:

— Первый раз в жизни в таком поезде.

— Привыкайте, привыкайте. У вас шляпа помялась.

Под смех офицеров Самарин снял и расправил шляпу. Поезд резко рванулся. Виталий чуть не упал, успел ухватиться за стоявшего рядом рыжего офицера. Это снова вызвало смех.

— Но, между прочим, тут есть мягкие места. — Офицер показал внутрь вагона, где на куче соломы сидели солдаты. Теперь заржали и они.

Офицеры выдвинули к дверям ящики и уселись на них рядком перед раскрытой дверью, как перед киноэкраном, на котором подзывали виды весенней природы. Подсел к ним и Самарин.

Глядя на пролетавшую мимо зеленую землю, офицеры притихли, задумались. Сидевший рядом с Самариным положил ему на колено руку и сказал:

— Вы не обижайтесь.

— А я и не обижаюсь, — ответил Самарин. — Конечно же, в ваших глазах я в своей мятой шляпе выгляжу смешно.

— Вы откуда и куда?

— В общем-то, из Гамбурга. А сейчас из Берлина еду в Ригу!

— Дела?

Самарин посмотрел на офицера:

— Вам опять станет смешно: да, дела, но коммерческие.

— Нисколечко не смешно, — ответил офицер. — Во-первых, говорят, война — это тоже в конечном счете коммерция, только когда в обращении не деньги, а оружие. Во-вторых, кто-то должен заниматься коммерцией и во время войны.

— Не все это понимают, — вздохнул Самарин.

Между тем поезд, грохоча и дребезжа, катился по весенней земле, мимо-проплывали хутора, утопавшие в белой кипени цветущих садов, и ничто не говорило о том, что всего год назад здесь прокатилась железная лавина войны.

Самарина поражала не безмятежная весенняя природа, а местные люди, которые как ни в чем не бывало работали в поле, поглядывая из-под ладошек на проходивший поезд, как, наверно, делали это во все времена.

После станции Таураге поезд долго шел через лесной массив

— А тут нет партизан? — спросил Самарин у сидевшего рядом офицера с открытым симпатичным лицом.

— Тут их нет! — усмехнулся немец. — Они в Белоруссии, и туда я и мои товарищи как раз и едем после курсов по этой специальности.

— А то не ровен час, думаю...

— Да, подлая русская война из-за угла! — со злостью сказал офицер.

Самариным получена первая информация: оказывается, у них созданы курсы, готовящие специалистов по борьбе с партизанами. Значит, доняли их славные народные воины.

Когда поезд приблизился к Шяуляю, сосед Самарина сказал:

— Здесь в первые дни войны были страшные танковые бои. Здесь погиб мой старший брат.

— Душа погибшего с нами, — сочувственно вздохнул Самарин.

— Душа, душа... — ворчливо отозвался офицер. — Кто думал, что мы в России будем нести такие потери!

— Разве много... погибло?! — наивно огорчился и удивился Самарин,

Офицер только глянул на него злыми глазами и ничего не ответил.

Солдаты, сидевшие на соломе, затянули песню, как показалось Самарину, не по-немецки тягучую и печальную. Очевидно, это была народная песня. В ней говорилось о девушке, которая ждет любимого, а жизнь проходит мимо нее, как река, в которую она бросает цветы любви и надежды.

Когда песня была спета, офицер сказал мрачно:

— Гимн вдовы... — и вдруг сильным голосом запел песню военную, которую Самарин знал, — вперед и вся земля будет принадлежать нам.

Солдаты подхватили, песня загремела мощно и даже страшно. Самарин делал вид, будто подпевает, а когда песня кончилась, сказал:

— Мне обидно и стыдно, что я не военный.

— За чем дело стало?! — весело, но со злинкой спросил рыжий офицер.

— Врожденный порок сердца, — тяжело вздохнул Самарин. — Еще из первого лагеря гитлерюгенда меня увезли в госпитальной машине — обморок во время гимнастики.

— Считайте, что вам повезло, — совершенно серьезно сказал офицер.

— Как вы можете так говорить?! — с укоризной произнес Самарин.

Офицер снова глянул на него злыми глазами и промолчал.

Товарищи офицера отодвинули свои ящики в глубь вагона и резались там в карты, громко спорили, ругались.

— А вид у вас вполне здоровый, — сказал офицер, вглядываясь в Самарина.

— Лучше всех в гробу выглядят сердечники, — ответил Самарин. — У меня мать от того же умерла тридцати двух лет.

— Извините... — Немец помолчал и вдруг начал рассказывать о себе. Самарин узнал, что зовут его Ганс Вальрозе, что его отец гауптштурмфюрер, что после гибели брата он у отца остался единственным. Отец обещал матери выхлопотать ему тыловое назначение, но, видно, не смог. А мать, узнав, что он будет иметь дело с партизанами, провожала его, как на кладбище. Рассказав это, Вальрозе произнес с непонятным вызовом: — Да, я сын великой Германии. — И, помолчав, тихо добавил: — Но страшно хочется жить. Жизни-то еще и не было. С детских лет все готовился к этому.

— Война скоро кончится, — утешительно сказал Самарин.

И снова немец глянул на него, злыми глазами и промолчал.

Назвался офицеру и Самарин — Вальтер Раух, Они кивнули друг другу, что означало — они познакомились.

Самарин не хотел больше затевать никакого разговора и стал вспоминать, как однажды во время подготовки к операции он прочитал сводку показаний немецких военнопленных. Все они кляли Гитлера и предсказывали Германии скорое поражение. Прочитав показания, Самарин сказал Ивану Николаевичу, что он сомневается в их искренности.

— Не без того, конечно, что они так говорят специально для нас, — согласился Иван Николаевич. — Но и тут тоже есть своя алгебра. Война — это такое занятие, где убивают. Быть убитым даже во имя фюрера и великой Германии не хочет никто. Не та у них закваска, чтобы с песней идти на смерть. Поразивший тебя подвиг летчика Гастелло их летчики не совершат. Закваска, повторяю, не та. Идея великой Германии, как ее ни разукрашивай, для рядового немца абстрактна, пока ему на стол не положат продукты со всего мира. А наша идея защиты Родины от поругания и своего народа от рабства — глубокая и конкретная для каждого, ибо за ней стоит судьба каждого и всех. Отсюда — Гастелло. Отсюда — великое мужество ленинградцев. Все отсюда, включая грядущую нашу победу.

Любопытно, что эту мысль сейчас подтвердил буквально первый же знакомый Самарину немец. Но Самарин понимал, что не все они такие. Иван Николаевич говорил: «Сейчас чувство безнадежности посетило единицы, но придет время, когда все они поймут это...»

Виталий глянул на тех, что резались в карты, — возбужденные, раскрасневшиеся лица, кители нараспашку, ругаются, кричат, смеются. Этим до безысходности еще далеко.

Рига надвинулась утром внезапно.

Ганс Вальрозе, прощаясь с Самариным, сказал, что в Риге они пробудут несколько дней, а затем вылетят в Белоруссию. Самарин пожелал ему спокойной войны, и снова офицер глянул на него злыми глазами и ничего не ответил.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Самарин неторопливо шел по городу, узнавал заученные еще в Москве улицы, отмечал про себя произведенные немцами изменения названий. Вот как раз, была улица Свободы, теперь — Гитлера. Смотрел на совсем еще новенькую синюю эмалевую табличку, по которой белыми буквами — Адольф Гитлерштрассе. Он отошел немного от таблички и остановился, наблюдал улицу. А она точно не знала, что ей присвоили это гнусное имя, — катились трамваи, сверкая на солнце мытыми стеклами, шли куда-то по своим делам люди, две девочки стояли прямо под табличкой, щебечут о чем-то, смеются. А главное — сам он тоже на этой улице и на ее новое название просто обязан не обращать никакого внимания. А если — не дай бог! — с ним кто-нибудь сейчас заговорит об этом, он обязан суметь вполне естественно выразить свою радость по поводу того, что имя фюрера освящает и этот город. Да, нужно было привыкать и к такому.

Пройдя по улице Гитлера три квартала от центра, Самарин свернул направо в тихую улицу, в конце которой должен быть дешевый отель. Там он попытается найти себе приют.

Войдя в темноватый вестибюль отеля, Самарин не сразу разглядел, что за стойкой, где положено быть портье, сидит офицер в форме гестапо. Пробормотал:

— Я, наверно, не туда попал?

— А куда вы хотели попасть? — Офицер встал и подошел к стойке: — Вернитесь.

— Я думал... отель.

— Это и есть отель.

— Но очевидно, для военных?

— Почему же? Дайте ваши документы.

Самарин дал ему свое полицейское разрешение на въезд в Остланд. Гестаповец читал его невыносимо долго, поглядывая на Самарина поверх бумаги. Потом перевернул ее и тщательно изучал литовские штампы. Положив удостоверение на стойку и прижав его ладонью, спросил:

— С какой целью прибыли сюда?

— Торговые дела. Я коммерсант.

— Что собираетесь продавать или покупать?

— Пока точно не знаю. Но первое дело — кожа для интендантства.

— Что это значит? — поднял брови гестаповец.

— Интендантство для летчиков, танкистов и еще для кого-то шьет обмундирование из кожи, а моя фирма эту кожу ему поставляет. Что вас удивило?

— У вас есть официальное поручение?

— Я приехал пока только на рекогносцировку, узнать, есть ли возможность оптовых закупок, а затем мне уже вышлют и соответствующие полномочия.

— Насколько мне известно, всякие закупки здесь ведет армия, и вам нужно прежде всего снестись с нашим интендантством.

— Совершенно правильно. А где оно находится? — Самарин записал названный гестаповцем адрес.

— Когда прибыли в Ригу?

— Полчаса назад.

Гестаповец снова невыносимо долго рассматривал его документы — теперь аусвайс — и сказал наконец:

— Но раньше. вам надлежит явиться в гебитскомиссариат и получить там разрешение на пребывание здесь. Там вам укажут и отель.

Самарин взял свои бумажки, спрятал их в карман, поднял с пола портфель и направился к выходу, ощущая на спине отвратительный мокрый холод. Шел по улице и думал: почему все-таки гестаповец зацепился за него? Проверив каждое свое слово, он пришел к выводу, что гестаповцу было просто скучно. Только спустя несколько дней Самарин узнает, что этот отель целиком забрали в свое распоряжение гестаповцы и в нем останавливались только их люди.

И все же гестаповец принес ему пользу. Самарин узнал существующий порядок оформления штатских, приезжающих из Германии. Подтвердилось и то, что на всякие закупки надо иметь согласие интендантства.

Гебитскомиссариат. Надо идти туда. Где это находится — он уже знал, но ноги туда не шли, и Самарин понимал, что боится. Но говорил себе: просто надо сперва успокоиться после отеля, собраться...

На тихой улочке Самарин зашел в парикмахерскую. Усевшись в кресло, он увидел себя в зеркале и разозлился: гестаповец просто не мог не зацепиться за такую рожу. Сколько его учили быть бдительным, к каждой мелочи, а толку — ноль! Ну как он — немец — мог забыть, что на лице у него почти трехдневная щетина?!

Пока старенький парикмахер скоблил его щеки, Самарин пытался понять, почему он забыл о своей заросшей физиономии. По-видимому, удачное его пребывание в Литве, потом в поезде, все-таки породило в нем если не самоуверенность, то безотчетную веру в свою удачливость, и он заторопился вперед, навстречу новым сложным ситуациям, чтобы скорее через них пройти, и конечно, так же удачливо. Гестаповец в отеле вовремя его остановил.

— Какие сделать виски? — на плохом немецком спросил парикмахер, смотря на Самарина через зеркало.

— Косые, пожалуйста. — И спросил: — Вы здешний? Латыш?

— Кем же еще мне быть? — ворчливо ответил парикмахер. — А вы?

— Угадайте, — улыбнулся Самарин.

— Если б не язык... Лицо у вас русское.

Самарин замер. Вот тебе и на! В Москве все в один голос твердили, что у него типично русских черт в лице нет и что он может сойти и за немца, и за скандинава, и за прибалта, а этот старый цирюльник сразу говорит: русский.

— Вы меня обижаете. Но что же вы увидели во мне русского?

— Знаете... взгляд, — ответил парикмахер. — Я за предвоенный год насмотрелся на русских в этом кресле.

— Чем же у них взгляд... такой особенный?

Парикмахер перестал брить и внимательно смотрел на него через зеркало.

— У них лицо и глаза... как бы в споре находятся... У другого даже когда лицо злое — глаза мягкие. Славянин, одни, словом.

Самарин молчал — ну что же, вот еще один урок! Между прочим, Иван Николаевич говорил ему, что от немцев надо перенимать все — и резкость, и самоуверенность, и даже их наглость, особенно когда они смотрят на все ненемецкое, а значит, ним их стоящее.

— А я вижу, вы русским симпатизируете! — жестко сказал Самарин и, повернувшись к парикмахеру, вонзил в него злой прищуренный взгляд.

Старик даже отступил на шаг, с лица его отхлынула кровь.

— Нет... нет... нет... — повторял он осевшим голосом.

«Спасибо тебе, цирюльник, за урок. И прости меня, старикан...»

Здание, которое занял гебитскомиссариат, стояло обособленно и со всех сторон было обрамлено бульварами. На площадке у подъезда аккуратными рядами выстроились автомобили, и все время машины подъезжали сюда и отъезжали.

Самарин заметил, что входят в здание люди больше штатские. Это — хорошо.

В вестибюле у начала лестницы стоял столик, за которым сидел мужчина в непонятном кителе темно-серого цвета. Самарин решительной походкой приблизился к нему и спросил небрежно:

— Где регистрация приезжих из Германии?

— Второй этаж, комната восемь, — последовал ответ и приглашающий жест подняться по лестнице.

По коридору на втором этаже сновали чиновники с папками в руках. Они на него не обращали внимания.

Вот и дверь с табличкой: «8». Что там, за ней?

Комната большая. Четыре стола. За тремя сидели мужчины, и за одним — женщина.

Самарин подошел к ней:

— Здравствуйте. Мне нужно зарегистрироваться. Я приехал из Германии. Коммерсант.

Она глянула на него безо всякого любопытства и, ничего не говоря, протянула руку.

— Что вам нужно? — спросил Самарин,

— Разрешение на въезд в Остланд.

— Наконец-то! — улыбнулся Самарин. — На получение этого разрешения у меня ушла целая неделя, а до сих пор никто его не спросил. Пожалуйста.

Женщина бегло посмотрела документ, перевернув, положила его на стол, и ее рука протянулась к карусельке со штампами.

— Вы сколько здесь пробудете?

— Как пойдут дела.

— Я поставлю срок десять дней.

— А если я не успею?

— Придете к нам опять.

— Тогда все в порядке.

Самарин получил свой документ, тоже теперь украшенный современным немецким штампом, и спросил:

— Вы не можете рекомендовать мне отель?

— Отели переполнены, — ответила женщина. — Вы легко наймете комнату по объявлениям на окнах.

— Но меня пугали, что русские расплодили, здесь клопов, а я их ужасно боюсь.

Женщина рассмеялась. Мужчина, сидевший у окна, спросил:

— Я что-то не понял, кого вы боитесь — русских или клопов?

— Клопов, конечно, — ответил Самарин, и все в комнате засмеялись.

— До свидания. — Самарин уже сделал шаг от стола, но его остановила женщина:

— Минуточку. А как вы собираетесь питаться?

— А что, здесь и поесть негде? — притворно испугался Самарин.

— Вы свои карточки на продовольствие, уезжая, сдали?

— А как же? Без этого же не дают разрешения на въезд сюда.

— Тогда можете кушать в любом ресторане, но нужно предъявлять талоны о сдаче карточек.

— Все ясно. Спасибо. Еще раз до свидания.

Самарин вышел из здания, прошел в парк напротив и сел на скамейку.

Все шло без задоринки, но почему-то радости Самарин не испытывал. Наверное, сказывалось напряжение, в каком он находился все это время. И он вспомнил выражение Ивана Николаевича: «Опасный комплекс одиночества во враждебной среде». Это когда разведчик даже в полосу удач вдруг начинает ощущать свое одиночество, которое может породить в нем озлобление на окружающую его враждебную среду. Это ощущение одиночества, говорил Иван Николаевич, происходит оттого, что цепь действий разведчика непрерывна: миновало одно звено этой цепи, и уже надвинулось следующее. А в каждом звене — своя опасность, свой риск. И перед каждым звеном ты один все должен обдумывать и решать. А в каждом твоем решении твоя жизнь. Прошел одно звено — все в порядке, прошел второе — все в порядке, третье... но только ты знаешь, чего стоит это «все в порядке». Но ты же человек, и поэтому, удачно пройдя через несколько опасных испытаний, тебе вдруг захочется остановиться. Появляется даже что-то похожее на обиду, что ты должен в одиночку изо дня в день, из часа в час, рисковать, рисковать, и этому нет конца. И тут ты решаешь с новыми; звеньями не спешить, решаешь только потому, что просто устал рисковать. Но разведчик, ведущий операцию, как правило, себе не принадлежит, на него возложено дело государственной важности, перед которым его личная судьба — пылинка. Но одновременно как же он велик, этот разведчик, если Родина избрала его для выполнения такого важнейшего поручения! Эти два самоощущения не должны исключать друг друга или вступать в противоречие. И вот почему ты можешь отдохнуть, но только когда видишь, что твоя усталость может привести к ошибке, а то и к провалу дела. Ты можешь отложить или даже отменить какой-то свой шаг, но только когда уверен, что это может оказаться шагом к беде.

И еще Иван Николаевич говорил: «Для разведчика нет ничего опаснее поспешности. Особенно во время внедрения. Как только он начинает искусственно подталкивать это дело, он неминуемо вызывает к себе внимание среды, в которую внедряется. Камень можно бросить в воду шумно, а можно и тихо опустить его на дно. В это время каждый свой шаг вперед разведчик должен проверять единственной мерой — естественностью поведения по легенде. Как ошибка — так круги по воде. Талант разведчика — в его умении в пределах этой естественности поведения всегда находить наиболее результативный новый ход вперед».

Сидя на скамейке в парке против гебитскомиссариата, Самарин вспомнил эти наставления Ивана Николаевича и почувствовал себя как-то неловко, словно рядом с ним сейчас сидел его наставник.

«Нет, нет, Иван Николаевич, я каникул себе не устраиваю! Но вы поймите меня, ведь для меня все это — в первый раз. И это еще только начало...»

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Какое-то подразделение армейского интендантства, ведавшее продовольственными делами, занимало только первый этаж здания. Когда Самарин вошел туда, подумал, что попал в обеденный перерыв: в коридоре никаких признаков жизни. Приоткрыл одну дверь — пустые столы и никого. Приоткрыл другую — то же самое. Приоткрыл третью и увидел высокого военного, стоявшего к нему спиной перед раскрытым окном, за которым шумела улица.

— Можно?

Военный вздрогнул, резко обернулся и, видимо, страшно удивился штатскому гостю:

— Да...

— Меня направили сюда из гебитскомиссариата.

— Проходите, садитесь, — сказал офицер и тоже сел за стол. — Что у вас?

— Я представляю гамбургскую торговую фирму «Раух и сын». Я и есть сын. У себя на родине мы занимаемся оптовой продажей кожи интендантству. Отец послал меня выяснить здесь возможность оптовых закупок кожи.

— Возможность есть, нет кожи, — улыбнулся офицер. — Тут поработали русские. А теперь и мы год не спали.

— Так я и знал! — сокрушенно произнес Самарин. — Я говорил отцу: откуда быть коже, если там идет война? А он заладил одно: фюрер завоевал нам эти земли не для престижа, а во имя благополучия немцев.

— Ну что же! Видимо, это тот случай, когда и вы правы и ваш отец тоже. Сейчас, когда идет война, здешним крестьянам не до разведения скота. Но когда война кончится, все эти места будут работать на нас. — Немец сказал это вроде и серьезно, и вместе с тем с еле уловимой иронией.

Самарин внимательно наблюдал за ним. Немцу было лет сорок. Породистый, голубоглазый шатен. Звание — капитан, но знаков интендантской службы не носит — наверное, стесняется своей тыловой должности, и тогда возможно, что он военный не профессиональный, а призван из резерва. Об этом говорили и его белые холеные руки. Узнать бы, что он делал, находясь в резерве!

— А мясо на местном рынке бывает? — опросил Самарин.

— Редко и плохое. Но любой рижанин с деньгами ест мясо высшего сорта, ему везут его из деревни собственные поставщики. С этим «черным рынком» мы пытаемся вести борьбу.

— В общем, ясно, я приехал зря, — вздохнул Самарин, хотя на самом деле радовался, что все идет так, как и ожидалось.

— О каком количестве мяса может идти речь? — вдруг спросил капитан.

— Потребность безгранична, — ответил Самарин и затаил дыхание. В схеме выхода на всякое гитлеровское начальство главный расчет был на прославленное его корыстолюбие.

— Хорошо, что ваша фирма уже имеет дела с военными организациями, — сказал капитан;

— А разве это что-нибудь меняет?

— Меняет. И даже очень, — ответил капитан, и в глазах у него блеснуло непонятное оживление. Самарин ждал объяснения, но услышал неожиданный, но все сказавший ему вопрос капитана: — Вы обедали?

— Только собирался.

— Я приглашаю вас. Там мы и поговорим. — В глазах немца, оживление не гасло.

— С удовольствием, но при условии, что счет оплачиваю я...

Немец привел Самарина в подвальный ресторан неподалеку на углу улицы Мельничной и Вальдемарской. О существовании здесь ресторана под названием «Фокстротдилле» Самарин знал, но сейчас этого названия у ресторана уже не было.

Здесь капитана знали, и им сразу предоставили отдельный кабинет. Немец заказал обильный обед с вином.

— Между прочим, до того как надеть этот мундир, — начал рассказывать немец, — я тоже имел отношение к коммерции. Работал чиновником в лейпцигском промышленном рейхсбанке. Но в тридцать девятом пришлось надеть мундир и отправиться в Польшу. При этом мне страшно не повезло. Другим достались Варшава или Краков, а я попал в ужасающую дыру, где население гордилось только тем, что в их местах брала свое начало река Висла. Там не было даже красивых полек. — Капитан засмеялся.

— Зато вам повезло теперь... Рига вполне европейский город.

Немец промолчал. В это время кельнер принес им жаркое. Когда он ушел, немец, вогнав вилку в сочащийся кровью кусок мяса и смеясь, сказал: