Глава шестнадцатая 2 страница

Дело в том, что князь Андрей Хованский, давший сло­во никому не говорить о замысле главного воеводы, креп­ко его держал. Он даже намеками не поделился ни со вто­рым воеводой, князем Хворостининым, ни с третьим, Бог­даном Вельским, хотя понимал их настроение. И вот Бог­дан Вельский решил выказать свою ретивость, не боясь об­винения в бузотерстве. Кто может прилепить ему, племян­нику самого Малюты Скуратова, такой ярлык? И все же, прежде чем высказать свое отношение к происходящему, он захотел заручиться поддержкой второго воеводы.

— Что же это получается?! Девлетка губит малые за­слоны, а мы уподобились зайцам, трусливо укрывшимся под лапами елок! Видится мне, что не один наш полк без-делием мучается, — начал выплескивать накопившееся недовольство Богдан Вельский второму воеводе Хворос-тинину. — Выведет Девлетка все свои тумены на дорогу и пойдет изгоном к Москве! Как год назад. Не крамоль­ничает ли князь Воротынский? В прошлом году ослу­шался приказа князя Ивана Вельского, к чему это приве­ло! Вот и теперь чудачит!

Воевода Хворостинин хотел было возразить, что ма­лые силы Михаила Воротынского не сыграли бы ника­кой роли, когда воевода-неумеха погубил всю Окскую рать, и что, наоборот, медленное движение оказалось более полезным: крымцы посчитали, будто идет на подмо­гу крупная рать, и побежали восвояси. Однако Хворости-нин просто-напросто побоялся заступиться за главного воеводу не только потому, что и сам недоумевал, отчего князь Воротынский не начинает решительного боя (рус­ские полки встали бы непробиваемой стеной), но еще и потому, что перечить племяннику Малюты Скуратова, которого тот старательно и беззастенчиво подталкивает к трону, что плевать против ветра — себе же в лицо уго­дишь. Тем более что Богдан Вельский обвинял князя Ми­хаила Воротынского в крамоле, стало быть, вполне мог обвинить и его, Хворостинина, в пособничестве, тогда не избежать пыточной.

Такой вот оказался расклад. Отправились второй и третий воеводы вдвоем в грубо срубленную, но довольно просторную избу первого воеводы Опричного полка кня­зя Андрея Хованского.

— С чем пожаловали, соратники мои?

Молчание. Богдан Вельский надеялся, что первым за­говорит Хворостинин, ради чего он и рек столь много страстных слов, но тот явно не собирался открывать рта, лишь стоял насупившись. Тогда Богдан Вельский, наро­чито подчеркивая серьезность момента, спросил:

— Мы с Хворостининым спрашиваем себя: не ковы ликует главный воевода?! Вот и тебя решили спросить: от­ чего ты не вмешаешься? Ты, первый воевода Передового полка, царева Опричного полка, соучаствуешь в том, что Девлетка, обходя нас, идет прямым ходом на Москву!
Нет ли нужды срочно слать гонца к государю нашему Ивану Васильевичу?!

Так и подмывало князя Хованского рявкнуть: «Соп­ляк!», стукнув кулаком по столу, но усилием воли сдер­жавшись, лишь ответил со всей строгостью в голосе:

— Я бы мог тебя оковать за бунтарские слова твои и от­править на суд к государю нашему, но обещал твоему дяде наставлять тебя в воеводстве, поэтому на первый раз про­щаю, но предупреждаю: повторишь еще раз подобное — окую! — и добавил, смягчая тон: — Еще придет время, юный воевода, показать в рати свою удаль и свои способно­сти, да и прыть свою.

Как верно поступил князь Михаил Воротынский, раскрыв перед первым воеводой Опричного полка свой замысел. Не знай князь Андрей Хованский тайного его замысла, наверняка поддержал бы Богдана Вельского, и пошло бы тогда все наперекосяк. Теперь же бунт задав­лен в зародыше, и о нем Воротынский даже не узнает.

Впрочем, в судьбе князя Михаила Воротынского это не­известное ему событие сыграет весьма коварную роль. Бог­дан Вельский тайно от первого и второго воевод пошлет сво­его верного слугу к Малюте Скуратову, который и переска­жет тому все, что происходило в первые дни после перепра­вы крымской рати через Оку, сообщит и о споре с первым воеводой Опричного полка, и Малюта Скуратов увидит в этом хорошую возможность еще раз напакостить Михаилу Воротынскому, ближнему слуге государя Ивана Грозного. Скуратов разработает целый план, в котором главная роль в победе над крымцами станет приписываться исключитель­но Опричному полку, убедит Ивана Грозного, что, если бы не усилия этого полка, русская рать была бы разбита наго­лову. Осуществить этот план Малюте Скуратову поможет и подвиг, совершенный Богданом Вельским.

Но до того рокового дня оставалось еще много време­ни. Трудного времени и к тому же неведомого. И не ясно еще было, к какому исходу приведет разумная, но весьма рискованная тактика.

В главном стане Большого полка было напряженно и тревожно. То и дело отворялись ворота, чтобы впускать казаков-порубежников на взмыленных конях. Князь принимал каждого сам лично, и сердце его наполнялось радостью: двинулся Девлет-Гирей по Серпуховской доро­ге, где лучше всего можно провести в жизнь задуманное.

Наконец прискакал гонец и от воеводы Федора Шере­метева, сообщил:

— Полк встал на Лопасне. Передовой отряд крымцев подошел и разбит. Воевода считает, завтра на рассвете ударит Девлетка несколькими туменами.

— Дай бы Бог. Дай бы Бог.

Как ни держал в тайне свой план Михаил Воротын­ский, но не был воевода вполне уверен, что Дивей-мурза не разгадает его. И не без основания опасался: Дивей-мурза действительно начал уже тревожиться, уже запо­дозрил, что не случайно русские воеводы так легко дали переправиться через Оку. Он не раз уже задавал себе во­прос, отчего все переправы, кроме устья Нары, остава­лись почти без рати, лишь триболы вывели из строя не­сколько сотен коней, да лодьи потопили кроме десятка турецких пушек довольно много людей. Лодьи расчетли­во действовали, появлялись, когда отчаливали от берега плоты, уничтожали всех, кто на них находился, но, как только пушки, поддерживающие переправу, открывали стрельбу, уходили по воде подальше от ядер. Пришлось от них отбиваться постоянной стрельбой пушек. Судя по тому как действовали русские, они получили весть о по­ходе Девлет-Гирея давно и готовились к его отражению. Но почему же тогда на переправах не установили пушки, чтобы помогать лодьям? Иль ума не хватило? Непохоже. И где же русская рать? В Серпухове? В Коломне? В Ка­шире? Бездействует в своих привычных станах или, как и в прошлом году, спешит в Москву для ее обороны? Непохоже и на это. Дозоры, которые шныряют по всем дорогам, не встречали полков.

Дивей-мурза уже послал за мурзой Теребердеем, вое­начальником умным и хитрым, но главное, ногайцем, как и он сам, оттого пользующимся полным доверием лашкаркаши. Разговор с ним глазу на глаз еще больше насторожил Дивей-мурзу. Теребердей, как оказалось, обеспокоен тем же, считая, что все идет не так, как все­гда. Похоже, русские где-то упрятали свои основные си­лы, мелкие же отряды не стоят насмерть, как обычно бы­вало, а бегут в страхе.

— Остановиться бы и оглядеться, таково мое мнение. Хан примет совет, если он сойдет с твоих уст.

— Верно. Нужен серьезный разговор с ханом. Хан уз­
нает и о твоем мнении, — ответил Дивей-мурза своему соплеменнику, и тот, вполне удовлетворенный, покинул ставку предводителя войска крымского.

Дивей-мурза, однако, не поделился с Теребердеем сво­им планом, который выносил и теперь намеревался пред­ложить Девлет-Гирею.

Лишь Аллаху известно, чем бы закончился разговор крымского хана с лашкаркаши, если бы не доложили Девлет-Гирею почти сразу же, как Дивей-мурза начал го­ворить о своих сомнениях, что прискакал посланник от передового тумена.

— Пусть войдет, — повелел хан.

— Русские стоят на левом берегу Лопасни. Передовая тысяча уже напала на них.

Не сказал, что разбита эта тысяча в пух и прах, побо­явшись вызвать этим гнев ханский и, возможно, ли­шиться головы.

— Разведали, сколько полков? — спросил Дивей-мурза.

— Мы взяли языка. Один полк.

— Всего один?!

— Да. Мы пытали пленного, он... Девлет-Гирей, перебив гонца, повелел ему:

— Передай темнику нашу волю: пусть очистит дорогу. Ему в помощь мы посылаем еще тумен ногайцев.

— Велика ваша мудрость, о великий хан, — заговорил Дивей-мурза, когда они вновь остались одни. — Два ту­мена лучше одного управятся с полком. Остальное вой­ско, хан, да продлит Аллах годы вашего владычества, предлагаю разделить немедленно. Большую часть пус­тить на Боровск, меньшую — на Коломну. Двумя этими дорогами подойдем к Москве. С туменами по Боровской
дороге пойду я, на Коломну поведет тумены Теребердей-мурза. Вам, мой повелитель, и всему обозу лучше дви­гаться со мной. Тумены же, посланные нами на русский полк, не шли бы в бой сразу, а лишь держали бы русских на привязи. Пусть думают, что мы выжидаем подхода
главных сил. Русские воеводы не могут не знать правило великого Чингисхана, достойным потомком которого яв­ляетесь вы, великий хан: не идти на бой с противником, если нет у тебя десятикратного превосходства над ним. Так мы обведем вокруг пальца гяуров и без всяких помех возьмем Москву. — Сделал лашкаркаши паузу и спросил Девлет-Гирея: — С каким крылом войска своего желае­те, свет моих очей, двигаться вы с будущими управите­лями русского улуса Золотой Орды?

— Мы желаем одного: не бегать трусливым зайцем по дорогам, которые волей Аллаха принадлежат нам. Все! И не для того мы собрали такое войско, чтобы бегать впра­во и влево, встретив на пути полк наших завтрашних ра­бов. Мы сметем всех, кто посмеет сопротивляться нашим туменам!

Лицо хана побагровело от гнева, глаза метали мол­нии. Казалось, вот сейчас хан хлопнет в ладоши, вбегут в шатер верные ханские гвардейцы, и он повелит им: «Сло­майте хребет трусу!» Дивей-мурза ждал именно этого ис­хода, готовый принять смерть, хоть и был вполне уверен в своей правоте.

«Моя смерть дорого тебе обойдется, безмозглый влас­толюбец!»

Хан, однако, принял необычное для себя решение. Он, как бы с великим сожалением, проговорил:

— Мы совершили ошибку, назначив тебя лашкарка­ши. Ты не главнокомандующий похода, ты — всего лишь темник. Хороший темник, и не больше.

Об этом разговоре с ханом князь Михаил Воротын­ский узнает лишь через несколько дней от самого Дивей-мурзы, пока же главный русский воевода с нетерпением ждал новых вестей от своего соратника Федора Шереме­тева. Он верил, что воевода полка Правой руки сможет ловко исполнить его задание, но все же терзался сомне­ниями: а что, если Дивей-мурза не пошлет на этот полк большие силы? Тогда сразу же станет понятно хитрому и умному лашкаркаши, что его заманивают в какую-то ло­вушку.

Точно такие же опасения были и у князя Федора Ше­реметева, хотя все от него зависящее он сделал — дал разведать, что у переправы стоит в заслоне целый полк и чтоза спиной этого полка — полная пустота. Сомни полк и без всякого препятствия — вперед. Но полк все же не­малая сила, к тому же имеющая несколько пушек. Не на колесах, правда (колесными решили не жертвовать), но все равно, если дробью стрелять, хорошо прореживать можно нападающих, не дав им крутить их любимое «чер­тово колесо» и стремительно двигаясь по кругу, осыпать русских ратников стрелами. Должен это учесть Дивей-мурза, и если он останется верным завету Чингисхана — нападать, имея десятикратное превосходство, — пошлет на полк даже не один тумен, а два или три. Тогда и пани­ческое отступление полка не будет выглядеть обманным, ну, а если выставит меньше тумена, придется упираться. Стоять твердо вопреки полученному приказу. Стоять до тех пор, пока татары не налетят черной тучей.

«Чем же еще заманить крымцев? Чтобы не надеялись на легкий успех».

А если сделать вид, что закапываемся спешно в зем­лю, готовясь к упорному и долгому сопротивлению? Да­же когда татары начнут готовиться к нападению, особен­но если малыми силами, можно не прекращать рытье окопов. До самого последнего момента.

Ухватился за эту идею Федор Шереметев и велел сроч­но звать к нему на совет тысяцких и сотников? Им понра­вилась задумка первого воеводы, никто не предложил ничего лучшего. Тогда Федор Шереметев перешел на приказной тон:

— Закапываться так, будто спешите. На самом же деле не напрягайтесь, ибо в любом случае долго мы здесь не устоим. Да и нет нам нужды оборонять пере­праву, живота не жалея. Бежать без оглядки — вот на­ша основная задача. Вначале прямо по дороге, побросав пушки, повозки и иное все обузное. За холмами, что в версте отсюда, — вправо в лес. А одной тысяче бежать с оглядкой. Встанет она на холмах и задержит татар, по­ка мы в лесу укроемся. Знак для отступления — три удара полкового набата. Если нет вопросов, расходитесь по своим местам и приступайте не мешкая к работе. У меня остается тысяцкий восьмой тысячи и второй вое­вода, князь Одоевский.

Вопросов у каждого много. И самый главный — отче­го нет стены перед туменами Девлетки? Что, до самой Москвы бежать? И не повторится ли прошлогоднее? Но каждый понимал, что первый воевода спросил о вопро­сах ради порядка, а не всерьез, он уверен, стало быть, знает более того, о чем рассказал.

С князем Одоевским и тысяцким, определенным в за­слон, разговор более откровенный, хотя тоже не начистоту.

— Сотникам и десятникам объясните, чего ради оста­ются они на явную, почитай, гибель. Но кроме того, нуж­но и мечебитцам все растолковать: держаться, пока полк подальше, мол, отступит, сохраняя свои силы для реша­ющего боя. Да и самой тысяче не стоит слишком много терять воев. Вам недолго нужно стоять, а затем — тоже в лес. Нас догонять.

Полку князя Федора Шереметева была отдана правая сторона дороги, откуда ему предстояло щипать крым­скую змею, и не хвост, а ближе к голове, левая сторона дороги и хвост— для Передового опричного полка.

— Сейчас бы сбегать на холмы, поглядеть, где ловчее встать? — предложил тысяцкий.

— Разумно. Сбегай. Впрочем, — вдруг осенило Федо­ра Шереметева, — постарайся вернуться пораньше, что­ бы, как стемнеет, увести свою тысячу и там готовить стойкую оборону. Крымцы за нами погонятся сломя го­лову, вот тут вы и отсекайте их. Пару пушек укати с со­бой и устрой их.

— Я тоже с ним, — твердо заявил князь Одоевский. — Вместе мы лучше подготовимся к встрече крымцев. В де­ла тысяцкого не вмешиваясь, стану ратников вдохнов­лять.

— От советов добрых не отказывайся.

— Само собой.

— От лазутчиков крепко оберегайтесь.

— Предвижу, не будет лазутчиков, — возразил князь Одоевский. — Они уже все разведали. Утром попрут.

— Твоими устами мед бы пить. — И строго: — Не по­читай за губошлепов крымских воевод. Обереги себя за­садами. Да чтоб бдели бы. Не дай Бог, кого заарканят. Худо будет. Очень. Вот как Девлетка начнет переправ­ляться через Лопасню, тогда снимай засады.

— Так все и устрою.

Вроде бы обо всем договорились, теперь остается толь­ко одно — ждать, перемогая ночь и надеясь, что утром налетит черная воронья туча.

Когда совсем стемнело, первый воевода князь Федор Шереметев покинул шатер, чтобы пообщаться с ратника­ми у костерков, но увидел на левом фланге своего полка необычно много костров, которые пылали во всю мощь. Князь — туда. И видит с удивлением, что во всей тысяче идут земляные работы.

«Сказано же, чтоб без старания, только для видимос­ти, чего же самовольство?!»

Однако приглядевшись, понял, что ратники не копа­ют усердно, а забавляются с озорной веселостью.

Тысяцкий спешит встретить первого воеводу. Докла­дывает:

— Поддразниваем, дабы не тянул ворог проклятый с ударом. Побоится, что зароемся в землю глубоко, с само­го рассвета полезет.

Удивительно, вроде бы не полностью открыл первый воевода, чего ради не упорная оборона переправы, а надо же — полностью понят замысел.

А тысяцкий торопится пояснить:

— Не моя выдумка, и даже не из сотников кто предло­жил, а десятник — Антипка Синеглаз.

— Самолично скажу ему ласковое свое слово, А к тебе с сомнением: не устали бы мечебитцы, всю ночь трудясь?

— Я то же самое спросил у Антипки, а он в ответ: не рубиться же с вражиной предстоит, а пятки смазывать. Ноги же — не руки, чего им уставать, когда руками копа­ешь?

«Ишь ты, ничего не скроешь от воев». Тысяцкий продолжает:

— Да и озоруют не все. По паре от десятки. Часа два и — баста. Другая пара швыряться примется.

— Почин стоящий. По всем тысячам велю то же самое делать.

И подумал с удовлетворением: запылают костры, и в их свете крымцы увидят, что полк готовится встретить их достойно, вот тогда поспешат с атакой, да и сил не по­жалеют.

Все так и произошло. Едва посветлел восток, затяну­ло, к досаде русских ратников, Лопасню туманом. Не видно ничего, что происходит на вражеской стороне, слышно лишь, что топот нарастает, гудит земля от мно-гокопытья.

«Кажется, все ладом начинается, — оценивает князь Федор Шереметев. — Туман бы поскорей отнесло».

Потянул свежий утренний ветерок, разрывая в клочья туманную завесу, унося ее в лесные дебри, и вот они — та­тары. По полутысяче в ряд, как у них и принято. А рядов этих — нескончаемо. Сейчас взвоют корнай, заверещат сурнаи, и завертится «чертово колесо» у берега, осыпая за-копы тучами стрел.

«Поглубже бы стоило рыть закопы», — запоздало уп­рекнул себя первый воевода. Скомандовал сигнальщику: «Два удара!»

Гулко ухнул полковой набатный барабан, еще раз, и вот уже подхватили эти удары барабаны тысяцких и сотников, и едва лишь первые ряды крымских конни­ков начали было вертеть свое «чертово колесо», все пушки одновременно жахнули дробью. Рушницы за­частили, тоже доставая всадников. Полетели и кале­ные болты самострелов: посильно и им на таком рас­стоянии пробивать воловьи доспехи крьшцев. В один миг стройность колеса нарушилась. К тому же и кони начали падать не только от стрел и дроба, но и насту­пать на триболы, которыми были густо усеяны берега Лопасни.

Дробь пушек и рушниц, болты самострелов дружно прореживали черную тучу, и крымцы, не ожидавшие столь дружного и меткого огня, на какое-то время опе­шили, но вот взвилось грозное: «Ур-ра-агш!», и крым­ские всадники, стегая коней, понеслись в реку — вода забурлила, словно возмущенная тем, что ее покойный и вольный бег нарушен столь великим вторжением.

— Три удара! — крикнул Федор Шереметев сигналь­щику и сам первым побежал по дороге.

Еще по одному выстрелу дали пушки, еще один залп рушниц, еще по одному болту пущено из самострелов и — наутек следом за князем-воеводой.

Левый берег Лопасни тоже засеян триболами, и это на какое-то время должно задержать нападающих, и полк успеет унестись за пару сотен саженей. А там рукой по­дать — холмы. Там тысяча, которая готова встретить растянувшихся в стремительной скачке крымцев.

Впрочем, многие русские ратники, не добегая до хол­мов, юркали — особенно, если слышали за спиной храп скачущего коня, — в ерник, там где он вплотную подсту­пал к дороге. И это спасало надежно: всадники, захва­ченные погоней по дороге, не обращали внимания на тех, кто скрывался в густом подлеске.

Весьма разумно поступали смышленые мечебитцы, сохраняя свои жизни, верно считая, что и по лесу можно добежать до холмов и соединиться с основными силами полка. Воевода, как они понимали, не взыщет с них за столь малое ослушание.

С холмов встретили татар пушечными выстрелами, залпами рушниц и свистом каленых болтов, но разве ос­тановишь стремительный вал. Передовые полегли, но следом скачут тысячи, и если бы они даже захотели оса­дить коней, им не удалось бы враз сделать это, да они и не хотели ослаблять удар. Трусость не в натуре татарских нукеров, да и кони их приучены без боязни перемахивать через сраженных лошадей и людей, стремительности скачки почти не снижая.

Сошлись уже с передовыми в рукопашном бою, но все­го минут десять выдержала тысяча, а те, кто остался жив, кинулись в лес.

Торжество победы. Никто из крымцев не стал углуб­ляться в лес за жалкими, как они считали, остатками гя­уров. Лучше, посчитали, собирать брошенное ими ору­жие.

И — великая радость: найден в дорожной пыли неимо­верно дорогой саадак. На зеленом замшевом поле словно сказочные цветы расцвели драгоценными камнями и жемчугом. Десятник — сотнику, в надежде получить по­вышение; сотник — тысяцкому; тот — темнику; а тем­ник напрямую к Девлет-Гирею, минуя Дивей-мурзу. С гордостью положил саадак к ногам своего хана.

— Мы разбили не полк! Мы разбили больше. Мы раз­били все, что мог противопоставить тебе, великий и могу­щественный хан, раб твой князь Иван.

— Ты получишь от нас достойную награду, когда мы вос­сядем в Кремле — столице возрожденной Золотой Орды.

В то самое время, когда Девлет-Гирей обещал то, чего еще не имел, в главную ставку русских войск прискакал гонец от князя Федора Шереметева. Ему надлежало ска­зать всего два слова:

— Полк бежал.

— Велика ли потеря? — спросил князь Михаил Воро­тынский, вовсе не сдерживая своей радости, так не соот­ветствующей заданному вопросу.

— Не очень большая. Сотен пять, наверное, — ответил гонец, весьма обескураженный тем, как воспринял глав­ный воевода позорную весть о паническом бегстве полка. Да, полк бежал, подчиняясь приказу, но разве это может служить полным оправданием. Позор на голову полка, позор для всей русской рати.

— Большие силы были против полка?

— Тумена два насело. А то и три.

— Отменно.

Вышло даже лучше ожидаемого. Отступление под ударом столь мощного кулака не вызовет никакого подо­зрения. Все сделано так, как и следовало сделать.

Ликовал главный воевода Окской рати. Понеслись гонцы к первым воеводам полков с новыми приказами.

Поскакал гонец князя Воротынского и к воеводам боль­шого огненного наряда и гуляй-города.

Еще пуще князя Воротынского ликовал хан Девлет-Гирей. Не сдерживая гордости за свое мудрое решение, хан велел позвать Дивея-мурзу, чтобы унизить того при­людно, заставив выслушать рассказ темника о большой победе над гяурами и самолично посмотреть на знатный трофей.

— Этот саадак казанского хана не мог носить простой воевода, — торжествуя, внушал хан Дивей-мурзе. — Мы разбили не полк, а все воинство гяуров. Путь на Москву свободен. Тех, кто остался в Серпухове, мы станем дер­жать в осаде. Они нам не помеха.

Очень хотелось Дивей-мурзе возразить хану, преду­предить, что он ошибается и эта ошибка может обернуть­ся большой бедой, но сделать этого не посмел. Он заста­вил себя промолчать.

А хан, полный надежд, торжествующе повелевал:

— Завтра с рассветом идем на Москву по Серпухов­ской дороге. Никого не трогать, деревни и города не сжи­гать, пленных не брать. Отныне гяуры — наши поддан­ные. Брать только необходимое на корм коням и для пи­щи моим воинам! За ослушание — смерть! Нам нужны
рабы. Как можно больше рабов, нам не нужны разрушен­ные жилища, запустелые пашни, бесскотные пастбища!

На десяток верст вытянулось сжавшееся было понача­лу татарское войско, и поползли захватчики многоголо­вым чудищем неспешно, будто и впрямь нечего ему опа­саться. Однако же себя и свой походный гарем хан окру­жил внушительной силой телохранителей, его примеру тут же последовали царевичи, мурзы, князья и муллы. Но это никого не удивило (ибо так завещал великий Чин­гисхан), кроме нескольких нойонов и темников, кото­рые, как и Дивей-мурза, не очень-то верили в повторение легкого прошлогоднего успеха. Тем более что им посто­янно доносили о множестве русских разъездов, шныряю­щих вокруг войска, от самой его головы до последних обозов, а пойманные языки даже под пытками ничего вразумительного не говорят, похоже, и сами ничего не знают.

Да, это было именно так. Князь Воротынский еще полный день не покидал своей главной ставки, оттуда по­сылал казаков-порубежников лазутить. Туда же велел присылать гонцов с донесениями.

Малая часть Большого полка тоже продолжала пере­стрелку с крымцами, все делая так, словно противостоял разбойной рати целый полк, сам же он не знал, что ока­зался в полной изоляции, что Серпухов давно обойден крымцами, а князь Воротынский специально не посылал к оборонявшимся связных, чтобы, не дай Бог, те не попа­ли бы в руки татарские. Лишь к исходу дня тысяцкий на свой страх и риск отпятился от реки и укрыл ратников за городскими стенами.

Крымцы осадили только Высоцкий монастырь и Вла-дычень. Сил на то чтобы окольцевать и Серпухов, у них недоставало, им бы впору сдерживать вылазки из монас­тырей. Однако хану своему они доносили (один из таких гонцов был перехвачен и под пытками рассказал о том, что он должен был сообщить хану), что плотно окружили крупные силы русских и не выпускают их из крепости. На это и рассчитывал Воротынский, не спешивший по­кидать своей ставки, где ежегодно сиживали до него главные воеводы Окской рати.

Только поздно вечером он выехал в скрытый стан Большого полка, повелев своей дружине и отобранным порубежникам из казаков и детей боярских, чтобы те на­глухо перекрыли все пути к тайному стану:

— Излавливать всех крымских лазутчиков и достав­лять их лично ко мне.

В прежней ставке князь оставил несколько порубеж­ных воевод, дабы они принимали от станиц и лазутных дозоров донесения и переправляли к нему лишь с теми, кому полностью доверяли. Только эти воеводы знали, когда и в каком месте будет находиться князь Михаил Воротынский. Это, конечно же, замедляло поступление свежих вестей, но еще пару суток с таким положением можно было мириться. Пока важно другое: пусть крым-цы без сомнения двигаются по Серпуховской дороге вплоть до Пахры.

На следующее утро Большой полк наконец-то высту­пил, и ратники взбодрились, начав понимать, что воево­да их хитрит и что главная сеча еще впереди. Ее ратники ждали и ради свободы отчизны своей были готовы сло­жить головы без страха и сожаления.

Ничто не обременяло Большой полк, ни обоз с гу­ляй-городом, ни пушки, ни Ертоул. Те шли своими до­рогами под село Молоди, а вели их бояре князя Воро­тынского к выбранному княжеским боярином Никифо-ром Двужилом месту. Для них главным было поспеть на место к сроку и сохранить втайне свое движение. Для этого им были выделены проводники, хорошо знавшие лесные дороги, и по доброй сотне порубежни-ков к каждой колонне, чтобы перехватывать возмож­ных перебежчиков и ханских лазутчиков, если вдруг они появятся.

Гонец от главного воеводы передал первому воеводе полка Правой руки князю Федору Шереметеву, что тому следует делать в дальнейшем. Полку надлежало тайно переправиться через Пахру выше Подольска и, двигаясь с полным сохранением тайности, сообразовывая свое движение с движением крымских туменов, до времени не ввязываться ни в какие стычки, лишь определить, где располагаются стенобитные орудия и обозы с ханскими вельможами. Получив же приказ, налететь на огненный наряд, рубить пушкарей и портить сами пушки, обоз же с вельможами пленить, никого не трогая, кроме охраны, если та станет сопротивляться.

Полк Правой руки начал переправу.

Только Передовой опричный полк еще не знал, какая у него впереди задача. Он, как и велено было, двигался вперед несколькими колоннами, оберегая себя от воз­можных лазутчиков. Но вот наконец к Андрею Хован­скому тоже прискакал гонец от Михаила Воротынского и надолго уединился с первым воеводой.

Отпустив гонца, князь Хованский позвал Хворости-нина, а после беседы с ним был вызван Богдан Вельский.

— Ты горел желанием выказать себя в ратном деле? Время настало. Предлагаю тебе выбор. Либо ты теперь же, возглавивши тысячу, поспешишь к переправе через Пахру у Подольска и встанешь там заслоном. Либо, ког­да Девлетка, сбив заслон, переправит через Пахру доб­рую часть своих войск, но главное, стенобитные пушки и обоз с крымской знатью, начнешь кусать, тоже получив тысячу, хвост крымского войска, имея к тому же еще од­ну цель, о которой я пока что не могу сказать, ибо сам толком ее не знаю.

Князь обманывал Богдана Вельского, он уже получил точный приказ от главного воеводы, но с этим приказом еще и предупреждение, чтобы о нем до последнего мо­мента никто ничего не знал. Даже не догадывался бы. Хованский намекнул Хворостинину о предстоящем, Вельскому же не решился приоткрыть хотя бы капельку.

— Как я понял, не насмерть стоять на Пахре? — спро­сил Богдан Вельский. — Что? До Москвы дойдет Девлет­ка без свемного боя?!

— Ты снова за свое? Наше дело подчиняться приказу главного воеводы.

— А если то приказы крамольника?!

— Еще одно поперечное слово, и велю оковать! Иди и размышляй над выбором. Да не мешкай, вскорости жду с ответом.

Невелик выбор. Оборона переправы, как он понял, по­казушная, так чего же ради по пустяшному делу риско­вать головой? Он хорошо помнил наказ дяди Малюты, что если судьбой определено сложить голову в сече, то сложить ее нужно с честью для себя, с честью для рода, а не для позора, как случилось с князем Иваном Вельским. А какая честь, если тебе не определяют стоять насмерть, но улепетывать трусливым зайцем. Нагонит крымский конник и — голова с плеч ни за понюх табака.

Много ли корысти и в кусании хвоста крымской зна­ти? Одно здесь бесспорно: рисковать жизнью не придется. В засадах и стычках его личного участия не нужно, ему лишь посылать ратников в засады. Заманчив и на­мек, что впереди еще какое-то дело.

«Похоже, важное. Даст оно возможность отличиться. Хотя, скорее всего, очередная игра князя Воротынско­го... Сегодня же пошлю еще одного слугу своего к Малю-те. Пусть на ус наматывает и царю свое слово говорит».

Остановив выбор на «кусании хвоста», Вельский, од­нако же, не поспешил к первому воеводе со своим словом: пусть думает, будто терзают сомнения, будто мысли вразброд идут. И только когда, по разумению Вельского, прошло вполне достаточно времени, предстал он пред очи князя Хованского.

— Готов бить по хвостам.

— С таким настроением я тебя не стану никуда опре­делять. Не в бирюльки играем, а готовимся к кровавому пиру! К сече свемной!