Личность авторитарная

- предположительно существующий особый тип личности (личностный синдром, или социальный характер), отличающийся специфич. конфигурацией базисных установок и влечений, делающих человека особым образом предрасположенным к конформизму, беспрекословному подчинению власти, принятию тоталитарных идеологий и тоталитарного полит, режима. Проблематика “авторитарной личности” (как и само это понятие) возникла в русле осмысления феномена массового принятия нацистской идеологии в Германии; анализ же данной проблематики развертывался гл. обр. в рамках психоаналитич. понимания структуры личности и неомарксистской социальной концепции Франкфурт, школы. Наиболее полное и законченное воплощение концепция Л.а. получила в научных трудах Фромма, Адорно, Френкель-Брунсвик, Левинсона и Сэнфорда.

Фромм, занявшись проблемой авторитарности еще в 1931, в рез-те проведенного им в Германии исследования обнаружил, что нем. рабочие и служащие, принадлежащие к ср. классу, несмотря на вербально выражаемое негативное отношение к национал-социализму, обладали глубоко укорененными в структуре характера установками, определяющими их готовность к принятию авторитарного режима и даже потребность в нем. Позже, в работе “Бегство от свободы” (1941), он определил авторитарный характер как особый тип социального характера, составляющий психол. базу нацизма, и подверг подробному анализу его структуру. Авторитарным был назван такой тип характера, в котором преобладают садомазохистские побуждения. Эти побуждения не обязательно получают внешнее выражение в патологич. (с клинич. т.зр.) формах поведения, но, будучи по своей природе бессознат. мотивами человеч. самореализации в мире, определяют жизненные ориентации индивидов, их отношение к миру и могут вылиться в массовые патологии, как это произошло в нацистской Германии: “Для огромной части низов ср. класса в Германии и других европ. странах садистско-мазохистский характер является типичным;... именно в характерах этого типа нашла живейший отклик идеология нацизма”.

Специфич. особенностями авторитарного характера являются, с т.зр. Фромма: любовь к сильному и ненависть к слабому; ограниченность и скупость во всем (в деньгах, чувствах, эмоц. проявлениях, мышлении), вплоть до аскетизма; агрессивность, связанная с общей тревожностью и являющаяся для данного типа личности доминирующим способом психол. защиты; узость кругозора; подозрительность; ксенофобия (боязнь всего “чужого” и незнакомого, воспринимаемого как источник опасности); “завистливое любопытство по отношению к знакомому”; бессилие и нерешительность; преклонение перед прошлым, связанное с неспособностью чувствовать себя полноценной личностью в настоящем. Наиболее важный элемент в структуре авторитарного характера — “особое отношение к власти”: любовь к силе самой по себе и презрительное отношение к бессильным людям и организациям.

Амбивалентность, заложенная в “ядре” авторитарного характера (садизм-мазохизм), выражается во внешне разл., но проистекающих тем не менее из одной и той же глубинной установки, моделях полит, поведения: как в беспрекословном подчинении сильной деспотической власти, так и в столь же сильной тенденции сопротивляться власти и отвергать любое влияние “сверху”, если власть воспринимается как слабая. Авторитарному характеру равно присущи и “жажда власти”, и “стремление к подчинению”. В условиях недостаточно сильной гос. власти авторитарный характер, как правило, находит самовыражение в анархическом бунтарстве: “Такой человек постоянно бунтует против любой власти, даже против той, к-рая действует в его интересах и совершенно не применяет репрессивных мер”. “Мазохистские” тенденции авторитарного характера проявляются в стремлении к утверждению сильной авторитарной власти; наиболее благоприятные условия для проявления этой тенденции создает ситуация социально-экон. кризиса. В частности, как считал Фромм, именно экон. кризис послужил толчком к утверждению нацистского режима в Германии; падение уровня жизни, особенно сильно сказавшееся на благосостоянии низших слоев ср. класса, в к-ром доминировала авторитарная структура характера, сделало эти слои социальной базой нацизма, обеспечившей ему массовую поддержку. В стремлении к'утверждению сильной власти, с т.зр.

Фромма, выразилась попытка этих слоев психологически компенсировать свою нищету, беспомощность и “социальную неполноценность”; идентификация Л.а. с сильной деспотич. властью (“симбиотич. слияние с объектом поклонения”), давая ей ощущение силы и собств. величия, обеспечивает удовлетворение мазохистских побуждений и гиперкомпенсацию реальной беспомощности. В основе как бунтарства, так и подчинения лежит единое в своих психологич. истоках стремление авторитарной личности к самоутверждению.

Деспотич. власть, будучи воплощением глубинных побуждений, заложенных в структуре авторитарного характера, тем не менее остается для носителей данного типа характера внешней, сверхчеловеч. и сверхъестественной силой. Общей особенностью авторитарного мышления является “убеждение, что жизнь определяется силами, лежащими вне человека, вне его интересов и желаний”. Эта особенность проявляется не только в области полит, идеологий, но и в более общих представлениях о “судьбе”, “предначертании человека”, “воле Божьей”, “моральном долге”, “естеств. законе” и т.п.; в такого рода представлениях отражается потребность в наличии такой внешней и могущественной силы, к-рой можно подчиниться. Авторитарный характер не приемлет свободы (к-рая для него психологически невыносима) и “с удовольствием подчиняется судьбе”.

Ведущие теоретики Франкфурт, школы Хоркхаймер и Адорно обратились к проблеме авторитарности в 30-е гг. В “Диалектике просвещения” (1940) они предприняли попытку социол. анализа тоталитарных тенденций, свойств, полит, структурам фашизма, позднего капитализма и гос. капитализма, и высказали предположение, что когнитивные структуры авторитаризма, антисемитизма и культурного конформизма являются рез-том “истощения Это”, бессилия человека в тотально управляемом мире. В 40-е гг. в рамках широкого исследоват. проекта “Изучение предрассудков”, осуществленного под финансовой эгидой Амер. евр. комитета и руководимого Хоркхаймером, было предпринято наиболее масштабное исследование структуры и генезиса Л.а., в к-ром приняли участие Адорно, Френкель-Брунсвик, Левинсон и Сэнфорд. Рез-ты исследования были опубликованы в кн. “Авторитарная личность” (1950).

Исследование опиралось на теор. идеи, разработанные Хоркхаймером и Адорно в книге “Диалектика просвещения”, в к-рой антисемитизм интерпретировался как переориентация экон. недовольства на евреев и рассматривался в качестве одного из элементов авторитарной структуры характера, порождаемой объективными социально-экон. условиями капитализма. В работе “Авторитарная личность” были подвергнуты всестороннему исследованию психол. аспекты этой проблемы; целью исследования было выявление “элементов личности совр. человека, к-рые предрасполагают его к реакциям враждебности на расовые и религ. группы”. В ходе исследования была продемонстрирована устойчивая корреляция между расовыми и этнич. предрассудками и опр. глубинными чертами личности, образующими, по выражению Хоркхаймера, “новый “антропол.” тип” человека, возникший в 20 в. — авторитарный тип личности.

Осн. чертами авторитарного типа личности, по мнению авторов этой работы, являются:

(а) консерватизм: строгая приверженность традиц. ценностям среднего класса;

(б) авторитарное подчинение (мазохистский элемент): преувеличенная, всепоглощающая эмоц. страсть к подчинению (родителям, старшим, вождям, сверхъестеств. силе); потребность в сильном лидере; раболепное преклонение перед гос-вом; некритич. отношение к власти; подвластность внешнему манипулированию;

(в) авторитарная агрессия (садистский компонент): склонность к осуждению, отвержению и наказанию людей, не соблюдающих традиц. установления; потребность во внешнем объекте для разрядки сдерживаемых и подавляемых в “мы-группе” агрессивных импульсов (этим объектом обычно становится “они-группа”, напр. евреи или негры);

(г) анти-интрацепция: противодействие субъективности, творчеству, подавление фантазии и воображения (проявляющиеся в противостоянии интроспекции, поверхностности мировоззрения, стереотипии); боязнь размышления о человеке; боязнь проявления подлинных чувств и страх утраты самоконтроля; обесценение человека и переоценка значимости объективной физич. реальности;

(д) предвзятость и стереотипия: вера во внешние (мистич. или фантастич.) детерминанты индивидуальной судьбы; склонность к суевериям; ригидность мышления; нетерпимость к неопределенности; предрасположенность к примитивным и упрощенным интерпретациям человеч. мира; склонность к перенесению ответственности за свои поступки на внешние неподконтрольные человеку инстанции; неспособность к свободе и самоопределению;

(е) “комплекс власти”: особая склонность к мышлению в категориях “господства-подчинения”, “силы-слабости”, “вождя-приверженцев”; склонность к идентификации с облеченными властью фигурами; ориентация на конвенциональные атрибуты “Эго”; преувеличение значимости силы и “твердости характера”;

(ж) деструктивность и цинизм: общая диффузная враждебность; склонность к очернению “человеч. природы” и рац., эмоционально нейтральному обоснованию “естественной” враждебности против “чужаков”;

(з) проективность: склонность верить в то, что мир зол и опасен (проекция подавленной агрессивности вовне);

(и) преувеличенная озабоченность сексуальной жизнью как своей, так и окружающих.

Эти “переменные” тесно связаны друг с другом и образуют, с т.зр. авторов книги, “единый синдром, более или менее устойчивую структуру в личности, дела-

ющую человека восприимчивым к антидемократич. пропаганде”. Этот “потенциально фашистский” тип личности легко принимает тоталитарную идеологию и представляет серьезную угрозу для демократии. (В ходе исследования амер. студентов авторами исследования был выявлен немалый “антидемократич. потенциал”.)

Усилиями Адорно, Левинсона, Френкель- Брюнсвик и Сэнфорда были разработаны методики диагностики авторитарного потенциала: шкала антисемитизма (A-S-шкала), шкала этноцентризма (Е-шкала), шкала политико-экон. консерватизма (РЕС-шкала), шкала фашизма (F-шкала). В процессе исследования, помимо опросников, использовались проективные методики и полуструктурированные глубинные интервью.

Исследование Адорно и его коллег было встречено неоднозначно. Критике были подвергнуты как ряд теор. положений этого исследования, так и примененные в нем эмпирич. методы (Г. Хаймен, К. Рогман и др.). Между тем концепция “Л.а.” до сер. 70-х гг. имела немалое влияние, особенно среди социологов леворадикальной ориентации.

Лит.: Фромм Э. Бегство от свободы. М., 1990; 1995; Adorno Т., Frenkel-Brunswik E., LevinsonD.J., Sanford R.N. The Authoritarian Personality. N.Y., 1969; Studies in the Scope and Method of “The Authoritarian Personality”. Glencoe (111.), 1954.

В. Г. Николаев

ЛОРЕНЦ (Lorenz) Конрад Цахариус (1903-1989)

-австр. ученый, лауреат Нобелевской премии по медицине (1973), родоначальник этологии — науки о поведении животных.

Изучал медицину в Вене, параллельно занимаясь сравнит, анатомией, философией и психологией. С 1940 проф. философии в Кенигсберг, ун-те, с 1948 работал а ун-те Мюнстера, затем — в Ин-те физиологии поведения им.М. Планка в Зеевизене.

На его взгляды большое влияние оказали исследования Уитмена, Крейга, Хейнрота, а в области философии и культурологии — идеи Канта, Шиллера, Фрейда. Характерной особенностью его творчества является попытка соединить эволюц. (или функциональное) и теологич. (или причинно-“механизменное”) понимание поведения. Это позволило рассмотреть суть поведения в его субординированности с понятием действия. Для Л. характерно требование междисциплинарности в изучении человека и рассмотрение его поведения в контексте единства естественно-научного и филос. подходов. В отличие от др. ученых, занимавшихся сходной проблематикой, Л. стремился объединить все существующие идеи и теории в единую теорию биологии поведения животных (этологию).

Для Л. наибольший интерес представляли проблемы, связанные с выявлением осн. механизмов и характерных особенностей предистории и протокультуры человека, с изучением процессов коэволюции его психики и культуры, с выяснением экол. обусловленности как высшей нервной деятельности, так и разл. типов деятельности культурной. Л. развивал теорию, согласно к-рой любое поведение может выступать как единство наследственного и приобретенного. Помимо инстинктов у человека, как и у высших животных, имеются наследств. образы восприятия (гештальты), они образуют основания для формирования культурных образов, лежащих у истоков культурной картины мира.

Осн. методами решения интересующих его проблем Л. считал сравнительно-истор. (сопоставление форм поведения разл. организмов с целью реконструкции их филогенетич. истории), метод мыслит, реконструкции (метод расследований или телеономический, противостоящий телеологическому), целостный подход. На основе комплексного использования этих методов для изучения человека Л. пришел к выводу об особом значении ритуального поведения для генезиса культуры. При этом ритуал трактовался как результат приспособления животного к изменяющимся условиям обитания, как универсальный поведенческий акт, свойственный любым высокоорганизованным существам. Л. отмечал, что ритуализация сопряжена с символизацией, когда поведенческий акт утрачивает свое непосредств. значение, что и дает толчок для развития культуры. Т.о., культурные процессы, ведущие к образованию человеч. обрядов (церемоний), отождествляются с филогенетич. процессом возникновения ритуального поведения животных. В процессе ритуализации рождаются новые институты приспособления, к-рые становятся основанием для развития человеч. культуры. По мнению Л., ритуализация обладает тремя признаками: сигнальным значением, связанным с канализацией агрессии, инвариантностью, автономностью. Помимо ритуала в основе культурогенеза лежат человеч. разум, язык, способность к агрессии.

С т. зр. Л., разум обладает двойственной значимостью: он способствует развитию приспособит, реакций, увеличивая потенции человека; разум как способность к абстр. мышлению без строго логич. и морального оформления приводит к разрушению культуры, об-ва, самого человека. Наличие разума способствует развитию у человека способности экспериментирования с внешним миром, что приводит к появлению первых орудий труда и технол. изобретений человека. Труд выступает для Л. как вид деятельности, необходимо присущий человеку и вытекающий из особенностей его физиол. и биол. природы (отсутствие необходимых естеств. средств нападения и обороны).

Абстр. мышление и язык лежат в основе умения человека передавать надиндивидуальный опыт, что и определяет по сути саму возможность культурного развития.

С т. зр. Л., наибольшее значение для социального и культурного поведения человека имеет его способность к агрессии, к-рая актуализируется в форме “воинствующего энтузиазма” — инстинктивной реакции, сформированной в филогенезе и оформленной в рез-те

культурного развития. “Воинствующий энтузиазм” является побудит, мотивом к культуропорождающей, творч. деятельности человека (создание ценностей культуры), и культуроразрушающей, деструктивной (революции, войны и т.п.). “Воинствующий энтузиазм” — это борьба человека за социокультурные ценности, к-рые освящены культурной традицией. Ценности могут выступать в конкретной (семья, нация,родина)или абстрактно-образной форме. Л. полагал, что механизм “воинствующего энтузиазма”, связанный с развитием культуры, включает в себя совокупность ценностей, к-рые подлежат защите, четко опр. образ врага этих ценностей, “среду сообщников”, разделяющих данные ценности. На основе искусств, активизации одного или неск. элементов “воинствующего энтузиазма” осуществляется управление человеч. поведением. Манипулирование поведением человека в совр. об-ве достигается с помощью эрзац-ценностей массовой культуры, что ведет к активизации образа врага, к повышению агрессивности, к войнам как необходимой форме существования культуры. Культурными формами, снимающими агрессивность человека, являются помимо войн эрзац-объекты культурно-игровой деятельности, спорт, зрелища. Л. подчеркивал, что культура должна учить человека сознат. контролю над агрессивными реакциями. Если этого не происходит, то развитие культуры приводит к кризису приспособит, инстинктов человека, что обусловливает затем глобальный кризис самой человеч. культуры.

Агрессия трактуется Л. как специфич. нарушение инстинкта, к-рый направлен на поддержание жизни. Л. выступал против психоаналитич. концепции роли и места инстинкта смерти в развитии человеч. культуры, заменяя ее своей теорией “воинствующего энтузиазма” и “терр. самоопределения” человека. Невозможность обуздания человеч. агрессивности, сопряженная с постоянным дефицитом территории из-за роста народонаселения, приводит к нарушению стабильного развития культуры. В этом случае культура утрачивает свою функцию — она перестает выступать как способ сохранения индивидуально приобретенной, но общезначимой информации или способности.

Культура как надфилогенетич. образование содержит исторически приобретенные образцы поведения, к-рые лежат в основе культурной традиции. Культурные достижения человека связаны с закреплением человеч. качеств и образцов поведения, к-рые в первую очередь подвержены влиянию индивидуальных модификаций через воспитание,обучение,социализацию.

Л. полагал, что развитие культуры идет убыстряющимися темпами и сопровождается нарастанием кризисных явлений. Кризисы культуры связаны как с природой человека, к-рый “недостаточно хорош для своей собств. культуры”, так и с несовпадением скорости развития культуры и цивилизации. Историю культуры можно уподобить истории межвидовой борьбы: пока культура развивается автономно, она усложняется, совершенствуется, обогащается, способствуя сохранению общечеловеч. генофонда. Дальнейшая эволюция приводит к утрате своеобразия культуры, к потере ею замкнутости. Стирание границ между культурами свидетельствует о прекращении действия межкультурного отбора, в рез-те чего наступает стагнация.

В конечном счете кризис культуры определяется искажением действия инстинктов. Культура не должна быть репрессивна: ее развитие обеспечивается диалектич. единством унаследованного и усвоенного и признанием ценностной значимости естеств. наклонностей человека. Если же культура приводит к сверхрегулированности биол. форм существования человека, глобальный кризис культуры неизбежен.

Л. описал признаки такого кризиса в своей знаменитой книге “Восемь смертных грехов цивилизованного человечества” (1973). К факторам, вызывающим кризис культуры, он относит перенаселенность Земли, что приводит к дефициту территории и переизбытку общения; загрязнение окружающей среды, связанное с утратой человечеством перспектив; ускорение темпов развития, сопряженного с иллюзорными целями; “размягчение чувств”, деградация естеств. ощущений, сильных переживаний, глухота; накопление генетич. брака, генетич. деградация, связанная с идеологией равенства; отказ от традиций, борьба поколений как внутривидовое противостояние, отсутствие преемственности; подвластность человечества доктринам, манипулирование поведением людей посредством идеологии, абсолютная вера в силу науки; изобретение техники самоуничтожения, ядерного оружия.

Т. о., совр. культура для Л. — проявление инволюционных процессов в истории человечества.

Идеи Л. оказали большое влияние на развитие концепций совр. социобиологов, на разработку теории генно-культурной коэволюции Уилсона и Ламздена, на практику антропол. исследований.

Соч.: Uber die Bildung des Instinktbegriffes // Die Na-turwissenschaften. В., Jg. 25, 1937. Hf. 19, 20, 21; Evolution and Modification of Behaviour. L., 1966; Die instinktiven Grundlagen menschlicher Kultur // Die Naturwissenschaften. В., 1967. Jg. 54. Hf. 15/16; Эволюция ритуала в биологической и культурной сферах // Природа. 1969, № 11; Год серого гуся. М., 1984; Кольцо.царя Соломона. М., 1978; 1995; Человек находит друга. М., 1992; Врожденный запрет братоубийства // Диалоги продолжаются. М., 1989; Агрессия. М., 1994.

Лит.: Berger К. Konrad Lorenz. Berneck, 1990; Evanz R.I. Konrad Lorenz. N.Y.,; L., 1975; Die Naturwissenschaft vom Menschen: eine Einfuhrung in die vergleichende Ver-haltensforschung; das “Russische Manuskript” (1944-1948). Munch., 1992; Панов Е.Н. Этология — ее истоки, становление и место в исследовании поведения. М., 1975; Холличер В. Человек и агрессия: 3. Фрейд и К. Лоренц в свете марксизма. М., 1975; Воронин Л. Г. Эволюция высшей нервной деятельности: Очерки. М., 1977;

Шишкин А.Ф. Человеч. природа и нравственность. М., 1979; Карпинская Р.С., Никольский С.А. Социобиоло-гия: Критич. анализ. М., 1988.

Г.М. Пономарева

ЛОСЕВ Алексей Федорович (1893-1988)

— философ и религиозный мыслитель, переводчик и комментатор античной и средневек. (в т.ч. богословской) лит-ры, продолжатель, а в череде мыслителей серебряного века рус. культуры и завершитель отеч. традиций символизма и всеединства, давший значит, образцы органичного сопряжения неоплатонич. диалектики (в ее христ. переосмыслении) и структурно-типологич. интеллектуальной техники новоевроп. типа в применении к разл. областям философии, культурологии, эстетики, теории лит-ры, семиотики, лингвистики, музыковедения, оснований математики. Автор философско-психол. прозы (“Женщина-мыслитель”, “Трио Чайковского”, “Метеор”, “Жизнь”, “Встреча”, “Театрал” и др.).

Родился в Новочеркасске в семье народного учителя. Еще в юношеском возрасте (1911) формулирует важнейший императив “высшего синтеза” науки, религии, искусства и нравственности. Платон и Вл. Соловьев — их творчество неизменно вдохновляло его с гимназич. лет до последних дней жизни, составляло и неизменный предмет критич. изучения, и стимул ктворч. дерзанию. Будучи студентом Моск. ун-та, активно посещает Религиозно-филос. об-во и Психол. об-во. Заканчивает ун-т (1915) по двум отделениям — классич. филологии и философскому, избирается (1919) проф. Нижегород. ун-та. На протяжении 20-х гг. интенсивно работает в Гос. Академии худож. наук, где заведует музыкально-психол. комиссией и комиссией по изучению истории эстетич. учений, сотрудничает в исследоват. группах по проблемам худож. формы и худож. терминологии; одновременно в Моск. консерватории ведет курс “Истории эстетич. учений” с тематич. охватом от античности до 20 в., а в неофиц. обстановке, хотя и не конспиративно, участвует в собраниях моек. кружка имяславцев. Чета Лосевых принимает (1929) тайный монашеский постриг. В течение двух лет, предшествующих аресту (апрель 1930 г.), в советской прессе разворачивается кампания травли вплоть до инвектив Кагановича с трибуны XVI съезда ВКП(б) и неожиданно злобного выпада Горького в статье “О борьбе с природой”. Формальным поводом для ареста послужили вставки “контрреволюц. содержания” в книгу “Диалектика мифа” (1930), сделанные автором после ее утверждения Главлитом, однако в дальнейшем Л. проходит по сфабрикованному ОГПУ делу о т.н. церковном монархич. центре “Истинно-православная церковь”. В 1933 он освобожден, вместе с супругой, по инвалидности (Л. почти ослеп) и за ударный труд при завершении строительства Беломорканала. Далее ведет преподават. деятельность в разл. учебных заведениях страны, в т.ч. неск. лет — в МГУ, а с 1944 до кончины — в МГПИ им. Ленина. По совокупности работ (1943) Л. присваивается звание д-ра филол. наук. Вновь получает возможность публиковаться лишь после смерти Сталина, уже с неизбежной шифровкой собственных мироощущений. Общая библиография научных работ насчитывает около 650 наименований (из них прижизненно — около 450), в т.ч. более 20 монографий.

С первых печатных выступлений 1916-19 гг. для Л. характерен напряженный интерес к типологии явлений культуры, античной, русской и зап.-европейской. В период создания знаменитого “восьмикнижия” 20-х гг. (к к-рому примыкают такие опубл. посмертно архивные материалы, как доклады об Имени Божием, фрагменты “Дополнения к “Диалектике мифа”, большая работа “Вещь и имя” и др.) окончательно оформилась религиозно-филос. концепция Л. В целом ее нужно очертить как “энергийный символизм” и “православно понятый неоплатонизм” (авторские самоопределения); предметом ее многочисл. культурологич. рефлексий неизменно предстает подлинная и единственная, по Л., реальность — “диалектич. саморазвитие единого живого телесного духа” (констатация из предисловия 1934 к курсу “Истории эстетич. учений”), — всегда предстающая в той или иной степени символич. обработки вплоть до адекватного представления единства телесного и духовного в мифе. Прокло-плотиновская триадология в сочетании с христ. персонализмом, статичная описательность явлений культуры вместе с умением обнаруживать динамизм и континуальность описываемого, отвлеченно-системное переопределение и уточнение базовых категорий (“символ”, “миф”, “имя”, “личность”) вместе с эмпирич. обработкой обширных терминологич. материалов (в рассмотрении, сколь это возможно, полной группы событий), готовность непротиворечиво сопрягать аспекты логического и эстетического, — характерные черты творчества Л. этого периода. Наряду с типологией осн. филос. категорий и худож. форм выражения (вплоть до детального обзора, напр., феноменов муз. бытия) здесь подвергнуты критич. анализу и научные “первые принципы” (общие принципы структуризации и символизации) и фундаментальные представления о Первопринципе (Троица наряду с Софийным и Ономатич. Началами). Последние мыслились автором как догматически приемлемые для Церкви, представленные содержательно как “абсолютная” мифология и, одновременно, как “абсолютная” диалектика. В работах 30-40-х гг. диалектической классификации и переосмыслению подвергнуты рез-ты математики (“Логич. теория числа”, “Диалектич. основы математики”) и логики (“О методе бесконечно-малых в логике”, “Система логики”). Тогда же была начата беспрецедентная в размахе своем работа по составлению полного свода античных первоисточников по мифологии (“Античная мифология” в пяти книгах — опубликована частично) и подготовка гл. труда жизни Л. — “Истории античной эстетики” (1963-94).

“История...” с примыкающими к ней книгами “Эстетика Возрождения” и “Эллинистически-рим. эстетика I-II вв. н.э.” образуют десятитомное собр.

общим объемом около 465 п.л., не имеющее аналога в мировой практике гуманитарной науки по широте охвата фактич. материала и степени его систематизации. Здесь кропотливое изучение деталей сочетается с обязат. итожением того или иного учения буквально в одной фразе, а логицизм и подчеркнутый методизм обобщений — с худож., не без интимно-личных интонаций, характеристиками. В основу культурологич. типологий положены неприятие дуализма идеи и материи, субъекта и объекта, понимание их вдиалек-тич. единстве эстетич. выразительности, точнее, в неразрывной связи выражаемого (социально-истор.), выражающего (структурно-логич.) и выраженного (собственно эстетич.) моментов в эстетике. Потому в “Истории...” главенствует представление о цельности, организменности изучаемых культурных явлений, видение их в едином ряду генетически связанных идей, всякий раз маркированных собственным “логич. ударением”, причем физиономика (фактичность) культур выводится как специфич. отражение текущих изменений общесмысловых категорий, лежащих в основе фактов культуры, а сами изменения, в свою очередь, ставятся в зависимость от состояния и перестройки обществ, отношений (отсюда знаменитое “приземление” античности или дедукция, вполне строгая, ее аперсонализма и пантеизма). Характерны постоянный интерес к переходным явлениям и самой фактичности их протекания, направленность на изыскание в любом культурологич. срезе “рудиментов прошлого и ферментов будущего” и, вместе с тем, выявление четких понятийно-системных ориентиров, позволяющих в пестром разнообразии филос. школ, эстетич. направлений и культурных феноменов усмотреть скрытые иерархии и параллелизмы (отсюда понимание сходств и различий античной триадологии и христ. тринитарной проблематики, отсюда же бережное отношение к “второстепенным” деятелям культуры и многочисл. доказательства внутр. правомочности культурных “наивностей” и “казусов”). Редкостным сочетанием филос. и филол. анализа достигнута возможность не только фронтального обзора и пересмотра эстетич. и рассудочных категорий; Л. прослеживает тенденции, вырабатывет новые предложения не только для категориально-познават. оснащения культуры нашего времени, но и для заострения вероиспове-дальных проблем. Тем самым завершающий труд Л., “История античной эстетики”, смыкается с заданиями первой книги Л. — “Античный космос и совр. наука”, а поставленная в 20-х гг. задача пересмотра “относит.” мифологий на фоне “абсолютной” мифологии Богообщения обретает внешнюю форму типологии культур.

В последние десятилетия жизни в работах “Введение в общую теорию языковых моделей” (1968), “Проблема символа и реалистич. искусство” (1978), “Знак. Символ. Миф” (1982), “Языковая структура” (1983) и ряде статей Л. вплотную обратился к вопросам семиотики, языкознания и лингвистики. Общий диалектич. подход к языковым явлениям и связанная с ним критика главенствующих в науке концепций, строгая (аксиоматич.) формулировка понятия символа и соприродных ему понятий, разработка теории стиля и языковых моделей, исследование коммуникативного смысла грамматич. категорий как семантич. “силовых полей”, усмотрение актуальных бесконечностей и алогич. смыслообразующих языковых начал (“логоса” наряду с “хаосом”) в структурах семиотич. комплексов, — эти и другие результаты “позднего” Л. объективно смыкаются с его исканиями “имяславского” периода.

Т.о., Л. не “укрылся”, как может казаться, в классич. филологию, покинув рискованную область “чистой философии”, но в итоге выполнил обследование мыслимого единым ряда культур от античности до 20 в. и построил обоснование собственной системы мировоззрения. Так получили своеобр. оформление исторически явленные типы жизнечувствия и, одновременно, продемонстировано исчерпание всех логич. возможностей безличного античного онтологизма и необходимость (свершавшегося ранее и отчасти свершающегося вновь) перехода к иным типам культур, базированных на интуициях личности, человеческой либо Абсолютной.

Соч.: Музыка как предмет логики. М., 1927; Диалектика худож. формы. М., 1927; Философия имени. М., 1927; 1990; Диалектика числа у Плотина. М., 1928; Критика платонизма у Аристотеля. М., 1929; Диалектика мифа. М., 1930; Очерки античного символизма и мифологии. Т. 1. М., 1930; Античная мифология в ее истор. развитии. М., 1957; Гомер. М., 1960; Античная муз. эстетика. М., 1960; История античной эстетики. Т. 1-8. М., 1963-1994; Античная философия истории. М., 1977; Античная философия и общественно-истор. формации; Типы античного мышления // Античность как тип культуры. М., 1988; История античной философии в конспективном изложении. М., 1989; Владимир Соловьев и его время. М., 1990; История античной эстетики: Итоги тысячелет. развития: в 2 кн. М., 1992-1994; Жизнь: Повести, рассказы, письма. СПб., 1993; Миф — число — сущность. М., 1994; Проблема худож. стиля. Киев, 1994; Имя: Избр. работы. СПб., 1997.

См. http://kulichki-win.rambler.ru/moshkow/FILOSOF/LOSEW/

Лит.: Франк С. Новая русская религ. система // Путь. Париж. 1928. № 9; Он же. Реальность и человек. Метафизика человеч. бытия. Париж, 1956; Чижевский Дм. Филос. искания в Советской России // Совр. записки. Париж. 1928. № 37; Зеньковский В.В. История рус. философии. Т. 2. Париж, 1950; Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М., 1976; Тахо-Годи А.А. А.Ф. Лосев как историк античной культуры // Традиция в истории культуры. М., 1978; Она же. А.Ф. Лосев — философ имени, числа, мифа // А.Ф. Лосев и культура XX века. М., 1991; Она же. От диалектики мифа к абсолютной мифологии // ВФ. 1997. № 5; Степанов Ю.С. В трехмерном пространстве языка. М., 1985; Аверинцев С.С. “Мировоззренч. стиль”: подступы к явлению Лосева // ВФ. 1993. № 9; Троицкий В.П. Виртуоз мысли // Начала. М. 1993. № 2; Бибихин В.В. Символ и другое // На-

чала. 1994. № 1; Хоружий С.С. После перерыва. Пути рус. философии. СПб., 1994; Абсолютный миф Алексея Лосева // Начала. 1994. № 1-4; Гулыга А.В. Русская идея и ее творцы. М., 1995; Гоготишвили Л.А. Лосев // Русская философия. Малый энциклопедический словарь. М., 1995; Вопросы классич. филологии. Вып. 11: Философия, филология, культура: К 100-летию со дня рождения А.Ф. Лосева (1893-1993) / Лосев, чтения. М.,1996.

В.Л. Троицкий

ЛОССКИЙ Владимир Николаевич (1903-1958)

- богослов; представитель “рус.зарубежья”; и на сегодняшний день он остается одним из наиболее значимых православных теологов, влияние к-рого усиливается не только в православных, но и в католич. и протестантских кругах. Родился в семье рус. философа-интуитивиста Н. О. Лосского. Учился в Петроград, ун-те и Сорбонне, в Ин-те византологич. исследований им. Н.П. Кондакова в Праге. Интересы Л. в университетский период были сосредоточены на изучении ср.-век. истории и философии под руководством Гревса, Карсавина, Ф. Лота, Жильсона.

Глубокое знание культуры средневековья и Запада, и Востока, а также приобретенная за эти годы колоссальная теологич. эрудиция позволили Л. обрести фундаментальное и непосредственное знание одновременно двух духовных миров: визант. мистич. богословия и схоластики, и мистики зап. средневековья. В этот же период Л. все больше привлекает практич. сторона жизни православной Церкви. Он среди основателей православного Братства св. Фотия в Париже принимает активное участие в сложной и противоречивой жизни православной Церкви на Западе. Несмотря на все трудности религ. жизни в эмиграции, Л., в отличие от многих своих коллег богословов и религ. философов в период церковного раскола рус. эмиграции 1930-31, выступает против выхода из юрисдикции Моск. Патриархата. К этому же времени относится полемика Л. с софиологами: он выступает с оценкой богословского труда о. С. Булгакова “Агнец Божий” с позиций христ. догматики. В итоге этой полемики возник труд “Спор о Софии” (1936), к-рый можно считать первым опытом самостоят. творчества Л. Для Л., с большим уважением относившегося к творчеству С. Булгакова, его богословская концепция была неприемлемой: имперсонализм, природно-софийный детерминизм, смешение личности и природы — в этом кроется коренное заблуждение всей софиан-ской системы о. Сергия. В целом же 30-е гг. проходят для него в глубокой подготовит, работе: Л. посвящает себя тщательному изучению вост. и зап. патристики — творений Псевдо-Дионисия Ареопагита, Августина, Фомы Аквинского, Григория Паламы и др. отцов церкви, Мейстера Экхарта. Результатом стало создание богословской системы, сразу же признанной классической, открывающей новый этап в развитии православия — “Очерка мистич. богословия Вост. Церкви” (1944). В “Мистич. богословии” окончательно определяется осн. характер теологии Л. — богословие как экзистенциальное знание. Л. акцентирует внимание на необходимости более полной и глубокой разработки проблем собственно христ. учения о человеке. Но несмотря на усиление значимости антропол. элементов, Л. отказывается от антропол. обоснования мира, выстраивая учение о человеке на ортодоксальном принципе теоцентризма. Богословская антропология Л. — это не замкнутая система, не “осовремененная” логич. схема патристич. учения, а оригинальная попытка определить человека Традиции, измененного христ. религ. реальностью и преображенного этой встречей с существованием “иного”.

Ключевым принципом теологии Л. является апофатич. отрицат. метод, для него составляющий прежде всего расположенность ума, отказывающегося от составлений понятий о Боге и решительно исключающего всякое абстрактное и чисто рационалистич. богословие. В концепции Л. Бог непознаваем в силу онтологически высшего уровня бытия по сравнению с миром, единение с ним есть “обожение”, совершенно новое состояние, прежде не достигавшееся человеком в его естестве.

В послевоенные годы Л. ведет интенсивную исследоват. деятельность, круг его богословских тем чрезвычайно расширяется: систематизация святоотеческого учения, разработка тринитарного вопроса с критикой римско-католич. филиоквизма; особый интерес представляют исследования по проблемам христ. гносеологии, роли апо-фатизма как осн. метода православного богословия.

В 50-е гг. Л. пишет ряд статей, посвященных проблеме человека, открывая новую страницу своего богословия — богословия человеч. личности.

Принципиальную новизну состояния человека в христианстве Л. связывает прежде всего с тем, что человеку впервые открывается тайна Бога, одновременно личного и абсолютного. Всю богословскую концепцию Л. можно рассматривать под углом пересечения двух величайших тайн бытия — тайны Бога и тайны человека (“Видение Бога”, 1962, изд. посмертно; “По образу и подобию Бога”, 1967). Богословие Л. устремлено на взаимное раскрытие апофатики Бога и человека. Богопознание, являющее собой высший смысл человеч. бытия, может быть удовлетворительно раскрыто совр. человеку только через постижение тайны самого человека, его сущности и предназначения, его неповторимости, единственности. Л. определяет личность как предлагаемый христианством новый модус существования человека, открывающий ему бесконечные возможности бытия путем выхода человека за пределы своего существования.

Тогда же Л. возвращается к изучению мистики Мейстера Экхарта (“Апофатич. богословие и познание Бога в учении Мейстера Экхарта”, I960). Несмотря на важность и значительность этой работы, она была лишь подготовкой к труду более обширному и значительному — сравнит, исследованию двух феноменов 14 в., в историч. плане один от другого не зависящих, но часто совпадающих в своей духовной проблематике: нем. мистике с ее кульминацией в творчестве Мейстера Экхарта, и афонского исихазма, богословское осознание к-

рого связывается с именем Григория Паламы. Однако в полной мере этим замыслам не дано было осуществиться.

Долгое время работы Л. оставались почти единств. изложением православной теологии для зап. христианства. Большая часть его наследия посвящена делу ознакомления Запада с рус. культурой, православной традицией христ. Церкви, широкому диалогу с протестантскими и католич. теологами; при этом он всегда стремился обратить внимание на то общее наследие, что и поныне объединяет разделенные Церкви.

Соч.: Апофатич. богословие и познание Бога в учении Мейстера Экхарта. Париж, 1960; Видение Бога. Париж, 1962. По образу и подобию Бога. Париж, 1967; Святой Иоанн Дамаскин и византийское учение о духовной жизни. Париж, 1968; Очерк мистич. богословия Вост. Церкви; Догматич. богословие. М., 1991.

Лит.: Богословские труды. Сб. 8, поcв. Владимиру Лосскому. М., 1972; Рещикова В., Маков Г. Владимир Николаевич Лосский //ЖМП. 1978. N 6; Арх. Василий. Памяти Владимира Лосского // Богословские труды. 1985. № 26; Хоружий С.С. Проблемы аскетики и мистики православия. М., 1995.

М.В. Федулоеа

ЛОССКИЙ Николай Онуфриевич (1870-1965)

- философ, лит. критик, представитель интуитивизма и персонализма. В 1891 поступил на естеств. отд-ние физ.-мат. ф-та, а затем на ист.-филол. ф-т С.-Петербург, ун-та. В унтах Германии и Швейцарии слушал лекции Виндельбанда, Вундта, Г.Мюллера. В 1903 — магистр философии, в 1907 — д-р; с 1916 — экстраординарный профессор С.-Петербург. ун-та. В 1922 выслан из России. Работал в Рус. ун-те в Праге, с 1942 — проф. философии Братислав. ун-та. В 1945 — переехал во Францию, в 1946 — в США.

Л. оставил богатое филос. наследие, переведенное на мн. языки. В гносеологии Л. — основатель нового в философии учения — интуитивизма. Основная мысль гносеологии Л. в том, что сознание носит по своей исконной природе открытый, а не закрытый характер, что оно подобно не психич. вместилищу, в к-рое предмет должен “попасть”, неизбежно субъективно преломившись в нем, а, скорее, средоточию лучей, освещающих те или иные отрезки бытия. Л. одинаково чужд филос. импрессионизм мн. совр. философов и догматизм старой школы. Учение Л., особенно его интуитивизм, оказало влияние на Франка, Лосева. С т.зр. культурологии значит, интерес представляют многочисл. статьи и монографии Л., посвященные творчеству рус. писателей, на примере к-рых он ставит и решает наиболее острые и вечно актуальные темы рус. культуры.

В кн. о Достоевском (первое изд. на словац. яз., 1946) дана духовная биография писателя, прослежено его отношение к христианству и социализму, к России и рус. народу, охарактеризовано этич. наследие Достоевского. Одна из последних ст. Л., опубликованных в России, “О природе сатанинской (по Достоевскому)”, предопределившая направление филос. интерпретации творчества Достоевского.

Проблематика Достоевского постоянно находилась в центре филос. исканий и раздумий Л. В своей этике Л. утверждал абсолютность нравств. ответственности, однако предостерегал против “фанатизма нравственности”, убивающей любовь к человеку. В 1954 в Париже вышел рус. перевод наиболее известной кн. Л. “История русской философии”, вызвавший критич. отклики в печати, особенно в журн. “Вопросы философии”.

Этич. характер рус. философии как ее определяющая черта прослежена и в работах о Л.Толстом. Первая ст. о Толстом “Нравственная личность Толстого” появилась к первой годовщине смерти писателя (Логос, 1911. Кн. 1). Л. не написал спец. исследования о Толстом, подобно исследованию о Достоевском, но редкая из его кн. обходится без упоминания имени Толстого. Решительно не соглашаясь с Толстым в его “огрубляющей” трактовке христианства, с его кн. “Критика догматич. богословия”, где Толстой “пытается изобразить православное богословие как гнездо противоречий и неумных жалких компромиссов”, Л. полагает, что само огрубление мира, производимое Толстым, выходит за пределы того, что способен совершить обыкновенный человек, и приобретает титанич. характер. Сила покаяния, чуткость ко всяким видам социальной несправедливости и жажда побороть их у него безмерны. Толстой несет в мир и внедряет в умы представителей зап. европ. культуры социальную идею, наиболее соответствующую духу рус. народа — идею бытовой демократии. “Зап. Европа выработала утонченные формулы полит, демократии, но бытовая демократия, основанная на непосредств. симпатии человека к человеку, возможна только в той стране, где есть Платоны Каратаевы, капитаны Тушины, Пьеры Безуховы”. По мнению заруб, критики, только после трудов Л. и Зеньковского развитие рус. философии и прежде всего рус. религ. философии получило объективное истор. освещение.

Особенно богата в культурологич. отношении кн. Л. “Характер рус. народа”, в к-рой рассыпано мн. чрезвычайно тонких и глубоких характеристик творчества рус. писателей и поэтов, начиная с Пушкина и кончая Г.Успенским. Рус. лит-ра служит Л. в этой кн. эмпирич. базой его этносоциол. исследования. Тот факт, что в 19 в. Россия породила трех несомненных худож. гениев (Пушкина, Толстого и Достоевского), Л. расценивает как опр. гарантию великого будущего рус. народа.

Соч.: Чувств., интеллектуальная и мистич. интуиция. Париж, 1938; М., 1995; Условия абсолютного добра: Основы этики. Париж, 1949; М., 1991; В защиту Владимира Соловьева // Новый журнал, 1953. № 33; Достоевский и его христ. миропонимание. Нью-Йорк, 1953; Зло и добро в произведениях Достоевского // ВРСХД. 1956. № 40; “Война и мир” Толстого и “Доктор Живаго” Пастернака//Новый журнал. I960. № 61; Учение о перевоплощении; Интуитивизм. М., 1992; Характер рус. народа. М., 1990; Бог и мировое зло. М., 1994; History of Russian

Philosophy. N.Y., 1951; Воспоминания: жизнь и филос. путь. Спб., 1994; Избранное. М., 1991; История русской философии. М., 1994.

Лит.: Зеньковский В. Н.0. Лосский // ВРСХД. 1961. № 60; Ильин В.Н. Н.0. Лосский и философия интуитивизма // ВРСХД. 1965. № 77; Левицкий С. Воспоминания о Лосском // Новый журнал. 1977, № 126; Lossky В., Lossky N. Bibliographic des oeuvres de Nicolas Lossky. P., 1978.

В.В. Сапов

ЛОТМАН Юрий Михайлович (1922-1993)

- литературовед, культуролог, искусствовед, семиотик, глава тартуско-московской структурно-семиотич. школы гуманитарных исследований. Отец — известный адвокат, в к. 20-х гг. отказавшийся от практики в связи с невозможностью защитить своих подзащитных в условиях советского беззакония и начавшихся гонений на интеллигенцию; в дальнейшем служил юрисконсультом в ленинград. издательстве. Мать — врач. Учился в известной в Ленинграде бывшей нем. школе Peterschule, окончив ее с красным аттестатом. Трагич. полоса истории, омрачавшая жизнь ленинградцев в 30-е гг., вырабатывала, по воспоминаниям Л., “гегельянское” отношение к жизни и истории и “тютчевское” ощущение причастности к “пиру богов” в “роковые минуты” мира. Л. никогда не состоял в комсомоле. В 1939 Л. как отличник без экзаменов поступил на филфак в Ленинград. ун-т. Среди преподавателей, ученых мирового уровня были Г.А. Гуковский, Б.М. Эйхенбаум, Б.В. Томашевский, В.В. Гиппиус, М.К. Азадовский, В.Я. Пропп, А.С. Долинин, Д.Е. Максимов, Н.И. Мордовченко, А.П. Рифтин. С 1940 — Л. в Красной Армии, участник Великой Отеч. войны, служил в артиллерийском полку, службу закончил в Германии, награжден боевыми орденами и медалями.

После демобилизации Л. был восстановлен в ун-те и записался, “демонстрируя самостоятельность”, в семинар Мордовченко, к-рый стал его научным руководителем. Окончание ун-та (1950) у Л. совпало с разгаром кампании против “низкопоклонства и космополитизма”, сразу принявшей зловещий погромно-антисемитский характер. Началась проработка Эйхенбаума, Гуковского, Жирмунского и др. известных профессоров, начались аресты. Кампания коснулась и Л., который, получив “открытое распределение”, так и не смог устроиться на работу в Ленинграде. По чистой случайности молодому ученому удалось устроиться на вакантное место на кафедре рус. лит-ры Тартуского ун-та, где он работал до конца жизни. Уже в студенч. годы молодой ученый написал канд. дис. “А.Н. Радищев в борьбе с общественно-полит, воззрениями и дворянской эстетикой Карамзина” (защищена в Тарту в 1951); к этому времени была уже практически написана и докт. дис. — “Пути развития рус. лит-ры преддекабристского периода” (защищена в Ленинграде, в 1961). После прошедшего в 1958 в Москве первого в СССР конгресса славистов Л. удалось добиться у ректора Тартуского ун-та согласия на издание трудов кафедры. Первым выходит выпуск “Трудов по рус. и славянской филологии”, становящихся ежегодным изданием; с 1964 начинают выходить “Труды по знаковым системам”(Семиотика) и первый из “Блоковских сборников”. Вокруг тартуских ученых записок, редактируемых Л. и его единомышленниками (женой — З.Г. Минц, и другом — Б.Ф. Егоровым, ставшим зав. кафедрой), начинает складываться научная школа, вскоре получившая название “тартуской”. Ее признанным лидером стал Л.

С нач. 60-х гг. в Тарту систематически проводятся “летние школы”, конференции, семинары по разл. аспектам структурного и семиотич. изучения лит-ры, искусства и культуры в целом, при этом область изучаемых объектов постоянно расширялась. Официальная наука и власти с самого начала с большой настороженностью отнеслись к появлению нового направления в лит.-ведении и гуманитарном знании. Настораживала независимость суждений и выводов, свобода в выборе объектов анализа и в тенденциях их интерпретации, вообще отсутствие “табуированных” тем и имен, запретов на использование тех или иных научных методов исследования, тех или иных традиций, авторитетов. Возмущала апелляция к полузабытым традициям рус. формальной школы (с к-рой, особенно поначалу, наблюдалась явная преемственность Л. и его соратников), лингвистич. работам зарубеж. ученых — от де Соссюра до Н. Хомского, Праж. лингвистич. кружка (среди к-рого были не упоминаемые в советской науке рус. эмигранты), представителям структурной антропологии (Леви-Стросс и др.). Именно в тартуских сборниках началось возвращение “скомпрометированных” в ряде “кампаний” за “чистоту советской науки” имен ученых во всем блеске их всемирной значимости (Флоренский, Б.И. Ярхо, Б.М. Эйхенбаум, А.М. Селищев, Б.В. Томашевский, О.М. Фрейденберг, С.И. Бернштейн, Я. Мукаржовский, А.А. Любищев, Тынянов, В.Я. Пропп, Н.И. Жинкин, М. Бахтин, П.Г. Богатырев, Д.С. Лихачев и др.). Неуклонно расширялся круг имен писателей, творчество к-рых служило материалом для структурологич. и семиотич. штудий школы: Пастернак, Цветаева, А. Белый, Мережковский, Ф. Сологуб, Мандельштам, И. Северянин, А. Ремизов, И. Анненский и др. Вместе с тем невозможно было придраться к тенденциозному подбору имен и произведений: наряду с “запрещенными” и забытыми текстами и именами в трудах школы постоянно фигурировали произведения рус. классич. лит-ры 19 в., др.-рус. лит-ры, лит-ры 18 в., рус. и зарубеж. фольклора, мифологии, театра и кино, изобразит. искусства и т.д. В работах самого Л. преимущественное место занимала именно рус. лит. классика, что делало его почти неуязвимым для политизированной критики и полит, обвинений со стороны партийного руководства и структур госбезопасности. Даже личное знакомство с Е.С. Булгаковой, А.И. Солженицыным, Н. Горбаневской, Якобсоном и др. были недостаточными для

идеол. или полит, санкций в отношении тартуско-московской школы.

Среди идеол. обвинений, предъявляемых Л. официальными органами, фигурировали только аполитичность и безыдейность, с одной стороны, и формализм, разрушение “гуманизма”, с другой, — умеренные и даже мягкие, по советским канонам. Похожие обвинения в 20-е гг. предъявлялись ученым, образовавшим “формальную школу” и отстаивавшим “формальный метод” в лит.-ведении как разновидность проф. “спецовства” и права на свободу в области методологии. В 20-е гг. засилье вульгарной социологии и революц. максимализм позволяли легко отождествить методологию с философией, а философию с политикой; в рез-те таких подмен формализм лит.-ведов было просто представить как антимарксизм, и даже разновидность идейной оппозиции. Проделать с Л. и тартуской школой подобное в 60-е или 70-е гг. было уже практически невозможно, тем более, что Л. принял внутр. решение в полемику с идейными оппонентами не вступать, на критику по возможности не реагировать, каждый вышедший сборник рассматривать как удачу и относиться к нему как к “последнему”. Л. не казался властям “полит, борцом” или неисправимым диссидентом; он скорее выглядел чудаком-теоретиком, поборником “чистой науки”, а сражаться на почве научных принципов лит.-ведения или семиотики в проблемном поле гуманитарной методологии (что требовало немалых познаний в конкр. науках, общекультурной эрудиции и широкого культур-филос. мышления) “лит.-веды в штатском” не умели и не могли, запретить же научное направление в то время, когда приходилось реабилитировать генетику и кибернетику, освобождая их от позорных ярлыков “лженаук”, было уже невозможно.

Положение тартуской школы в идеол. плане отчасти облегчалось ее геогр. положением: в республиках Прибалтики, и особенно в Эстонии, разрешалось многое из того, что запрещалось в центре или росс. глубинке. Дух либерального вольномыслия и нескрываемого “западничества” при сознат. попустительстве Москвы не только не пресекался, но и поддерживался местными партийно-гос. органами Эстонии, приветствовался в научных и худож. кругах — как свидетельство или доказательство относит, свободы мысли и творчества в самых зап. частях советской империи. Естеств. интерес зап. ученых и политиков к Тартускому ун-ту и Л., с одной стороны, был важен для руководства СССР как свидетельство “потепления” советской власти в отношении к исканиям интеллигенции и “разрешит.” элемента советской культурной политики в эпоху “оттепели”; с другой, служил основанием для цензурных гонений, слежки и превентивных ограничений для Л. и его единомышленников (долгое время бывших “невыездными”). В то же время именно статус “особой идеол. зоны” привлек в Тарту ряд моек., Ленинград, и региональных ученых, к-рым было тесно в рамках цензурных и политико-идеол. запретов и антидиссидентских кампаний, проводимых в центре; конференции и “летние школы” в Тарту, тартуские сборники с более широкими возможностями публикаций на темы, близкие к “недозволенному”, ощущались как “прорыв” в неизвестное смысловое пространство, как путь к научным инновациям и способ интеграции с мировой наукой. Тартуско-московская семиотич. школа образовалась “с двух концов” — как своего рода научный “тоннель”, прорытый под слежавшимися пластами тоталитарной культуры с ее догмами, табу, штампами, демагогией и т.п. Среди участников школы оказались такие разные по методологии, научным интересам, идейным принципам ученые, как Ю.И. Левин, Е.В. Падучева, А.М. Пятигорский, И.И. Ревзин, В.Н. Топоров, Вяч.Вс. Иванов, Б.А. Успенский, Б.М. Гаспаров, М.Л. Гаспаров, А.А. Зализняк, Е.М. Мелетинский, С.Ю. Неклюдов, Н.И. Толстой, Ю.К. Лекомцев, В.М. Живов и др. Л. не только не подавлял творч. индивидуальности, но, напротив, поощрял и выявлял их. Свобода мышления и отсутствие унифицирующих принципов были для него непременным условием научного сотрудничества в рамках школы.

Впрочем, и сам он, по впечатлениям многих своих единомышленников, был прежде всего не методололог, неизбежно становящийся в чем-то диктатором, а мыслитель, широкий и свободный, к-рьш сам не был скован собственными принципами и догмами, но постоянно преодолевал первонач. границы своих прежних воззрений. И структурализм, и семиотика для него не были панацеей, но лишь достаточно универсальными средствами осмысления и анализа лит-ры, культуры, истории. Все разнообр. научные интересы и аспекты исследований объединялись у Л. в феномене культуры, через семиотич. механизмы и коды к-рой ему и его коллегам удавалось раскрывать в известном неизвестное, формулировать закономерности культурных явлений и процессов. К чему бы ни обращался в своем анализе Л., — поэтич. текстам или лит. процессу, явлениям театрального и кино- искусства или филос. взглядам писателей и деятелей культуры, к бытовому поведению дворян 18-19 вв. или структуре городского пространства, к анализу древней мифологии или совр. идеологии, к асимметрии полушарий головного мозга или структурам мысленного диалога, цитаты (“текста в тексте”), нарратива, к закономерностям истор. процесса или к осмыслению “вещного мира”, — везде Л. видел тексты культуры, обнаруживающие свою знаковую и символич. природу, обладающие свойствами “вторичных моделирующих систем”, надстраивающихся над “первичными” системами знаков — естеств. языками. Понятие “текста культуры” было достаточно универсальным, чтобы охватить и объяснить разл. явления жизни, искусства, философии, науки и т.п., раскрыть их взаимодействие в культуре, выявить общие законы для столь разных, хотя и взаимосвязанных феноменов. Подобный подход, последовательно примененный к самым неожиданным явлениям, позволил Л. создать оригинальное и новаторское направление в науке о культуре, куда имплицитно оказались включены лит.-ведение, искусствознание, лингвистика, семиотика, стихосложение, история и др. гуманитарные дисциплины, образовавшие в совокупности единое смысловое пространство гуманитарного знания.

Первоначально культурологич. концепция Л. складывалась в рамках чисто филологич. исследований. Так, статья “Идейная структура “Капитанской дочки” (1962) почти ничем еще не знаменует наступления структурализма в литературоведении и вплотную примыкает к образцам вполне традиционного для ленинградской школы историко-литературного анализа (Г.А.Гуковский, Н.И.Мордовченко, отчасти Ю.Н.Тынянов и Б.М. Эйхенбаум). Л. не вводит новой терминологии, не прибегает к строго формальному подходу в отношении литературы. Однако “идейная структура” не случайно вынесена в заглавие статьи: два идейно-стилистических пласта повести, два мира — дворянский и крестьянский, — это контрастирующие смысловые пространства, выстраивающиеся как оппозиция “свой — чужой”. Любой персонаж, оказавшийся в этом пространстве, вынужден хотя бы однажды пересекать границу, разделяющую то и другое семантическое поле, т. е. оказывается перед выбором системы ценностей, критериев оценки поступка, перед нравственным, социально-политич. и даже эстетич. выбором. В рамках вполне традиционного филологического анализа идет выявление смысловых оппозиций (впоследствии широко привлекаемых Л. при структурном анализе поэтич. текстов), и эта безысходная дихотомия, как показывает анализ, осуществленный Л., пронизывает все уровни и срезы семантики пушкинской повести: социальный, идеологич., художеств., этический, языковой, символич.

По существу, идейная структура литер, текста показана как рефлексия всей русской культуры этого времени, включая структуры поведения, сознания, властных притязаний, литер, творчества, быта, морали и т. д. Поляризация русской культуры в разгар пугачевского бунта достигает такой степени непримиримости, что нагнетание взаимной жестокости со стороны и одного, и другого лагеря оказывается неизбежным и непредотвратимым: у каждого стана — своя правда, своя мораль, своя эстетика, своя жизненная философия, и это взаимоисключающие системы норм. В этой статье Л. имплицитно рассматривает художественное целое как сложно структурированное и показывает, какие содержательные возможности открывает предлагаемый метод анализа. В этом же духе осуществляется анализ художественного текста в других статьях этого же времени: “О понятиях географического пространства в русских средневековых текстах” (1965); “Художественная структура “Евгения Онегина” (1966); “Об оппозиции “честь — слава” в светских текстах Киевского периода” (1967);“Проблема художественного пространства в прозе Гоголя” (1968); “О семиотике понятий “стыд” и “страх” в механизме культуры” (1970); “Идейная структура поэмы Пушкина “Анджело”(1973) и т. д.

Параллельно Л. рассматривает и решает теоретич. вопросы структурного и семиотического изучения литературы, искусства, но все чаще — культуры в целом: проблема сходства искусства и жизни в свете структурального подхода; разграничение лингвистич. и литерведческого понятия структуры; игра и природа искусства, с семиотической точки зрения; знак в искусстве; проблема значений во вторичных моделирующих системах; типология текстов; проблема типологии культуры; проблемы читательского восприятия; искусство в ряду иных моделирующих систем; метаязык типологических описаний культуры; две модели коммуникации в системе культуры и т. п. Нетрудно заметить, как последовательно ученый осваивает все более и более широкий спектр смежных проблем семиотики, обретающих смысл лишь в широком историч. и типологич. контексте культуры: ведь только в таком универсальном контексте можно сопоставлять искусство с другими знаковыми системами, сравнивать типы значений, текстов, коммуникаций, восприятии текста, научных методологий, работающих с текстами на разных уровнях и в разных аспектах их осмысления, культурных языков и метаязыка, с помощью которого можно “переводить” тексты с одного культурного языка на другой. Одновременно Л. демонстрирует возможности новой литературоведч. (шире — культурологич.) методологии при анализе конкретных текстов — поэтических и прозаических, изобразительного искусства и кино, театра и общественно-политической жизни, мифологии и философии.

За первое десятилетие разработки структурно-семиотической методологии укрупняется проблематика и монографич. исследований Л. “Лекции по структуральной поэтике” (1964) посвящены главным образом структуре стиха; даже в разделах, посвященных теоретич. вопросам искусства (искусство как семиотическая система; искусство и моделирование; текстовые и нетекстовые структуры и т. д.), речь идет по преимуществу о стихотворном материале и стихосложении. Однако уже в этой, относительно ранней книге Л. заметен его тезис: структурная поэтика (в отличие от поэтики традиционной, описательной) исходит из того, что наблюдаемый феномен — лишь одна из составляющих сложного целого, а значит, любой текст должен рассматриваться в некотором контексте, в сопоставлении и противопоставлении ему. Это, в частности, означало, что стихотворный текст может быть понят лишь в сопоставлении с прозаич., искусство — на фоне нехудожественных явлений и т. д. В следующей большой монографии Л. “Структура художественного текста” (М., 1970) даже перечень поднимаемых автором проблем впечатляет. Множественность художественных кодов; иерархическое строение текста; проблема информационного “шума”, синтагматика и парадигматика текста; художественный смысл повторов; композиция и сюжет; точка зрения; типология текстов и внетекстовых структур. Между тем внимательное чтение монографии Л. показывает, что, несмотря на преобладание литературных, в том числе и стихотворных, примеров анализа, текст понимается автором гораздо шире, нежели просто литературный. Так, вводя в связи с рассмотрением композиции словесного художественного произведения понятие “рамки”, Л. обращается к значениям границы текста (отделяющей его от “нетекста”), и здесь фигурирует те-

атр с его рампой, картина в живописи, к-рая может в определенных случаях рассматриваться сама как особый текст, внеположенный тому, который в нее заключен; далее фигурируют экран в кино и понятие кинематографического “плана”, начало и конец музыкального произведения, наконец, отношение искусства к реальности как “конечной модели бесконечного мира”, как отображение целого в эпизоде, как отображение одной реальности в другой, т. е. всегда как перевод.

Появляется и пример из внехудожественной области — анализ исходных положений геометрии Лобачевского, где как текст особого рода рассматривается модель геометрич. пространства. Отсюда плавно вытекает проблема художественного пространства как совокупности однородных объектов, связанных между собой определенными смысловыми отношениями; перенесенный в плоскость “чисто идеологического моделирования”, язык пространственных отношений становится одним из основных средств осмысления действительности: “высокий — низкий”, “правый — левый”, “близкий — далекий”, “открытый — закрытый”, “дискретный — непрерывный” и т. д. Возникающие в ходе подобного моделирования “картины мира” характерны для каждого данного типа культуры, тем самым распространяясь на структуры житейского поведения и философские построения, на мифологию и философско-поэтич. осмысление природы и пр. В свете неизбежно возникающих в сознании антиномич. (бинарных) сопоставлений и противопоставлений любое смысловое пространство (в том числе и художественное) оказывается внутренне поляризованным, а подчас и строго разграниченным; подобное сосуществование неоднородных смысловых полей приводит к осознанию границы между ними как проблемы. Взаимодействие контрастных подпространств одного текста воспринимается как столкновение двух миров (персонажей, присущих им представлений о структуре мира). Так осмысление структуры пространственных отношений в культуре приводит к новым пластам проблематики: сюжета, понимаемого как цепочка перемещений персонажа через границу семантического поля, и точки зрения, становящейся средством выражения мировоззренческой (интерпретирующей, оценочной) позиции автора или персонажа и тем самым выходящей за пределы пространственной семантики (хотя точка зрения возникает именно как пространственное выражение смысловых отношений).