Понятие об информации. 3 страница

– Это моя вторая фамилия. Научные труды я подписываю как Стригалев.

Человек за столом гуще побагровел, глаза у него опять стали белыми. Протянув руку назад, взял бутылку и отпил из нее. Пока пил, белизна в глазах пропала. Поразмыслил и улыбнулся.

– Разве так бывает?

– Лучше отступиться, Спартак Петрович. И чести будет больше. А мы с вами не старики. Еще будут сорта, и мы сможем вернуться... к столу переговоров.

– Знаешь что? Иди к... К своему непосредственному начальству ступай. И балакай с ним. К Цвяху ступай. Ему все это говори, а не мне. И скажи: Спартак Петрович ни шиша не понял из того, что я ему молол. В его кабинете... Пусть Цвях приезжает и расшифрует мне. Надеюсь, он яснее изложит существо вопроса.

– Напрасно, – сказал Федор Иванович, поднимаясь и не сводя с него мягкого наблюдающего взгляда. – Не далее, как через пять дней...

– Что ты пугаешь? – начал подниматься и Спартак Петрович. Когда-то это был крупный человек, той породы, что родится на Волге или на Вологодчине. Но этот второй этаж, письменный стол и витающие вокруг него страсти сократили его рост, согнули, упрятали голову в горб, изуродовали когда-то красивого человека. – Что ты пугаешь? Ну-ка, давай покинь... Во-он дверь.

– Через пять дней, я думаю, вы опомнитесь и пришлете мне копию вашего распоряжения, – сказал Федор Иванович, слегка барабаня пальцами по столу. – Так и напишете: Ивану Ильичу Стригалеву. А в скобках – Ф. И. Дежкину.

Спартак Петрович покачал головой, удивляясь дерзости автора. И быстро взглянул из-под шевелюры. Он странным образом мгновенно переходил от гнева к раздумью.

– Не понимаю, что вы тут мне... Все вам сказано, давайте, покиньте кабинет. И так я... До свидания. Распоряжение ему! Предсказывай здесь... Не так все будет, как вы хотите, а так, – как положено. Идите, товарищ Стригалев... Товарищ Дежкин. Работайте, а не по кабинетам...

«Все, – думал Федор Иванович, летя по безмолвному коридору, не чувствуя пола. – Все. Теперь к Киценке...» То, что подтолкнуло его к этому решению, нельзя было назвать догадкой. Действовало сильно развитое качество, которое вообще не имеет никакого названия. Вариант отдаленного голоса – вот что это было. Что-то прилетело по ветру, что-то всплыло из своих, неведомых самому Федору Ивановичу глубин, где непрерывно происходят контакты с меняющимся миром. И потянуло именно туда, к опасности...

«Иду туда», – еще тверже прозвучало в нем. И, выйдя на улицу, он сразу стал искать телефонную будку.

– Киценко слушает, – доложил в трубке легкий служебный тенор.

– Это говорит Дежкин. Дежкин Федор Иванович. Которому вы три повестки...

– Дежкин? Сейчас, минуточку... Ах, Де-ежкин! Тот самый Де-ежкин. Та-а-ак... Значит, это вы... Федор Иванович! Где вы пропадали? Вам надо обязательно зайти к нам.

– Я и звоню поэтому. Когда мне?.. Могу даже сейчас, – это Федор Иванович сказал нарочно, чтобы понять, собираются его там задержать или он нужен только для разговора. Он сообразил: если его фамилия стоит на особом контроле и его хотят упрятать, Киценко ответит так: «Что ж, если вам удобно, приходите сейчас». И будет стараться придать словам небрежный тон.

Киценко размышлял.

– Как вы насчет того, чтоб послезавтра? – спросил он, пошелестев бумагами.

– Лучше завтра. Я ведь проездом, – сказал Федор Иванович.

– Что ж... Сейча-ас посмотрим... Ну, давайте завтра. В двенадцать. Устраивает?

И назавтра, вымыв голову и с помощью ножниц слегка осадив небритость на щеках и подбородке, надев светлые брюки и тонкую сорочку в мелко-моросящую коричневую клеточку, подобранный и строгий, он явился к старинному дому на Кузнецком мосту, к двери, около которой на стене чернела стеклянная дощечка с золотыми буквами – «Бюро пропусков». Место было опасное, причины, по которым он решил показаться здесь, самому были неясны. Поэтому он пришел часа на полтора раньше – чтобы осмотреться. Сначала он, будто прогуливаясь, прошел мимо стеклянной дощечки и, бегло глянув в дверь, открытую по случаю начинающейся июльской жары, увидел там, во мраке, у стены неподвижные человеческие фигуры, сидящие в ряд. Он спустился по Кузнецкому мосту, перешел на другую сторону, не спеша побрел обратно, опять пересек улицу. На этот раз он вошел в дверь и сел у стены на свободный стул. Это было обыкновенное бюро пропусков, только потолки ниже и все помещение теснее, чем в шестьдесят втором доме, где он когда-то бывал. Несколько окошек с дверцами, а в дальней стене – две двери. То в ту, то в другую время от времени входили молчаливые люди из тех, кто сидел у стен. Такие же люди молча выходили оттуда и уже не садились, а прямо шагали к выходу, сквозь полумрак, и исчезали за открытой на улицу дверью, как в светло пылающей топке.

Посмотрев на всю эту таинственную жизнь, Федор Иванович повел бровью, встал и быстро вышел на яркую улицу. Надо было хорошенько подумать. Повернулся и чуть не налетел на Кешу Кондакова. Тот уставился, медленно узнавая.

– Ты жив!.. – Кеша протянул к нему руки, которые сразу приковали внимание своей хилостью. И на лице его было нездоровье, как будто он вышел из больницы. Рыжеватые волосы его, хоть и поднялись, все еще хранили печать лагерной стрижки. Лицо обросло, начало погружаться в рыжий мех. Формирующие ножницы и бритва еще не сделали из этого меха картинку, которой когда-то было лицо Кеши.

– Жив ли я? – спросил Федор Иванович, рассматривая его. – А что?

– Когда тебя выпустили?

– Я не сидел.

Из коротких рукавов Кешиного желтого балахончика свисали исхудалые, постаревшие белые руки... Федор Иванович не мог отвести от них взгляда.

– Как это ты не сидел? Тебя же арестовали!

– Только собирались. Я сбежал. А ты что тут?..

– Сбежа-а-ал?.. – Помолчав недоверчиво, Кеша спохватился. – Познакомься, моя жена. Деточка, пожми руку дяде. Хороший дядя.

И сразу послушно подошла державшаяся в стороне, худенькая, веснушчатая, лет восемнадцати. Можно было бы сказать и тоненькая, но талии у нее не было. Задевало душу странное строение тела, угловатость движений и готовность к послушанию. У нее была сумочка на длинном ремне через плечо, и она, поддев худые пальцы под этот ремень, качнулась было на одной ноге, играя перед двумя мужчинами. Но тут же, перехватив строгий взгляд поэта, замерла и застенчиво полуотвернула лицо.

– Света, – представилась она, подавая свою красноватую птичью лапку, и быстро стрельнула взглядом на нового знакомого.

Федор Иванович любезно ей улыбнулся и шагнул назад, чтобы ей было удобнее стоять с ними. И сказал ей что-то общее, чего и сам не понял.

– Детка... – вмешался Кеша. – Мы давно не виделись с дядей. Дай нам с дядей поговорить.

Поспешный шаг, второй – и она оказалась на краю тротуара. Соединив пальцы на затылке, откинув худые локти назад, прогнулась и, раскачивая сумочку, медленно пошла, подставив солнцу закрытые глаза.

– Обрати внимание, – Кеша приблизился с волосатой ухмылкой. – Взгляни! Ух-х, какая дрянь! Чувствует, что мы смотрим!

Он уже ревновал!

– Так ты с нею в законе? – спросил Федор Иванович. – Это правда?

– Не веришь?

– Так ведь у тебя же есть...

– Пророк разрешает двенадцать жен.

– Только правоверным.

– А что, правоверные не люди?

– Ладно, без шуток. Ты женился на ней?

– Так я ж тебе это и долблю! Женился. Женился! Еще, хочешь, крикну? Женился!! И прописан у нее. На Таганке... – и, понизив голос, Кеша радостно сообщил: – Уже беременна!

– А Ольга Сергеевна?

– Посуди сам, зачем мне туда? Мальчишка подрос, он уже знает все о гибели отца. А что такое я? Какая у меня роль?

Кеша во все минуты жизни был прав.

– Но раньше... Раньше ты, Кеша, так вопрос не ставил. Под таким углом...

– Угол меняется. Колесо жизни не стоит... увязаться ему вслед. Но на этот раз не увидев его, заперся у

– От перестановки слагаемых сумма не меняется. Поеду на днях разводиться.

– Ты же ревновал! Кровать мне навязывал. Скрепки...

– В одну реку дважды не войдешь.

– Уже не страдаешь?

– Как можно не страдать. Они такие сволочи... Страдаю, Федя. Только от другой. Вон... позирует.

– А у той нос теперь остроган с трех сторон?

– Это не от меня зависит.

– По-моему, ты сюда? – Федор Иванович кивнул на открытую дверь.

– Как и ты...

– А тебе зачем?

– Я разве не сказал? Людей же выпускают, закрывают дела...

– Твое еще не закрыто?

– Не мое. Что – мое... Свешникова...

– Ка-а-ак! Он что – сидит?

– О нем ничего не знаю. Может, и лежит.

Оба умолкли.

– Он же биологов ваших всех предупредил, – потемнев, сказал Кондаков. – Разве ты не в курсе? Ах, да, ты не можешь знать... И не только биологов. Жаль, конечно. Зря попал...

– Не зря, Кеша. У него была миссия. Он был великий человек. Даже того, что известно мне... И того хватит.

– Да, да... – Кондаков, еще больше потемнев, стал смотреть в сторону. – Мне больше известно, чем тебе...

– Что?

– В общем, я с себя не снимаю... Он меня... Меня же замели за то стихотворение, про портрет. Генералиссимус, оказывается, не понимал шуток. В одном экземпляре было, черновичок. Его и нашли при обыске. Ну вот. Тут я сразу и загремел. И вдруг меня вызывают. К Михаилу Порфирьевичу. И он при мне эту бумажку сжег. Поднял, чтоб мне видно было, зажигалку чирк. И молча держал, пока до пальцев не дошло. Умел пожалеть поэта. На этом и попал...

– Кто-то продал его.

– Я, Федька, я. Суди, как хочешь. Черт меня потянул за язык. Я же трепло. Никогда мне секретов не доверяй. Как Свешников меня отпустил, я вернулся в камеру и тут же все рассказал ребятам...

Федор Иванович сурово молчал.

– Я ж тебе говорю: суди, как хочешь. Виноват. А сейчас вот третий раз по его делу вызвали. Я так понимаю, Федя, его реабилитировать хотят.

– Поздновато спохватились, – заметил Федор Иванович.

– У нас тогда была очная ставка. Я все выложил, как было. А он и не отрицал, признал все. Деваться же некуда, он и давай рубить генералу правду-матку. Сказал: «Что ты, Коля, нам с ним тут шьешь, так это все че-пу-ха! Стыдно даже слушать. Почему сжег? Ужели и это не понимаешь? Да потому что тебя, Николай, хорошо знаю!» Где он сейчас?.. Разве скажут? Я пробовал подъехать. Молчат...

Кондакову хотелось еще говорить о Свешникове.

– Генерал знаешь, что сказал? «Непонятно мне, Миша. Таким зубрам помог скрыться, и все тебе сходило. А на дурачке погорел». Свешников, конечно, знал, что я не дурачок. Говорит: «Он поэт, понял? По-эт! И много еще хороших стихов напишет». Свешников любил стихи. Заходил ко мне послушать.

Разговор совсем угас. Кондаков хмуро взглянул на часы и, не прощаясь, канул в полумраке бюро пропусков. Хоть и со спины, все равно было заметно: в его туфлях опять сквозили женские линии. Где-то раскопал...

А минут через сорок, погуляв по Кузнецкому мосту, когда решение окончательно дозрело, в бюро пропусков прошел и Федор Иванович. Новой жены Кондакова уже не было около входа – должно быть, Кеша управился со своим делом, и они ушли. Оказалось, что пропуск не нужен – всего несколько шагов, и Федор Иванович, осторожно открыв и закрыв за собой темную крашеную дверь, увидел в небольшой комнате двоих не старых и почти одинаковых худощавых мужчин в гимнастерках защитного цвета, но без погон. У каждого бесконечные глубины под бровями были наполнены зеленоватой мглой. Из этих теней смотрели их отчаянные светящиеся глаза, привыкшие видеть врага. На столе лежала раскрытая папка – дело Федора Ивановича. Где-то была в свое время поставлена резолюция, приостановившая ход. Но дело жило, как картофелина в хранилище. И вот – пустило хилый, как нитка, росток. Двое, сидевшие за одним столом, листали его перед появлением Федора Ивановича и остановились на этом движении.

Федор Иванович смотрел когда-то заграничный фильм. Герой на машине спасался от погони, несся по шоссе. И вдруг увидел в зеркале – вдали из-за поворота показались два мотоциклиста в касках. Преследователи. Беглец свернул на другое шоссе, и опять они показались... Он еще раз свернул, глянул в зеркало. Преследователи все так же ехали сзади плотной парой. Нависали.

Почему-то они вспомнились именно сейчас. «Зря пришел», – сжало душу.

– Дежкин, – с прохладной приветливостью сказал тому и другому Федор Иванович.

Ему предложили сесть и долго молча рассматривали его. Как будто хотели подобрать ему одежду по росту. Сравнивали его обросшее лицо с портретом в деле. Потом один весело спросил – это и был Киценко:

– Так где же вы, Федор Иванович, все-таки пропадали четыре года?

– В Сибири, на родине, – солгал Федор Иванович, чтобы проверить, что же они знали о нем. – В Ачинске.

– Работали там, да? – спросил Киценко.

– Конечно. Земля... Картошка...

Киценко посмотрел на соседа и опять начал листать папку.

– Вот это я так и не понял: зачем же вы тогда так сразу и в подполье? В небытие, – поправился он. – Почему не обратиться к начальству? Не все начальство глупое...

– А я и не сразу, – сказал Федор Иванович. – С того и начинал. С обращения. Только начальники ведь не в ряд сидят, а один над другим. Так что есть и конец, вершина, где сидит один. За ним нет никого – бог, вселенная. И вот я хочу обратиться в конце концов к тому, к одному... А ему тоже черная собака примерещилась. Такая собака есть...

– Да, мы знакомы с этой вашей... аллегорией.

– И этот один тоже кричит: «Бей!». Сверху кричит. Это же закон для всех! А завтра, кто на его место придет, скажет: ошибка, ошибка была. Ошибались. Стоит ли старое ворошить? Хорошо, правда? Я ошибался, я и ворошить не даю. Так что мне прикажете делать в этих условиях? Если я уверен в своей правоте и если вдобавок, знаю, что вы ошибаетесь, преследуя меня. И если у меня есть объективный критерий, для этого... Я могу и скрыться, а? Чтоб у вас одним грехом было меньше на душе...

И все они коротко хохотнули, все трое.

– Смело, смело, – сказал Киценко, любуясь Федором Ивановичем.

– За побег из-под стражи... – начал его сосед.

– А я не был под стражей. Только догадывался, что должны... А к тому же у меня было на руках дите, за которое я нес ответственность. Перед народом.

– Рискованная была игра... – заметил сосед Киценко.

– Это была не игра.

– Но риск. Вы довольно смело действовали.

– Риск был равен нулю.

– Что-то новое...

– С того момента, как я узнал, что мною пристально заинтересовались ваши товарищи, риск перестал существовать. Гамлет узнал, что он оцарапан отравленной шпагой. И спешил использовать оставшиеся часы для доброго дела.

– И удалось это Гамлету? – спросил Киценко.

– Сначала думал, что удалось. Но, как оказалось недавно, не до конца. Может и рухнуть.

– Мы к этому вернемся. Скажите вот что... – Киценко тонкими, чуть дрожащими белыми пальцами отвернул страницу, заложенную полоской бумаги.

Федор Иванович заметил эту дрожь, и сразу ему стало трудно дышать.

– Вот такой есть вопрос, – продолжал Киценко, выждав паузу. – Когда вы пустились в бега... Когда вы сели в этот грузовик... Помните? У вас с собой было оружие. Где вы его взяли и где оно сейчас?

– Рука это была! Моя рука! – не слыша себя, закричал Федор Иванович. – Я ее держал за пазухой. Болело же отчаянно! Держал и посматривал на этого шофера. Боялся его. Как вы сейчас смотрите на меня... И он смотрел. Видно, передалось. И моя рука превратилась в страшный бесшумный пистолет. Вы же, наверно, когда допрашивали этого шофера... Спросили, наверно: было ли у мужика оружие?

Двое по ту сторону стола стесненно, коротко засмеялись.

– Не мы допрашивали, – сказал Киценко. – Но вы нас не убедили.

– Вот же, вот... – теперь Федора Ивановича почему-то охватывало, как тяжелый хмель, незнакомое раздражение, он сдерживался. – Вот же справка! – – привстав, он выдернул из заднего кармана брюк жесткий конверт, достал сложенную бумажку. – Из больницы. Читайте, тут все сказано. Про оружие... Два месяца лежал. Ребра поломал, когда кувырком катился от ваших помощников. От добровольцев... Напичкали мозги врагами народа, шпионами и вредителями, схоластами всех мастей...

– Если и есть чья вина, то не нашего учреждения. Академики ваши трусливые напутали.

Оба замолчали, наклонились к бумажке. Рассматривали угловой штамп, дату. Потом посмотрели друг на друга.

– Вы отдаете нам эту справку? – спросил Киценко. Федор Иванович махнул рукой: берите. В нем горела досада, он рвался высказать им все.

– Говорите, академики... Академики! Неужели стыдно признаться? А вы, чего же вы... Решать научные споры... с помощью вашего карающего меча?

Оба внимательно на него смотрели. С того момента, как они прочитали больничную справку, что-то изменилось в них. Призрак шпионского оружия растаял, и они повеселели.

– Федор Иванович... Мы рекомендуем вам забыть эту главу в вашей жизни... – посоветовал Киценко. – Забудьте! Партия навсегда осудила эти вещи. Решительно отвергла подобные нарушения законности.

– Верните мне сначала жену, – прозвучал в ответ тихий, глухой голос с новыми, недобрыми нотками. – Хоть скажите, жива она или нет? Где она?

– Вот так, Федор Иванович... Рекомендуем забыть эту главу, – сказал второй. – И можете побриться.

– Разве вы женаты? – спросил Киценко.

– Моя жена, Елена Владимировна Блажко еще тогда... Со всеми...

– Свидетельство о браке, – сказал Киценко и протянул руку.

– Свидетельства нет.

– Вот так... Мы вам ничего не скажем. Недолго осталось ждать.

«Как же! Забыть главу!» – хотел закричать Федор Иванович, но вдруг вспомнил свою главную задачу. Даже не вспомнил, а просто эта задача совсем без участия мысли усмирила его, и он мгновенно изменился, стал тем задумчивым человеком, который многому научился и держал прямоту высказываний под строжайшим автоматическим контролем. Те двое заметили в нем эту перемену. Молчали. Дали завершиться превращению.

– Вот так, Федор Иванович... – сказал еще раз второй. А Киценко решил открыть новую тему.

– У вас на руках было чужое дите, как вы выразились...

– Да, было. Из него я там, в подполье, как вы говорите... Я вырастил там за это время вот такого юношу... – Федор Иванович достал из конверта и положил на стол подписанное Спартаком Петровичем письмо о приеме заявки на новый сорт. – Это один из лучших сортов в мире. Я бы даже так сказал: это не сорт, а человек. Он еще тогда тяжело болел. Боюсь, что его уже нет. Если так, он стал картошкой и будет своим телом кормить миллионы людей. Вы положите эту справку в те страницы, где показания Ивана Ильича Стригалева. Увидите, как строки нальются кровью...

Федора Ивановича опять клонило закричать, ударить кулаком по столу, и те двое по ту сторону, почувствовав это, подобрались.

– Лишили страну ученого, который давал сорта! Вредительство, между прочим. Чистейшее. Вот что надо было видеть!

– Эмоции, – сказал Киценко, глядя в сторону. – Эмоции.

– А почему в справке нет вашей фамилии? – поинтересовался второй.

– Моя роль тут не так велика. Когда вы его брали, сорт уже был...

– Где?

– У меня на хранении. Он уже чувствовал и передал мне...

– Брали его не мы... – сказал Киценко.

– Ну да, знаю. Ассикритов.

– Ассикритов, между прочим, в отставке.

– То есть, на генеральской пенсии, вы хотите сказать? – поправил его Федор Иванович. Второй развел руками:

– Генералу не дашь пенсию капитана. Мы хоть на пенсию проводили. А ваш академик...

– Не в наших стенах изобрели этот вейсманизм-морганизм, – перебил Киценко. – Вот над чем подумайте хорошенько. – И сразу остановил себя, замолчал.

– Значит, вы... – не смог унять любопытства второй. – Значит, вы кинулись в свои приключения ради этой картошки?

– Не совсем. Не совсем. Вас не посещало такое?.. Не было у вас когда-нибудь такого ощущения, что вы виноваты перед человеком... Перед двумя, тремя... Которым вы незаслуженно... Жизнь которых после встречи с вами пресеклась... Не было такого? У меня было. И есть до сих пор.

– А где вы работали?

Вместе с этим вопросом, который вырвался сразу у обоих, быстро высунулось и тут же спряталось что-то затаенное, чего Федор Иванович нечаянно коснулся. И он понял, что это самое ощущение было и у них. Только оно еще не стало силой, несущей перемены в жизнь.

– Я портил жизнь своим... не так. Не по долгу службы, – сказал он. – Просто очень легкомысленно жил. Испортить чужую жизнь легко. Портить – это как пух. Невесомая вещь. А искупать вину – это дело для многих прямо-таки невозможное. Некоторые даже смеются, – добавил он. Ему показалось, что в глазах второго скользнула неуверенная улыбка. Но он ошибся. Оба смотрели внимательно и строго. – Ну вот я и поставил себе... Она сама поставилась, задача. Сделал, правда, маловато...

– Был конкретный человек? – спросил второй.

– Двое. Первого помог... Отправить... Второго хотел спасти. И не успел. Не сумел...

– Это вы о Стригалеве? Да... Не успели... – задумчиво подтвердил второй, похлопывая пятерней по столу. Это было первое четкое подтверждение судьбы Ивана Ильича. – И вы, значит, ради этого на все пошли? – тихо продолжал второй. – Ведь вы на все пошли, на все!

Глаза у обоих увеличились. Оба притихли. И Федор Иванович молчал.

– Нестандартно поступили... – почти шепотом проговорил Киценко.

– Таких людей... нестандартно поступавших, между прочим, было много, – сказал Федор Иванович. – Если начать считать...

– Да, мы знаем, мы знаем... – второй еще больше затуманился.

– Между прочим, и Михаил Порфирьевич...

– Вы с ним были знакомы? – загорелся Киценко.

– Хотелось бы сказать не «был знаком», а просто – знаком. Слово «был» не оставляет надежды...

Киценко поднял руку, мягко останавливая его.

– Мы были друзья, – продолжал Федор Иванович. – У нас начала складываться такая дружба... Потому что первый раз в жизни я встретил такого... Я ведь что хотел... Я хотел сказать... Даже подчеркнуть... Что такие люди даже в то время были и в вашем учреждении.

– Н-да-а... – сказал второй, сжав губы. И Федор Иванович понял, что думать об этих людях хоть и можно... Да ведь и не запретишь...

– А вот сказок о них не расскажут... – продолжил он мысль.

Никто его не поддержал.

– А я что хотел... Я хотел сказать, что стать таким и сейчас ведь открываются возможности... Не закрыты... Ведь можете вы проявлять интерес не к конкретному своему делу, а к...

– Этот интерес не к конкретному своему делу как раз много и напортил, – сказал второй. – На этом поставлена точка.

– Федор Иванович недоговаривает, – засмеялся Киценко заинтересованно. – У вас имеется что-то для нас?

Второй слабо улыбнулся, как бы разрешая продолжать и одновременно оценивая находчивость и тонкость подхода, показанную гостящим у них сегодня оригинальным бесшабашным биологом.

– Я, может, и не явился бы к вам, – сказал Федор Иванович. – Продолжил бы свое небытие... Еще года на два. Если бы не это. Понимаете... Есть такой пруд, тихий... Совсем сначала ничего не видно было, гладь сплошная. Только коряга лежит в воде. Бревно. Вокруг него всякая мелюзга суетится, а оно лежит... А потом бревно открыло сначала один глаз, потом второй... Шевельнулось... И оказалось, что это среднего роста крокодил. Который двинулся прямо ко мне и спокойно так меня за ногу... А жертва связана – держит на руках дите. И крикнуть нельзя, надо молчать. А крокодила не моя нога, а именно дите интересует. И тащит... Могу и телефон дать...

– А точнее нельзя? – второй при этом взглянул на Киценко.

– Я же сказал: его дите интересует. Начальник есть такой, в сортоиспытании. Спартак Петрович. Впился как клещ – давай ему процент участия. Не меньше как пятьдесят процентов. Уже год задерживает. Уже на год сорт опоздал! И все передает через третье лицо...

– Вы это заявляете? Изложите письменно, и там, в бюро пропусков, висит ящик... Туда бросьте...

– Не-ет. Избави бог, не заявляю. Вы слушайте. Он улыбается и ждет, когда я ему в рот заплыву. Будет ждать и год, и два. Вот если бы вы позвонили... Вам ведь эта справка нужна?

– Да, да, конечно... – сказал Киценко.

– И мне же она нужна. Вот если бы вы позвонили и невинным голосом попросили его прислать вам копию. Еще лучше – с подробностями. Когда мы сдали ему сорт Стригалева. В каком положении сейчас... Он же трус! Только хлопни в ладоши – сразу нырнет на самое дно. Шкодливая дрянь...

– Это, к сожалению, не наше дело, – Киценко подобрал губы, – у нас другая задача...

– Это ваше, ваше дело. Послушайте! Почему хорошие люди страдают больше всех? Вот он стоит против всего общества, протягивает свой дар. А общество бьет его по протянутой руке, топчет! Сообща топчут, с помощью собрании. Так это делается, что и не найдешь виновного. А потом, когда человека уже нет, а дар его оценен, и уже наступила за столом тишина... О которой Пушкин сказал: «Уста жуют...». Хоть бы тут от человека отстали. Так нет же, из числа жующих вылезает соавтор: давайте мне пятьдесят процентов!..

– Не пройдет, Федор Иванович. Не уговорите, – сказал Киценко.

– Неужели нельзя поломать эту закономерность? Ну поломайте хоть сейчас! Сделайте нестандартное усилие! Позвоните этому борову, испугайте его!

– Вот именно – пугать. С этим покончено. Это совершенно не наше дело!

– Понимаю. Когда гнать замечательного ученого, это было ваше!.. Не хочу продолжать. Я забираю у вас справку. Вот. И кладу в карман. Справка вам нужна? Позвоните, он вышлет...

– Ну ладно, давайте номер телефона... – Киценко улыбнулся соседу, махнул рукой: – Действительно, нужна ведь справка. Подловил нас товарищ Дежкин...

В тишине зажужжал диск. Киценко набрал номер, поднял глаза к потолку, стал постукивать карандашом.

– Из Комитета госбезопасности, – сказал он служебным тоном. – Мне, пожалуйста, Спартака Петровича... Пожалуйста... – он оглянулся на обоих своих соседей, придвинувшихся к нему. – Спартак Петрович? Это из Комитета госбезопасности Киценко. Вам сдан для сортоиспытания сорт картофеля. По-моему, год назад. Автор Стригалев... Нет, вы мне скажите, сдан? А вы вспомните, вот передо мной документ за вашей подписью. Сейчас дату скажу... Вспомнили? Не можете вы мне выборочку прислать? Когда сорт сдан. В чем это конкретно выражалось. Да, я это и имею... Какого числа состоялось решение. Чьи резолюции, какого содержания. Как движется дело...

Трубка торопливо завибрировала. Спартак Петрович бился на крючке, что-то горячо втолковывал. Киценко не перебивал его. Кивал. Он прекрасно вел свою роль.

– Простите, Спартак Петрович, я повторю ваши слова. Значит, так. Стригалев, как вы сказали, взят органами. Известный вейсманист-морганист. Это точно? Академик Рядно упоминал на семинаре? Вот-т оно что... А кто же представил этот сорт? Дежкин? Федор Иванович? Я-асно... Дежкин представил сорт, – повторил Киценко, как будто записывая. – Что скрыли? Ах, факт взятия Стригалева! Дежкин скрыл? Дежкин назвался Стригалевым? Ходит по министерствам как Стригалев! Хорошо, все ясно. Да... Спартак Петрович, это все? Скажите... Да, я понял. Скажите... Я у вас разве об этом спрашивал? Вы записали себе то, о чем я вас просил? Пожалуйста, будьте добры, вот это мне подробнейше и напишите. И желательно в пределах двух дней...

Киценко положил трубку.

– Дежкин прав, это крокодил.

– Еще какой! Классического образца! – вставил Федор Иванович. – Два года назад в этой ситуации он стал бы автором сорта, представляете?

– Завтра я еще раз позвоню ему, напомню, – сказал Киценко.

Тут второй взглянул на своего собрата и показал пальцем на часы, что были у Киценко на руке. И сразу оба, спохватившись, захлопнули лежавшее перед ними дело. Похоже, навсегда. Киценко сунул эту папку в нижний ящик стола, достал оттуда другую, потолще, со свисающей лапшой бумажных полосок, заложенных в страницы. Положил ее перед собой. Затем оба взглянули на Федора Ивановича. Они уже успели перестроиться на решение чьей-то другой судьбы.

– Было очень интересно с вами... – торопливо сказал Киценко, этими словами вежливо отсылая Федора Ивановича из кабинета.

– И поучительно... – тем же тоном добавил другой. Федор Иванович сейчас же встал. На миг те двое и он встретились глазами. Одновременно что-то подумали. «Кто же они такие? – протек на заднем плане вопрос. – Культура молчания. Закоренелая. Он-то разливался рекой, а они ни слова лишнего. Нельзя. Если и можно – все равно нельзя».

Все же они, пожалуй, не из этого ведомства. Он уходил из комнаты, так и не поняв этих людей. Другой мир. Загадка, сон... Но и для них он остался невиданной вещью в себе. Об этом говорило их молчание, в котором тоже бывают оттенки.

– Что касается вашей жены, – проговорил вдруг Киценко, разгадав угрюмость Федора Ивановича. – Никаких данных мы не имеем. И не уполномочены заниматься розыском. У нас вот стоит очередь, – он положил руку на новую папку, что лежала на столе.

– Вот еще что... – нерешительно заговорил вдруг второй, как бы нарушая тайну. – Вы, наверно, знаете Краснова...

– Смотря какого Краснова... – что-то толкнуло Федора Ивановича произнести эти осторожные слова, вытягивающие из молчаливого человека его секреты.

– Ну, как же! Ваш председатель научного общества. Вы же единогласно избрали его два месяца назад!

Это «единогласно» сказало Федору Ивановичу очень многое. И о нынешнем Краснове, и о тех, кто его выбирал.