Глава тридцать Пятая страшная гостья с косой в руках

– Мэтью… Мэтью… что с тобой? Мэтью, тебе плохо? Эти испуганные слова вырвались у Мариллы как раз в ту минуту, когда Энн вошла в прихожую с букетом нарциссов в руках. После этого она много лет не могла выносить запах нарциссов. Энн увидела, что Мэтью стоит на крыльце с каким‑то серым, вдруг осунувшимся лицом. В руках у него была газета. Энн швырнула цветы на пол и бросилась к нему вместе с Мариллой. Но они опоздали: у Мэтью подогнулись ноги – и он упал на порог.

– Он потерял сознание, – с ужасом проговорила Марилла. – Беги за Мартином, Энн, быстрее – он в сарае.

Их работник Мартин, который только что приехал с почты, сел в телегу и поехал за доктором. По дороге он заехал на ферму Барри, чтобы послать хозяев на помощь женщинам в Грингейбле. Миссис Линд, которая зашла к Барри по какому‑то делу, тоже поспешила в Грингейбл. Там Марилла и Энн безуспешно пытались привести Мэтью в сознание.

Миссис Линд легонько отстранила их, пощупала пульс Мэтью, потом приложила ухо к его груди. Выпрямившись, она обвела печальным взглядом их испуганные лица, из глаз ее брызнули слезы.

– Боюсь, ему уже ничто не поможет, Марилла, – проговорила она.

– Миссис Линд… вы не думаете… не может же быть, чтобы Мэтью… – Энн не в силах была выговорить страшное слово. Ее лицо было белым как мел, и она сама, казалось, вот‑вот грохнется на пол.

– Да, детка, боюсь, что это так. Посмотри на его лицо. Я часто видела такое выражение и понимаю, что это значит.

Доктор осмотрел тело и сказал, что смерть была мгновенной и, возможно, даже безболезненной. По‑видимому, ее вызвало какое‑то потрясение. Вскоре они узнали, что так мгновенно убило Мэтью: в той газете, которую Мартин привез с почты и которую Мэтью держал в руках, сообщалось о крахе Эбби‑банка.

Известие о смерти Мэтью быстро разнеслось по Эвонли, и весь день Грингейбл был заполнен друзьями и соседями Кутбертов, которые старались хоть чем‑нибудь помочь осиротевшим женщинам. Впервые за свою жизнь, осененный белым величием смерти, тихий застенчивый Мэтью оказался в центре всеобщего внимания.

Когда на Грингейбл медленно спустилась ночь, в доме наступила тишина. В гостиной в гробу лежал Мэтью, длинные седые волосы окаймляли его спокойное лицо, на котором застыла тихая добрая улыбка, словно он спал и видел приятные сны. Вокруг стояли цветы, милые простые цветы, которые его мать посадила в саду в первые дни своего замужества и которые Мэтью любил тайной, не выраженной словами любовью. Энн собрала их и принесла к гробу Мэтью. На ее бледном лице лихорадочно горели сухие страдальческие глаза. Больше для Мэтью она уже ничего никогда не сможет сделать.

Мистер и миссис Барри и миссис Линд остались в Грингейбле ночевать, а Диана поднялась в мансарду, где ее подруга молча стояла у окна, и мягко спросила:

– Энн, дорогая, ты хочешь, чтобы я осталась с тобой на ночь?

– Спасибо, Диана, – ответила Энн и умоляюще посмотрела в лицо подруги. – Надеюсь, ты не обидишься, но мне хочется побыть одной. Мне вовсе не страшно. С той самой минуты, как это случилось, я ни на миг не оставалась одна. А мне хочется побыть одной, помолчать, осознать, что Мэтью уже нет. Я до сих пор не могу в это поверить. То мне кажется, что Мэтью вовсе не умер, то начинает казаться, что он умер очень давно и мое сердце уже давно сжимает эта жуткая тоска.

Диана не совсем поняла подругу. Ей была понятнее бурная скорбь Мариллы, которая прорвалась сквозь все заслоны, всю ее привычную сдержанность. Но она исполнила просьбу и ушла, оставив Энн наедине со своим горем.

Энн надеялась, что когда она останется одна, то найдет облегчение в слезах. Ей казалось ужасным, что она не пролила ни слезинки по Мэтью, которого так любила и который был к ней так добр, Мэтью, с которым она шла по Тропе Мечтаний только вчера вечером и который теперь лежал в гробу, в затененной комнате внизу, с этим страшным выражением покоя на лице. Но слезы не шли, хотя Энн опустилась на колени перед окном и стала молиться, глядя на звезды, мерцавшие над холмом. Слез не было, была только невыносимая душевная боль. Вконец измучившись, девушка забылась тяжелым сном.

Проснувшись среди ночи, Энн прислушалась к тишине в темном доме, и воспоминание о прошедшем дне захлестнуло ее волной отчаяния. Ей представилось лицо Мэтью, его улыбка при расставании у ворот вчера вечером, она услышала его голос: «моя умница девочка». И из глаз у нее наконец‑то полились слезы. Марилла услышала ее рыдания и тихонько поднялась наверх.

– Не надо, моя хорошая, не надо так плакать. Его уже не вернешь. Так плакать – грех. Я сама это знала, когда рыдала днем, но я ничего не могла с собой поделать. Он был добрый, заботливый брат – но Господь Бог лучше знает, когда кому умереть.

– Дай мне выплакаться, Марилла, – рыдала Энн. – Мне легче плакать, чем ходить с сухими глазами, когда все болит внутри. Побудь со мной, Марилла, обними меня – вот так. Я не хотела, чтобы Диана осталась со мной на ночь… она милая, добрая, родная… но это не ее горе… она стоит в стороне, она не могла мне помочь. Это наше горе, твое и мое. Марилла, милая, как же мы будем без него жить?

– У меня есть ты, а у тебя – я. Не знаю, что бы я делала, если бы не было тебя, если бы мы тебя не взяли. Энн, родная, я знаю, что была с тобой чересчур строга, но не думай, что я не люблю тебя так же сильно, как Мэтью. Я хочу сказать тебе это сейчас, пока могу. Мне всегда было трудно говорить о том, что у меня на сердце, но в эту тяжелую минуту мне это легче сделать. Я люблю тебя, детка, как родную дочь, и с того дня, как ты появилась в Грингейбле, ты была моей радостью и утешением.

Через два дня Мэтью Кутберта отвезли на кладбище – и он покинул поля, которые пахал и засеивал, сад, который так любил, и деревья, которые посадил. После похорон жизнь в Эвонли вернулась в свое обычное спокойное русло, и даже в Грингейбле все шло как заведено. Марилла с Энн занимались привычными делами, хотя и ни на минуту не забывали о своем горе. Энн, в жизни которой это была первая потеря, даже сердилась, что все опять идет своим чередом, хотя Мэтью больше нет в живых. Ей было даже стыдно, и она почувствовала раскаяние, когда увидела, что по‑прежнему способна радоваться солнцу, поднимающемуся из‑за елок, или распускающимся в саду розовым бутонам; что приход Дианы доставляет ей удовольствие, а ее веселые слова иногда смешат – короче говоря, она чувствовала угрызения совести из‑за того, что прекрасный мир природы, дружба и любовь по‑прежнему радуют ее и согревают душу, что жизнь взывает к ней настойчивыми голосами людей, животных и растений.

– Мне кажется, что это нехорошо по отношению к Мэтью, словно я его забываю и уже не грущу по нему, – призналась как‑то вечером Энн миссис Аллан, сидя с ней на скамейке в саду. – Я по нем страшно горюю, не забываю ни на минуту, и все‑таки, миссис Аллан, природа и жизнь по‑прежнему кажутся мне прекрасными и интересными. Сегодня Диана меня рассмешила. А когда Мэтью умер, я думала, что никогда больше не смогу смеяться. И мне почему‑то кажется, что смеяться нехорошо.

– Когда Мэтью был жив, он любил твой смех и радовался тому, что ты так любишь природу, – мягко успокоила ее миссис Аллан. – А сейчас он вроде бы уехал, и там он тоже хочет знать, что ты находишь радость в жизни. Я уверена, что мы не должны противиться целебному воздействию природы. Но я тебя понимаю. Наверное, все, потеряв близкого человека, чувствуют то же самое. В нас все восстает при мысли, что мы можем от чего‑то получать удовольствие, когда этот близкий человек уже не способен разделить его с нами, и нам кажется, что мы изменяем своему горю, когда чувствуем в себе возрождающийся интерес к жизни.

– Я сегодня посадила на могиле Мэтью розовый куст, – мечтательно проговорила Энн. – Взяла отросток от большого куста белых роз, который мать Мэтью привезла из Шотландии много лет назад. Мэтью всегда любил эти розы больше всех других цветов – они такие маленькие и нежные, на толстых колючих стеблях. Я радовалась, что сажаю розы на его могиле – словно этим могу как‑то его утешить. Мне хочется думать, что в раю тоже есть такие розы. Может быть, души всех этих розочек, расцветавших каждое лето, собрались в раю его встретить. Но мне пора домой, Марилла там одна, и к вечеру ей делается очень тоскливо.

– Бедняжке будет еще тоскливее, когда ты уедешь в Редмонд.

Энн ничего не ответила; попрощавшись, она медленно пошла в Грингейбл. Марилла сидела на ступенях крыльца, и Энн присела рядом. Позади них дверь была раскрыта нараспашку и ее придерживала большая розовая раковина, внутри которой как бы светились отблески морских закатов.

Энн сорвала веточку светло‑желтой жимолости и воткнула ее себе в волосы. Ей очень нравилось при каждом движении вдыхать волну прелестного аромата.

– Тут без тебя заходил доктор Спенсер, – сказала Марилла. – Говорил, что профессор приедет в Шарлоттаун завтра и я должна обязательно поехать ему показаться. Пожалуй, съезжу завтра. Хорошо бы, если бы этот профессор сумел подобрать мне очки. Тебе не страшно будет одной, Энн? Меня повезет Мартин, а я так и не испекла хлеб, и белья много неглаженого.

– Не волнуйся за меня, Марилла. Я приглашу к себе Диану, и мы вместе испечем хлеб и все перегладим – и не бойся, что я накрахмалю носовые платки болеутолителем.

Марилла рассмеялась.

– Сколько же ты всего натворила, пока была маленькой, Энн! Не одно, так другое. Мне уж казалось, что в тебя дьявол вселился. Ты помнишь, как ты покрасила волосы?

– Еще бы, я этого никогда не забуду, – сказала Энн, касаясь своей толстой косы, которую она укладывала вокруг головы. – Я иногда посмеиваюсь над тем, как я страдала из‑за своих рыжих волос, но очень‑то мне смеяться не хочется – я помню эти страдания слишком живо. Из‑за волос и из‑за веснушек. Веснушки у меня совсем сошли, и люди любезно называют мои волосы каштановыми – все, кроме Джози Пайн. Она мне вчера сообщила, что, по ее мнению, как я была рыжей – так и осталась, даже еще порыжела, во всяком случае, черное платье особенно оттеняет рыжину. И еще она спросила меня: неужели рыжие люди когда‑нибудь привыкают к своим волосам? Марилла, кажется, я перестану мириться с колкостями Джози. Я делала героические попытки, чтобы хорошо к ней относиться, но она просто не заслуживает хорошего отношения.

– Все они такие в этом семействе, – резко сказала Марилла. – Если ты Пайн, значит, у тебя скверный характер. Надо полагать, что и у таких людей есть какое‑то назначение в обществе, но убей меня Бог, если я знаю какое – так же как я не знаю назначение репейника. А что, Джози тоже собирается учительствовать?

– Нет, она будет еще год учиться в Куинс‑колледже. Зануда Сперджен и Чарли Слоун тоже хотят пройти второй курс. А Джейн и Руби будут работать – они уже получили назначение: Джейн в Ньюбридже, а Руби в какой‑то деревне к западу отсюда.

– Джильберт Блайт, кажется, тоже собирается работать учителем?

– Да, один год.

– Какой же он славный парень, – как бы невзначай заметила Марилла. – Я видела его в воскресенье в церкви и подумала: какой высокий и совсем уже мужчина. Очень похож на отца, когда ему было примерно столько же лет. Джон Блайт тоже был хорошим парнем. Мы с ним дружили. Все считали его моим ухажером.

Энн с любопытством взглянула на Мариллу:

– Правда, Марилла? И что же случилось?.. Почему вы не…

– Мы поссорились. Он пришел просить прощения, но я его прогнала. Вообще‑то я собиралась его простить, но попозже: пусть, думаю, помучается. Я на него тогда еще сердилась и хотела его наказать. А он больше не пришел – все Блайты очень самолюбивые люди. И я всю жизнь… жалела. Надо было простить его, когда он приходил…

– Значит, у тебя в жизни тоже была любовь, Марилла? – улыбнулась Энн и обняла ее за плечи.

– Да, пожалуй, можно сказать, что была. Глядя на меня, и не поверишь, правда? Но о людях нельзя судить по их внешности. Теперь уж все давно позади – я про то, что у меня был роман с Джоном. Я и сама забыла. Но вот увидела в воскресенье Джильберта, и все вспомнилось…