Уйдет, собака!

Дружинник Таврило Олексич опередь всех пресле­довал раненого Биргера. После того как пала высокая ставка, подсеченная молодцом Саввою, дрогнули свей, но еще долго пытались переломить ход битвы. Утро совсем уже встало над окрестностями ижорского устья, полностью вошло в свои права. Быстро, как кровь из широкой раны, текло время. Благо, что на ле­вом крыле конная рать Луготинца, Юряты, Ратибора и Романа продолжала сдерживать натиск свеев со стороны большого села, именуемого по-русски Усть-Ижорою, а по местному наречию — язык сломаешь.

Гаврило на своем сером сарацинском скакуне Пру-зике старался все время быть вблизи Александра, лю­буясь доблестью князя, не уходившего с поля битвы, хотя после того, как он поставил печать свою на лице Биргера, мог бы Ярославич и в стороне побыть, побе­речь себя для вящего успеха побоища. Но Александр, не слушая советов ближних своих, оставался в гуще сражения, продолжая подвергать свою жизнь смер­тельной опасности, ибо озлобленные на него свей ал­кали отомстить за поруганную честь Биргера.

Однажды они столь решительно насели, что едва не взяли князя в плотное кольцо. Новгородский оруже­носец Александра, прославленный певец и красавец Ратмир, дважды терял под собою коней и бился пе­шим порядком. Весь израненный, он истекал кровью.

— Уйди, Ратко! Истечешь рудой, Ратмирушко! — увещевали его и сам князь, и Савва, и прочие, вклю­чая Гаврилу Олексича. Но он упрямо продолжал сра­жаться, покуда не упал, закатив глаза, бледный и с го­ловы до ног окровавленный.

Александр соскочил с коня своего и бросился к лю­бимому отроку, но Ратмиру уже полагалась не по­мощь, а почести.

Наконец, когда солнце стало припекать не на шутку, рухнули свей, провалились ряды их, пали по­добно шатру Биргера, и в образовавшийся пролом ри­нулась лавина — сам Александр, отрок Савва, Сбы-слав Якунович, ловчий Яков Полочанин, а впереди всех — Гаврило Олексич, который видел, как стре­мительно уносили окровавленного Биргера, и горел желанием догнать, взять в плен или добить королев­ского зятя. Кроме копья и топора, утраченных в ходе боя, все остальное вооружение оставалось при нем — пернач, шестопер, чекан, клевец, кинжал, а глав­ное — меч. И щит у Гаврилы не повредился, хотя многажды пришлось ему отразить ударов и тычков.

Плечо только слегка было подранено, тонкая струйка крови всякий раз пробегала по руке, когда он изредка опускал меч книзу. Но теперь и об этой пустячной ран­ке не помнилось, когда, весь пылая, он рубился сквозь уходящие свейские ряды, почти настигая уносимого Биргера. Он также видел худощавого и перепуганного свейского пискупа, которого тоже несли, а он продол­жал кропить святой водой и Биргера, и тех, кто его нес, а порой и до лица Гаврилы долетали капли этой, хоть и святой, а все же латинской воды, которой и да­ром не надо.

— Погодь же вы! Не спеши, эй! Дозволь тя уклюнуть! — упрашивал, почти умолял Таврило ускольза­ющих от него свеев.

И вот уже — берег Невы. По широченным мосткам Биргера понесли на шнеку.

— Уйдет, собака! — в отчаянии крикнул дру­жинник Таврило, пробиваясь к сходне. Из руки его вдруг выбили тяжелый пернач, и снова несколько капель с латинского пискупского кропила пали ему на лицо. Страшно рассвирепев, Олексич схватил что попало сбоку седла — чекан! — и швырнул его, по­пав точно в лоб ихнему пискупу! Тот так и рухнул навзничь. Тотчас перед конем Гаврилы, будто по ма­новению чьей-то руки, расступилось, и прямо на ко­не своем отчаянный дружинник махнул на широкую сходню. Славный конь его умел не только по доскам бегать, а и протанцевать мог бы на мостках. — Ум­ница, Прузик! — похвалил его Таврило, выхватывая меч из ножен. И почти успел он вскочить на борт шнеки, но свей тут заревели разом, напряглись и скинули сходню.

Все замелькало, закружилось, превратилось в брыз­ги и воду. Но ловкий Таврило Олексич удержался в сед­ле, не выпал, а вместе с конем, оставаясь в стременах, поднялся, устремился к берегу, где на него глядели с восторгом, как на своевольно вернувшегося из небы­тия смерти. И тотчас, выбравшись на берег, Таврило бросился в бой с огромнейшим рыцарем, по всему виду состоявшим в свите Биргера.

После подвигов Гаврилы сей долговязый свейский витязь с явным удовольствием хотел сразиться с ним, а Олексич во что бы то ни стало нуждался в возмездии за неудавшуюся попытку настичь Биргера, шнека с которым уже отчалила от берега, трепеща золотым знаменем с тремя лазоревыми коронами.

Искры посыпались от скрежещущих скрестив­шихся мечей, когда новгородский дружинник и свей­ский воевода схлестнулись друг с другом в смертель­ной схватке.

— Ушел, собака! — причитал Гаврило, нанося удар за ударом и отбиваясь от ответных ударов, все еще переживая бегство Биргера.

— Ап-бо! Ап-бо! Ап-бо! — громко пыхтел, сража­ясь, могучий и храбрый свей. Он уже один оставался на берегу в живых из всех своих воинов, ему ничего не стоило сложить оружие и сдаться в почетный плен, но видно было, что он готов биться до последнего. Ни­ кто не вмешивался, предоставляя возможность Гаври­ле и свею биться один на один.

— Ушел, собака! Ушел, собака! — продолжал вос­клицать русич при каждом ударе своего меча. Стой­кий и умелый ему достался поединщик, хорошо бы с таким не до смерти побиться, а только до первой сильной крови, а потом сесть и хорошенько напиться в обнимку, наораться лихих песен... Но тут была вой­на, а не игрище. — Ушел, собака! — в очередной раз выкрикнул Олексич и вдруг, сам того не ожидая, в го­ловокружительном броске перерубил противнику гор­ло под самым кадыком.

Тот в пылу боя замахнулся еще раз, хотел было на­нести удар, но вместо этого обмер, хватанул ртом по­следний глоток воздуха и мешком свалился с коня на берег, руда обиженной струей выхлестнулась из его смертельной раны.

— А ты не ушел, собака! — вымолвил Гаврило, хотя этого воина ему никак не хотелось именовать обид­ным прозвищем, но и рыдать над ним он не намеревал­ся. — Это тебе за Ратмира!