VII. Примеры гениев, поэтов, юмористов и других между сумасшедшими

Жестоко ошибаются, однако, те, которые думают, что душевные болезнивсегда сопровождаются ослаблением умственных способностей, тогда как насамом деле эти последние, напротив, нередко приобретают у сумасшедшихнеобыкновенную живость и развиваются именно во время болезни. Так, Винслоузнал одного дворянина, который, будучи в здравом рассудке, не мог сделатьпростого сложения, а после психического расстройства стал замечательнымматематиком. Точно так же одна дама во время умопомешательства обнаруживаланесомненный поэтический талант, но по выздоровлении превратилась в самуюпрозаическую домовитую хозяйку. В Бисетре мономаньяк Моро выразил жалобу на свое печальное заключение вследующем прелестном четверостишии: Сам Данте в своих вдохновенных строфах, Сам гений Флоренции, был бы не в силах Представить те муки, тот ужас и страх, Какие в застенках Бисетра постылых Мы вынесли... Эскироль рассказывает про одного маньяка, что в период самого острогоприпадка болезни он сочинял канон, который был впоследствии введен вбогослужение (odattato). Морель лечил одного сумасшедшего, страдавшегопериодическим слабоумием; перед наступлением каждого периода он писалпрекрасные комедии. Можно привести множество примеров того, как самые простые, неученыелюди обнаруживали во время умопомешательства необыкновенную находчивость,остроумие, наблюдательность, даже глубокомыслие, не свойственные им прежде,или такие таланты, которыми они не обладали в здоровом состоянии. Я лечил в Павии одного бедного крестьянского мальчика, который сочинялоригинальнейшие музыкальные арии; он же придумал для своих товарищей,находившихся в одной с ним больнице, до того меткие прозвища, что они так иостались за ними до сих пор. Один старик крестьянин, страдавший миланскойпроказой, на вопрос наш, считает ли он себя счастливым, отвечал, точнокакой-нибудь греческий философ: "Счастливы все те люди, даже богатые,которые желают быть счастливыми". Многие из моих учеников, вероятно, помнят того душевнобольного Б.,теперь уже выздоровевшего окончательно, которого смело можно было назватьгением, вышедшим из народа. Он перепробовал все профессии: был звонарем,слугой, носильщиком, продавцом железных изделий, трактирщиком, учителем,солдатом, писцом, но ничто его не удовлетворяло. Он составил для меня своюбиографию, и так хорошо, что если исправить некоторые орфографическиеошибки, то она годилась бы в печать, а с просьбою отпустить его из больницыБ. обратился ко мне в стихах, весьма недурных для простолюдина. Несколько дней тому назад мне пришлось услышать от одного сумасшедшего,простого торговца губками, следующее философское решение вопроса о жизни исмерти. "Когда душа оставит тело, -- сказал он, -- то оно истлевает ипринимает другую форму: мой отец зарыл однажды труп мула в землю, и на нейпосле того появилось множество грибов, а картофель стал родиться вдвоекрупнее, чем прежде". Как видите, нисколько не культивированный, но как быпросветленный маниакальным экстазом, ум этого человека получил способностьделать такие выводы, до которых с трудом додумываются лишь немногие великиемыслители. Некто В., лишившийся рассудка вор, бросился бежать, воспользовавшисьдозволенной ему прогулкой. Когда его поймали и стали укорять, зачем онзлоупотребил оказанным ему доверием, он отвечал: "Я хотел только испытатьбыстроту своих ног". В тюфяке одной истеричной больной, набитом листьями, нашли множествоукраденных ею вещей: платки, палки, маленькие подушечки, шляпы и два платья,нашитые одно на другое таким образом, что их можно было принять за одно. Навопрос, для чего нужны ей палки, она отвечала: "Я положила их для того,чтобы постель лучше держалась, и, кроме того, разравниваю ими листья". -- "Аплатья вы для чего нашили одно на другое?" -- "Чтоб мне было теплее". -- "Ана что вам платки, пряжки от подвязок, подушечки и пр.?" -- "Я не люблюсидеть без дела и набрала себе разных вещей для рукоделья". -- "Зачем же вампонадобилась шляпа?" -- "Чтобы прятать в нее свою работу". Когда я спросил у одного больного, страдавшего извращением чувств(follia affettiva), почему он выказывает такое отвращение к своей жене, тополучил от него такой ответ: "Остаться в прежних дружеских отношениях кжене, после того как она вам изменила, -- это выше сил человеческих, а я нехочу отличаться от других людей". Один старик 70 лет, совершенно беззубый, страдавший хроническимумопомешательством (mania cronica), часто разыгрывал из себя шута, и, когдамы укоряли его, находя это неприличным в такие лета, он возражал: "Что залета мои, я совсем не старик, -- разве вы не видите, что у меня еще и зубыне прорезались". Женщину, страдавшую религиозным помешательством, спросили, почему онаникогда ничем не занимается: "Потому что меня зовут лентяйкой ", -- отвечалаона. -- "Ты так безобразна, что на тебя противно смотреть". -- "Кто не хочетсмотреть на меня, пусть выколет глаза". -- "Ты самая безумная из сумасшедшихв этой больнице". -- "Блажен торговец, знающий хорошо достоинство своеготовара". Теперь займемся поэтами-безумцами, поэтами, родина таланта которых --больница для умалишенных. Лишь немногие из них получили раньше литературноеобразование, большинство же, по-видимому, вдохновляется и как бывоспитывается исключительно психической болезнью. Я мог бы привести массупримеров в этом роде, но, чтобы не увеличивать объем своей книги и ненаскучить читателям, ограничусь лишь немногими, прибавив при этом, чтопроизведения поэтов-безумцев всегда страдают отсутствием единства, отличаясьвместе с тем замечательной неровностью не только в отношении поразительнойбыстроты переходов от самого мрачного настроения к самому веселому, но такжепо массе противоречий, какую они представляют, и по легкости, с какоюменяется их слог, то правильный, утонченный, изящный, то грубый донеприличия, циничный, безграмотный и совершенно бессмысленный"*. [В русском переводе помещены не все произведения умалишенных,приведенных в оригинале у Ломброзо, в связи с трудностью перевода.] Некогда известный поэт М.Ж., брат знаменитого литератора, помешавшисьвследствие чрезмерных занятий и злоупотребления спиртными напитками, началтиранить свою жену, кричать и бранить воображаемых преследователей. Черезнесколько времени, когда эти припадки бешенства прекратились, у него явиласьмания величия и он принялся писать стихи, чрезвычайно гармоничные, носовершенно бессмысленные. Между прочим, он сочинил трагедию, где в число 60действующих лиц помещены и Архимед с Гарибальди, и Эммануил Карл Феликс сЕвой, Давидом и Саулом. Тут являются также и невидимые персонажи, звезды,кометы, которые тем не менее произносят длиннейшие монологи. Этот несчастный поэт, воображавший себя Горацием, в течение несколькихлет перепробовал всевозможные стихотворные формы и принялся даже заневозможные, называя их то аметрами, то олиметрами. Проза выходила у негоеще бессмысленнее, так как он воображал, что пишет на каком-то новогреческомязыке и, например, камень называл "литиас", друзей -- "фили" и пр. А между тем он же писал потом сонеты, которые не: уступят даже сонетамВерни. У него же мы находим юмористическую пародию на сонет Данте, а рядом снею стихи, проникнутые мрачной, мощной энергией, как, например, следующеестихотворение, поразительно правдиво рисующее безотрадное одиночестволипеманьяка: К САМОМУ СЕВЕ Чем недоволен ты, пришелец безумный?.. Всем вообще и в частности ничем. Я недоволен тем, что свод небес лазурный Покрылся тучами, что стих мой нем, Что он бессилен и не может Излить пред небом то страданье, Что день и ночь мне сердце гложет... Пусть все живое изнеможет В борьбе с несчастием и злом, Пусть обратится мир в Содом -- И я предамся ликованью. M.S. Вообще у этого маньяка встречаются стихи, замечательно изящные по слогуи достойные самого Петрарки. Но вот пример еще более поразительный: в то время как не толькогосударственные люди, но и более или менее опытные психиатры ломали себеголовы над разрешением вопроса, точно ли Лазаретти сумасшедший, меткуюхарактеристику его написал один липеманьяк, пациент уважаемого доктораТозелли, который и сообщил мне это оригинальное стихотворение. В наш век путей железных И книг душеполезных, Век электричества, паров И помрачения умов, В наш век газет серьезных, Обманов грандиозных, Век канцелярских баррикад -- Чтоб полный вышел маскарад, Недоставало лишь живого Святого. Но вот вдруг на Монтелябро, Как свет из канделябра, Из яслей воссиял Давид и нем, и мал. Он начал от солдата, Прошел чрез демократа, Котурны, плащ надел, Глаза горе воздел -- И век газет увидел снова Святого. Был прежде он заикой, Но тут вдруг стал великий Оратор и пророк -- Таков Давида рок. В кутиле вдруг отпетом Мир встретился с аскетом... Он изменил свой вид, Он властно говорит, -- И все признали в нем за "слово" Святого. Он стал теперь законодатель,Герой, мудрец и предсказатель;Как Моисей, стал управлятьИ смело выступил в печать.Завел апостолов оравуИ Магдалин себе во славу,Голгофы ищет и цепей,Идя во след Царю Царей.Глупцы лежат у ног больного -- "Святого". Как Генрих некогда в Каноссе, Давид споткнулся в Арчидоссе: Рукою сильною Давид Был остановлен и побит. Толпа апостолов бежала, И в довершение скандала, Орава уличных девиц Повергла дерзновенно ниц От изумления немого Святого. Страна цветов, моя Тоскана, В твоем мозгу зияет рана. Пристрой маньяков там, где им Быть надлежит со всем "святым" -- И все почтут тебя хвалою. Пусть орошаются слезою Кресты замученных борцов, А не маньяков и глупцов, -- Не память твоего слепого Святого! Однако у того же поэта встречаются и бессмысленные стихотворения. Наконец, еще полнее и нагляднее подтверждают мое предположение, чтосуществует особый поэтический экстаз, вызываемый душевными болезнями,следующие прелестные стихи, переданные мне Таркини-Бонфанти и написанныечуть ли не в его присутствии одним сумасшедшим: К птичке, залетевшей на двор. С дерева на скалу, со скалы на холм переносят тебя твои крылья, -- тыто летаешь, то садишься днем и ночью. А мы, ослепленные своей гордостью, как бы прикованные к железномустолбу, мы все кружимся на одном месте, вечно стараясь уйти подальше и вечнооставаясь тут же. Кав. Y. Прелесть этих строф будет еще понятнее читателю, если он припомнит, чтоавтор намекает в них на тот дворик, с деревом посредине, вокруг которогогуляют сумасшедшие по выложенной камнем дорожке. "Несчастный поэт, -- пишетмне Таркини, -- живет в нашем доме умалишенных уже около 20 лет, онвоображает себя кавалером, князем и пр., видит повсюду нечто таинственное, впродолжение многих лет постоянно собирается вынимать посредством своейтрубки ключи директора, любит принарядиться и показать, что у него хорошиеманеры. Он рисует довольно правильно, когда копирует что-нибудь, если женачнет сочинять свой рисунок, то у него всегда выходят каракули, с помощьюкоторых он силится олицетворять таинственные образы, постоянно занимающиеего". Очевидно, этот больной страдал хроническим горделивым помешательством.Любопытно, что автор этого прелестного стихотворения, одержимый положительнострастью к бумагомаранью, обыкновенно писал преплохие, даже безграмотныесочинения в стихах и прозе, постоянно намекая в них на разные воображаемыепочести или на свои титулы, что он сделал, впрочем, и в приведенной вышепьеске, подписавшись под нею кавалером Y. В заключение я приведу еще пример, чрезвычайно интересный даже с точкизрения судебной психиатрии, так как в этом случае кроме несомненноголитературного дарования, временно вызванного сумасшествием, мы имеем еще идоказательство того, что помешанные могут притворяться безумными подвлиянием какого-нибудь аффекта, в особенности из страха наказания. Примерэтот я заимствую из моей практики. Один бедный башмачник, по фамилии Фарина,отец, дядя и двоюродный брат которого были сумасшедшие и кретины, ещемолодой человек, уже давно страдал умопомешательством и галлюцинациями, но свиду казался веселым и спокойным. Вдруг ему пришла фантазия убить женщину,не сделавшую ему ничего дурного, мать той девушки, которую он, под влияниемсвойственного помешанным эротического бреда, считал своей любовницей, хотя,в сущности, лишь мельком видел ее. Вообразив, что эта женщина подстрекаетпротив него невидимых врагов, голоса которых не давали ему покоя, Фариназарезал ее ножом, а сам бежал в Милан. Никто даже не заподозрил бы его всовершении такого преступления, если бы он, вернувшись в Павию, не пришелсам в полицейское бюро и не сознался в убийстве, представив для большейубедительности и чехол от того ножа, которым нанесен был роковой удар. Нопотом, когда его посадили в тюрьму, он раскаялся в этом поступке ипритворился страдающим полной потерей рассудка, хотя этой формыумопомешательства в то время у него уже не было. Когда меня пригласили вкачестве эксперта для решения вопроса о психическом состоянии преступника, ядолго колебался, к какому заключению прийти на его счет и как убедиться втом, что, будучи помешанным, он вместе с тем притворяется безумным. Наконецего поместили в мою клинику, где я мог тщательно наблюдать за ним и где оннаписал для меня свою подробную биографию; только тогда мне стало ясно, чтопередо мною -- настоящий мономаньяк. Биография эта*, по-моему, является драгоценнейшим документом в областипатологической анатомии мысли, как очевидное доказательство возможности нетолько появления галлюцинаций при нормальности всех остальных психическихотправлений, но также и неудержимого импульса к совершению проступка ссознанием ответственности за него, на что уже указывал профессор Герцен всвоем прекрасном сочинении "О свободе воли". [Биография помещена в конце книги в приложении.] При чтении автобиографии Фарины невольно удивляешься тому, как могчеловек, не получивший никакого литературного образования, излагать своимысли до такой степени ясно, правильно, нередко даже красноречиво,обнаруживая при этом замечательную, необыкновенную память. Так, он сточностью определяет величину куска мыла, купленного 3-4 года тому назад,подробно описывает давнишние сны, разговоры, помнит места, собственныеимена, вообще все мельчайшие обстоятельства много лет тому назад случившихсясобытий, которые не удержались бы в памяти здорового человека и несколькодней. Особенно живо у него воспоминание о виденных им чрезвычайномногочисленных снах, из чего ясно следует, до какой степени они овладелирасстроенным воображением этого несчастного. Не менее любопытна и та подробность, что вначале Фарина совершенноздраво показывал своим товарищам по заключению всю нелепость веры их впророческие сны, а потом сам начал верить им, скорее в силу подражания, чемвследствие грубого невежества, так как остальные заключенные, хотя и непомешанные, были гораздо менее развиты в умственном отношении, чем он. Насколько помешанный Фарина был умственно выше своих сотоварищей позаключению, видно, между прочим, из того, что, оспаривая их мнение, будтосуды в Австрии справедливее, чем в Италии, он заметил: "А разве в Австриимошенников не сажают в тюрьмы, точно так же, как и здесь?" Далее, интересно то обстоятельство, что иногда несчастный вполне ясносознавал свои галлюцинации, в другое же время принимал их задействительность и что он замечал усиление их вследствие слабости, усталостии при высоком положении головы во время сна -- факт, на который следуетобратить внимание спиритуалистам и врачам-любителям кровопусканий. Крометого, меня изумило, что Фарина называет чувство, побудившее его к совершениюубийства, инстинктом, точно он посоветовался с каким-нибудь представителемстаринной школы германских психологов, хотя до такой степени сознавалважность этого преступления, что не раз готов был отказаться от совершенияего при мысли о суде, о кандалах и о позорном заключении в тюрьме. Наконец,следует заметить, что многим из употребленных им в рукописи слов он придаетсвоеобразный, ему одному понятный смысл, например, прерогатива, развлечение,настойчивость и пр., что составляет характеристическую особенностьоднопредметного помешательства. Для целей судебной медицины особенно важен в автобиографии Фарины егоправдивый рассказ о том, как он все подготовил, чтобы убежать в Швейцарию, икак ему помешала исполнить это овладевшая им слабость и боязнь преследованиясо стороны полчища воображаемых врагов. Предположите же теперь, что припадкигаллюцинаций вдруг прекратились бы, а бегство удалось, -- и тогда человек,не занимающийся психиатрией, наверное, затруднился бы признать фактвременного помешательства преступника. Что же касается притворного сумасшествия, то Фарина выбрал именно самуюудобную для себя форму -- манию инстинктивных ночных галлюцинаций, котороюдействительно страдал прежде, так что если бы у этого несчастного не явилосьвдруг странного убеждения в желании врачей защитить его во что бы то нистало, то он продолжал бы притворяться и перед нами и ни в каком случае невысказался бы с той полной откровенностью, как это сделано было им в своейавтобиографии. А без этого драгоценного документа мы рисковали бы счестьФарину или за маньяка, когда он не был им, или за притворщика, когда он и недумал притворяться. Здесь мы видим новое доказательство того, как мало значения могут иметьдля правосудия заключения экспертов, почерпнутые только из определения психологических способностей испытуемого, в сравнении с методом новейшихпсихиатров, основанным на опытах. Для нашей же собственной цели прекрасная, местами художественнонаписанная автобиография Фарины является неопровержимым подтверждениемвыставленного нами положения, что бывают случаи, когда помешательствовозвышает ум необразованных людей над общим уровнем и в значительной степениразвивает их интеллектуальные способности. Общая и резкая особенность поэтов-сумасшедших состоит в присущей имвсем силе творческого воображения, столь несвойственной их прежним жизненнымусловиям и ограниченному умственному кругозору. Правда, у многих это творчество сводится к постоянному кропаниюэпиграмм, острот и созвучий, которые хотя и считаются в большом свете запризнак блестящего ума, bel esprit, но, в сущности, доказывают противное, нетолько потому, что в них часто не бывает логического смысла, но еще ипотому, что ими особенно усердно занимаются умалишенные. Впрочем, и впрозаических сочинениях этих последних заметна склонность к созвучиям, крифмам. Между такими литераторами дома умалишенных нередко встречаютсяимпровизированные философы, у которых среди безумных фантазий являются инойраз проблески идей, как будто заимствованных из философских системэпикурейцев или позитивистов. Но большинство все-таки состоит из поэтов или,скорее, версификаторов, преобладающим свойством произведений которых служиторигинальность, нередко доходящая до абсурда, вследствие разнузданностивоображения, не сдерживаемого более ни логикой, ни здравым смыслом, как этовсегда бывает с ненормальными или неразвитыми умами. Физиологический примертакого явления представляют дети; что же касается патологических примеров,то их множество: придуманная Петром Сиенским теория превращений истранствований души, новогреческий язык, изобретенный душевнобольным изПезаро, и пр. Благодаря своему более живому воображению и быстрой ассоциации идейсумасшедшие часто выполняют с большой легкостью то, что затрудняетдаровитейших здоровых, нормальных людей, как это доказывает приведенная намираньше характеристика Лазаретти, написанная без всяких усилий сумасшедшим,тогда как над нею тщетно трудились многие альенисты, в том числе известныйдоктор Ми-кетти, обладавшие, конечно, большей проницательностью и -- что ещеважнее -- несравненно большим количеством данных для постановки правильногодиагноза. Другая характеристическая особенность таких писателей -- и этозамечается даже в произведениях преступников -- это страсть говорить о себеили о своих близких и составлять свои автобиографии, давая при этом полнуюволю себялюбию и тщеславию. Нужно заметить, впрочем, что обыкновенныесумасшедшие обнаруживают в своих сочинениях меньше искусственности ввыражениях и меньше последовательности, чем преступники, но зато у нихбольше творческой силы и оригинальности сравнительно с этими последними.Далее литераторы дома умалишенных чрезвычайно склонны употреблять созвучия,часто совершенно бессмысленные, и придумывать новые слова или же придаватьособый смысл уже существующим словам и преувеличивать значение самыхничтожных мелочных подробностей; так, Фарина посвящает чуть не полстраницыописанию купленного им куска мыла. "Сумасшедшие всегда трудятся надкакими-нибудь утомительными, иссушающими мозг пустяками", -- сказал Гекарт впредисловии к своей "Gualana", -- произведению, кстати сказать, тоже неотличающемуся здравым смыслом. У многих душевнобольных, хотя и не так часто, как у маттоидов (тронутых, поврежденных), заметно стремление дополнять свои поэтическиевымыслы рисунками, точно ни поэзия, ни живопись в отдельности недостаточносильны для выражения их идей. В слоге сказывается недостаток правильности,отделки; но периоды отличаются такой силой и законченностью, что в этомотношении не уступают произведениям образцовых писателей. Такое мастерство изложения и способность к версификации, проявляющиесяв людях, которые до заболевания даже не имели понятия о просодии, непокажутся нам особенно изумительными, если мы припомним сделанное Байрономопределение поэзии: по его мнению, основанному на собственном опыте, "поэзияесть выражение страсти, которая проявляется тем могущественнее, чем сильнеебыло вызвавшее ее возбуждение". Отсюда становится понятным, почему упомешанных так сильно развивается воображение, часто переходящее даже вполную разнузданность. Богатство фантазии и страстное возбуждение всегдаявлялись могучими факторами творческой деятельности. По мнению Вико,блистательно доказанному впоследствии Боклем, в древние времена и у древнихнародов первые мыслители и ученые были поэты, излагавшие стихамиисторические события, народные верования и вообще создавшие там эпос,который затем передавался из уст в уста, из поколения в поколение, как этомы видим в Галлии, в Тибете, в Америке, Африке и Австралии, по свидетельствуразличных путешественников. Эллис рассказывает, что в Полинезии для решения споров относительнодавно прошедших событий туземцы справляются со своими балладами точно также, как мы с историческими документами. Мало того, не только в ДревнейИндии, но даже в средневековой Европе все науки перекладывались встихотворную форму. Монтукла упоминает о математическом трактате XIIIстолетия, написанном силлабическими стихами; один англичанин переложил встихи кодекс Юстиниана, а какой-то поляк -- Геральдику. Да, наконец, разве собственно история, хотя изложенная прозой, непереполнена точно так же поэтическими вымыслами, фантастическими эпизодами,натяжками в объяснениях и пр.? Разве в ней мы не встречаем всевозможныхнелепостей, вроде того, например, что название сарацинов произошло от Сары,а Нюрнберга -- от Нерона, что Неаполь появился на яйце, что после некоторыхвойн с турками у детей бывало не 32 зуба, а 22 или 23? Разве историкТурпино, этот Маколей своего времени, не сообщил в своей хронике, что стеныПампелуны пали сами собою, едва лишь спутники Карла Великого начали молитьсяБогу? Да и вообще, в нашей истории столько басен, порожденных безумиемчеловечества (тем более склонного ко всему фантастическому, чем ононевежественнее), что наши филологи только понапрасну ломают себе головы втщетных усилиях найти разумное объяснение для этого ребяческого бреда. Что мерный стих успокаивает и гораздо полнее выражает ненормальноепсихическое возбуждение, чем проза, в этом нас убеждают наблюдения надпьяницами и собственное признание многих из таких бессознательных помешанныхпоэтов. Один преступник-маттоид, находившийся в больнице Арбу, прекрасновыразил эту инстинктивную склонность к поэтической форме в следующемдвустишии: Не удивляйтесь моему письму в стихах: Я прозой не могу писать никак! Другой, липеманьяк, лечившийся в доме сумасшедших в Пезаро, такобъясняет значение многих своих стихотворений. "Поэзия, -- говорил он, --это -- мгновенная эманация души, это -- крик, выражающийся из потрясеннойтысячами мук груди". Патологическое происхождение таких литературных произведений служитдостаточным объяснением неодинаковости их стиля, то сильного и блестящего,то вялого и бесцветного по мере того, как ослабевает возбуждение, так чтострофы классически прекрасные вдруг сменяются идиотской болтовней. Тем жеобусловливаются и крайние противоречия между произведениями одного и того жеавтора, например у Фарины и Лазаретти. Впрочем, стиль большинства из нихпредставляет какое-то детское, примитивное построение периода, наклонность кафоризмам или коротким фразам, частое повторение одних и тех же слов илиоборотов, напоминающих библейские изречения или суры Корана, а также, какзаметил Тозелли, однообразие в рассуждениях почти всегда о предметахмалознакомых, чуждых пишущему и -- что особенно любопытно -- совершеннобесполезных как для него самого, так и для других. Наибольшую склонность кписательству обнаруживают, по моему мнению (которое разделяют Адриани иТозелли), хронические маньяки, алкоголики и полупаралитики в первом периодеболезни, хотя у этих последних стихи часто похожи на рифмованную,бессмысленную прозу. Затем следуют меланхолики, сравнительно реже попадающиев больницы для умалишенных. Потребность высказаться на бумаге, вероятно,является у них вследствие свойственной им молчаливости и желания защититьсебя таким способом от воображаемых преследований -- факт гораздо болееважный, чем это может показаться на первый взгляд, особенно когда мысопоставим его с признанным уже всеми другим фактом -- наклонностью кмеланхолии всех великих мыслителей и поэтов.