ЭПИГРАММЫ. «Исса птички Катулловой резвее »

«Исса птички Катулловой резвее…»

Исса птички Катулловой резвее,

Исса чище голубки поцелуя,

Исса ласковее любой красотки,

Исса Индии всех камней дороже,

Исса — Публия прелесть-собачонка.

Заскулит она — словно слово скажет,

Чует горе твое и радость чует.

Спит и сны, подвернувши шейку, видит,

И дыханья ее совсем не слышно.

А когда у нее позыв желудка,

Каплей даже подстилку не замочит,

Но слегка тронет лапкой и с постельки

Просит снять себя, дать ей облегчиться.

Так чиста и невинна эта сучка,

Что Венеры не знает, и не сыщем

Мужа ей, чтоб достойным был красотки.

Чтоб ее не бесследно смерть умчала,

На картине ее представил Публий,

Где такой ты ее увидишь истой,

Что с собою самой не схожа Исса.

Иссу рядом поставь-ка ты с картиной:

Иль обеих сочтешь за настоящих,

Иль обеих сочтешь ты за портреты.

«Фений на вечную честь посвятил могильному праху…»

Фений на вечную честь посвятил могильному праху

Рощу с возделанным здесь чудным участком земли.

Здесь Антулла лежит, покинув безвременно близких,

Оба родителя здесь будут с Антуллой лежать.

Пусть не польстится никто на это скромное поле:

Будет оно господам вечно подвластно своим.

«Я предпочел бы иметь благородную…»

Я предпочел бы иметь благородную, если ж откажут,

Вольноотпущенной я буду доволен тогда.

В крайности хватит рабы, но она победит их обеих,

Коль благородна лицом будет она у меня.

«Что за причина тебя иль надежда в Рим привлекает…»

Что за причина тебя иль надежда в Рим привлекает,

Секст? И чего для себя ждешь ты иль хочешь, скажи?

«Буду вести я дела, — говоришь, — Цицерона блестящей,

И на трех форумах мне равным не будет никто».

И Атестин вел дела, и Цивис, — обоих ты знаешь, —

Но не один оплатить даже квартиры не мог.

«Если не выйдет, займусь тогда я стихов сочиненьем:

Скажешь ты, их услыхав, подлинный это Марон».

Дурень ты: все, у кого одежонка ветром подбита,

Или Назоны они, или Вергилии здесь.

«В атрии к знати пойду». Но ведь это едва прокормило

Трех-четырех: на других с голоду нету лица.

«Как же мне быть? Дай совет: ведь жить-то я в Риме

решился?»

Ежели честен ты, Секст, лишь на авось проживешь.

«И лица твоего могу не видеть…»

И лица твоего могу не видеть,

Да и шеи твоей, и рук, и ножек,

И грудей, да и бедер с поясницей.

Одним словом, чтоб перечня не делать,

Мог бы всей я тебя не видеть, Хлоя.

«Малый Юлия садик Марциала…»

Малый Юлия садик Марциала,

Что, садов Гесперидских благодатней,

На Яникуле длинном расположен.

Смотрят вниз уголки его на холмы,

И вершину его с отлогим склоном

Осеняет покровом ясным небо.

А когда затуманятся долины,

Лишь она освещенной выдается.

Мягко к чистым возносится созвездьям

Стройной дачи изысканная кровля.

Здесь все семеро гор державных видно,

И весь Рим осмотреть отсюда можно,

И нагорья все Тускула и Альбы,

Уголки все прохладные под Римом,

Рубры малые, древние Фидены

И счастливую девичьего кровью

Анны рощицу плодную Перенны.

Там, — хоть шума не слышно, — видишь, едут

Соляной иль Фламинъевой дорогой:

Сладких снов колесо не потревожит,

И не в силах ни окрик корабельный,

Ни бурлацкая ругань их нарушить,

Хоть и Мульвиев рядом мост и быстро

Вниз по Тибру суда скользят святому.

Эту, можно сказать, усадьбу в Риме

Украшает хозяин. Ты как дома:

Так он искренен, так он хлебосолен,

Так радушно гостей он принимает,

Точно сам Алкиной благочестивый

Иль Молорх, что недавно стал богатым.

Ну, а вы, для которых все ничтожно,

Ройте сотней мотыг прохладный Тибур

Иль Пренесту иль Сетию крутую

Одному нанимателю отдайте.

А по-моему, всех угодий лучше

Малый Юлия садик Марциала.

«Мать Флакцилла и ты, родитель Фронтон…»

Мать Флакцилла и ты, родитель Фронтон, поручаю

Девочку эту я вам — радость, утеху мою,

Чтобы ни черных теней не пугалась Эротия-крошка,

Ни зловещего пса Тартара с пастью тройной.

Полностью только шесть зим она прожила бы холодных,

Если бы столько же дней было дано ей дожить.

Пусть же резвится она на руках покровителей старых

И по-младенчески вам имя лепечет мое.

Нежные кости пусть дерн ей мягкий покроет: не тяжкой

Будь ей, земля, ведь она не тяготила тебя!

«Вот что делает жизнь вполне счастливой…»

Вот что делает жизнь вполне счастливой,

Дорогой Марциал, тебе скажу я:

Не труды и доходы, а наследство;

Постоянный очаг с обильным полем,

Благодушье без тяжб, без скучной тоги,

Тело, смолоду крепкое, здоровье,

Простота в обращении с друзьями,

Безыскусственный стол, веселый ужин,

Ночь без пьянства, зато и без заботы,

Ложе скромное без досады нудной,

Сон, в котором вся ночь как миг проходит,

Коль доволен своим ты состояньем,

Коли смерть не страшна и не желанна.

«В Анксуре мирном твоем, Фронтин, на морском побережье…»

В Анксуре мирном твоем, Фронтин, на морском побережье,

В Байах, которые к нам ближе, — в дому у реки,

В роще, где даже и в зной, когда солнце в созвездии Рака,

Нет надоедных цикад, и у озер ключевых

Мог на досуге с тобой я верно служить Пиэридам,

Ныне же я изнурен Римом огромным вконец.

Есть ли здесь день хоть один мой собственный? Мечемся

в море

Города мы, и в труде тщетном теряется жизнь

На содержанье клочка бесплодной земли подгородной

И городского жилья рядом с тобою, Квирин.

Но ведь не в том лишь любовь, чтобы денно и нощно пороги

Нам обивать у друзей — это не дело певца.

Службою Музам клянусь я священной и всеми богами:

Хоть нерадив я к тебе, все же тебя я люблю.

«Спит в преждевременной здесь могиле Эротия-крошка…»

Спит в преждевременной здесь могиле Эротия-крошка,

Что на шестой лишь зиме сгублена злою судьбой.

Кто бы ты ни был моей наследник скромной усадьбы,

Ты ежегодно свершай маленькой тени обряд:

Да нерушим будет дом и твои домочадцы здоровы

И да печален тебе будет лишь камень ее.

«Странно, Авит, для тебя, что, до старости живши в латинском…»

Странно, Авит, для тебя, что, до старости живши в латинском

Городе, все говорю я о далеких краях. Тянет меня на

Таг златоносный, к родному Салону

И вспоминаю в полях сельских обильный наш дом.

Та по душе мне страна, где при скромном достатке богатым

Делаюсь я, где запас скудный балует меня.

Землю содержим мы здесь, там земля нас содержит; тут скупо

Тлеет очаг, и горит пламенем жарким он там;

Дорого здесь голодать, и рынок тебя разоряет,

Там же богатством полей собственных полнится стол;

За лето сносишь ты здесь четыре тоги и больше,

Там я четыре ношу осени тогу одну.

Вот и ухаживай ты за царями, когда не приносит

Дружба того, что тебе край наш приносит, Авит.

«Флаву нашему спутницей будь, книжка…»

Флаву нашему спутницей будь, книжка,

В долгом плаванье, но благоприятном,

И легко уходи с попутным ветром

К Терракона испанского твердыням.

На колесах ты там поедешь быстро

И Салон твой и Бильбилы высоты,

Пять упряжек сменив, увидеть сможешь.

Спросишь, что поручаю я? Немногих,

Но старинных друзей моих, которых

Тридцать зим и четыре я не видел,

Тотчас, прямо с дороги ты приветствуй

И еще поторапливай ты Флава,

Чтоб приятное он и поудобней

Подыскал мне жилье недорогое,

Где бы мог твой отец отдаться лени.

Вот и все. Капитан зовет уж грубый

И бранит задержавшихся, а ветер

Выход в море открыл. Прощай же, книжка:

Ожидать одного корабль не станет.

«Благой Венеры берег золотой, Байи…»

Благой Венеры берег золотой, Байи,

О Байи, вы природы гордой дар милый!

Пусть тысячью стихов хвалил бы я Байи,

Достойно, Флакк, не восхвалить бы мне Байи.

Но Марциал мой мне дороже, чем Байи.

Об них обоих было бы мечтать дерзко.

Но если боги в дар дадут мне все это,

То что за счастье: Марциал мой и Байи!

«Ты теперь, Ювенал, быть может, бродишь…»

Ты теперь, Ювенал, быть может, бродишь

Беспокойно по всей Субуре шумной,

Иль владычной Дианы холм ты топчешь:

Понукает тебя к порогам знати

Потогонная тога, и томишься

Ты, всходя на Большой и Малый Целий.

Я ж опять, декабрей проживши много,

Принят сельскою Бильбилой родною,

Что горда своим золотом и сталью.

Здесь беспечно живем в трудах приятных

Мы в Ботерде, в Платее — кельтиберских

То названия грубые местечек.

Сном глубоким и крепким сплю я, часто

Даже в третьем часу не пробуждаясь:

Отсыпаюсь я всласть теперь за время,

Что все тридцать годов недосыпал я.

Тоги нет и в помине; надеваю

Что попало, с поломанных взяв кресел.

Я встаю — уж очаг горит приветно

Кучей дров, в дубняке соседнем взятых.

Все уставила ключница горшками.

Тут как тут и охотник. Ты такого

Сам не прочь бы иметь в укромной роще.

Оделяет рабов моих приказчик

Безбородый — он все остричься просит.

Так и жить я хочу и так скончаться.

«Рощица эта, ключи, и сплетенного сень винограда…»

Рощица эта, ключи, и сплетенного сень винограда,

И орошающий все ток проведенной воды,

Луг мой и розовый сад, как в Пестуме, дважды цветущем,

Зелень, какую мороз и в январе не побьет,

И водоем, где угорь у нас прирученный ныряет,

И голубятня под цвет жителей белых ее —

Это дары госпожи: вернувшись чрез семь пятилетий,

Сделан Марцеллою я был этой дачи царьком.

Если бы отчие мне уступала сады Навсикая,

Я б Алкиною сказал: «Предпочитаю свои».

«Целых тридцать четыре жатвы прожил…»

Целых тридцать четыре жатвы прожил

Я, как помнится мне, с тобою, Юлий.

Было сладко нам вместе, было горько,

Но отрадного все же было больше;

И, коль камешки мы с тобой разложим

На две кучки, по разному их цвету,

Белых больше окажется, чем черных.

Если горести хочешь ты избегнуть

И душевных не ведать угрызений,

То ни с кем не дружись ты слишком тесно:

Так, хоть радости меньше, меньше горя.

«Уник, ты носишь со мной единое кровное имя…»

Уник, ты носишь со мной единое кровное имя

И по занятьям своим близок и по сердцу мне,

В стихотвореньях своих ты только брату уступишь,

Ум одинаков у вас, но твое сердце нежней.

Лесбией мог бы ты быть любим вместе с тонким Катуллом

Да и Коринна пошла б после Назона с тобой.

Дул бы попутный зефир, если ты паруса распустил бы,

Берег, однако же, мил так же, как брату, тебе.