Роль “мотива” в создании смысла. Мотивный анализ смысловой плазмы. 5 страница

[165] Лакан различает “пустую” и “наполненную” речь (parole vide vs. parole pleine). Первая представляет собой простое нанизывание языковых выражений, вторая связана со стремлением говорящего что-то действительно высказать; психоаналитик должен уметь опознавать в ответах пациента пустую речь, на которую он не должен реагировать и которую не следует принимать в расчет. Интересно, что, по мнению Лакана, “наполненная речь” всегда предполагает “более широкий текст”, к которому она нас отсылает, даже если говорящий сам этого не сознает; иначе говоря, ее смысл не ограничивается собственно высказыванием, но всегда растворен в более широкихдуховных процессах — это и делает “наполненную речь” важнейшим инструментом психоанализа. (“Fonction et champ de la parole et du langage en psychanalyse”. — Jacques Lacan, Ecrits, Paris: Seuil, 1966, стр. 237—322).

[166] “Читать — значит находить значения, а находить значения — значит именовать их; но эти поименованные значения сметаются устремлением к другим именованиям; именования вызывают друг друга, перестраиваются в новые ансамбли, и эти перестройки вызывают потребность в новых именованиях: я именую, я снимаю имя, я именую вновь — так движется текст: наименование в процессе становления, неустанное приближение, метонимизирующий труд”. (Roland Barthes, S/Z, Paris: Seuil, 1970, стр. 17—18).

[167] Выготский замечает, что смыслы слов “как бы вливаются друг в друга и как бы влияют Друг на друга”; правда, этот феномен относится им только к сфере “внутренней речи”. (Мышление и речь. —Л. С. Выготский, Избранные психологические исследования. М., 1956, стр.372).

[168] Способность образов к симультанному пространственному воплощению, в отличие от линейного временного воплощения слов, легла в основу идеи “двойного кодирования” языка Пайвио: “Специфика образов состоит в синхронной организации или параллельном процессировании информации, по принципу пространственных отношений; они не процессируют информацию в последовательности, шаг за шагом. Напротив, о словесной системе можно предполагать, что ее спецификой является последовательное, а не параллельное процессирование”. (Allan Paivio, Images in Mind.... стр. 50).

[169] Потебня различает “ближайшее” значение слова, которое разделяют все говорящие, и “дальнейшее” значение, включающее в себя все сведения и ассоциации, которые могут иметься у каждого индивидуума по поводу данного слова. (А. А. Потебня, Из записок по русской грамматике, т. I—II, М., 1957, “Введение”). В этом же ключе можно интерпретировать высказывание Выготского о том, что “значение одного и того же слова у ребенка и взрослого часто пересекается на одном и том же конкретном предмете, и это является достаточным для взаимного понимания взрослых и детей”. (Избранные психологические исследования..., стр. 166). В основном, однако, начиная с Соссюра, эта проблема была переведена из плана конкретных предметных или образных представлений в план различия между внутрисистемным значением слова как языкового знака и внесистемным денотатом, которому этот знак соответствует.

[170] Наиболее радикальным проявлением идеи о неразрывной зависимости языковой формы и выражаемого ею значения можно считать полемику с тезисом Соссюра о “произвольности” языкового знака. В классических работах Бенвениста и Якобсона на эту тему приводятся различные аргументы в пользу того, что между планом содержания и планом выражения языкового знака существует необходимая внутренняя, а не только внешняя (санкционированная общественным договором) связь: “Nature de signe linguistique”. — Emile Benveniste, Problemesde linguistique generate, 1, Paris: Gallimard, 1966, стр. 47—55; Roman Jakobson & Linda Waugh, The Sound Shape of Language, Brighton: The Harvester Press, 1979, см. в особенности гл. 4, “The Spell of Speech Sounds”.

[171] Выготский формулирует эту проблему как различие “движения смысловой и звучащей речи” (под последней, по-видимому, можно понимать всякий процесс складывания языковой ткани в объективированное высказывание, не обязательно связанный с его “озвучиванием”). Выготский описывает соотношение этих двух планов следующим образом: “Движения в том и другом плане не совпадают, сливаясь в одну линию.... Это отнюдь не обозначает разрыва между обоими планами речи или автономности и независимости каждой из двух ее сторон. Напротив, различение обоих планов есть первый и необходимый шаг для установления внутреннего единства двух речевых планов”. (Избранные психологические исследования..., стр. 331).

[172] Этот вопрос уже обсуждался во Введении. Здесь я лишь сошлюсь еще раз на некоторые примеры наиболее радикальных проявлений такого подхода: статьи Барта (“La mort d'auteur”; “Ecriture, veibe intransitif?” — Roland Barthes, Le bruissement de la langue, Paris: Seuil, 1984), а также кн.: Stanley Fish, Is There a Text in This Class? The Authority of Interpretative Communities, Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1980. Эксцессы этого направления вызывают возражение даже у теоретиков постструкгурной ориентации. Как заметил в этой связи Эко, “возможно, у нас нет способа решить, какая из интерпретаций является "хорошей", но все же мы можем решить, на основании контекста, какая из них представляет собой не попытку понимания "данного" текста, но скорее продукт галлюцинаций адресанта”. (Umberto Eco, The Limits of Interpretation, Bloomington & Indianapolis: Indiana University Press, 1990, стр. 21).

[173] Работа Бахтина “Проблема речевых жанров” впервые представила проблему жанровой раздробленности языковой деятельности в ее истинных масштабах. Аналогичное значение имело описание множественных “игр” с языком, каждая из которых развертывается по своим собственным правилам, у Виттгенштеина (Philosophische Untersuchungen, Oxford, 1953,1:23). Начиная с 1970-х гг. жанровой множественности дискурса уделяется большое внимание как в литературной и семиотической теории (см., например, Tzvetan Todorov, Genres du discours, Paris: Seuil, 1978), так и при описании “прагматических” аспектов языковой коммуникации. Укажу на некоторые значительные работы этого последнего направления: Multiples Goals in Discourse, ed. Karen Tracy & Nicholas Coupland, Clevendon & Philadelphia: Multilingual Matters, 1990; linguistics in Context: Connecting Observation and Understanding, ed. Deborah Tannen, Norwood, NJ:Ablex, 1988; Meaning, Form and Use in Context: Linguistic Applications, ed. Deborah Tannen, Washington, DC: Georgetown University Press, 1984.

[174] Особенно интересные примеры анализа того, как и непосредственное окружение, и более широкая культурная среда влияют на интерпретацию высказывания, дала британская школа “контекста ситуации”. См., в частности, разделы, написанные Холлидеем (М. А. К. Halliday, “How Do You Mean?”), Маттиссеном (Christian Matthiessen, “Interpreting the "Textual Metafunction"”) и Лемке (J L. Lemke, “Interpersonal Meaning in Discourse: Value Orientations”) в коллективной монографии: Advances in Systemic Linguistics: Recent Theory and Practice, London & New York: Pinter, 1992.

[175] В последние 30 лет этот аспект настройки коммуникативных действии получил особенно мощное развитие в литературной теории, в рамках концепции “подразумеваемого читателя”: Wolfgang Iser, Der impliyte Leser. Kommunikalionsformen des Romans von Bunyan bis Beckett, Munchen: Wilhelm Fink, 1972; Rewptionsasthetik, hrsg. RainerWaming, Munchen: Wilhelm Fink, 1975; Umberto Eco, The Role of the Reader: Explorations in the Semiotics of Texts, Bloomington & London: Indiana University Press, 1979.

[176] Очень робкая попытка ввести этот аспект в число значимых параметров коммуникативного акта была предпринята в моей статье “Нарративный текст как акт коммуникации”. — Studia metrica etpoetka, 1, Тарту, 1976.

[177] С этим можно сопоставить определение культуры как своего рода духовной жизненной среды, окружающей человека, предложенное Лотманом и Успенским (Ю, М Лотман, Б. А. Успенский, “О семиотическом механизме культуры”. — Труды по знаковым системам, 5, Тарту, 1971).

[178] Множественность коммуникативных намерений говорящих, не позволяющая однозначно сформулировать прагматическую ориентацию того или иного коммуникативного акта, убедительно продемонстрирована в книге Multiple Goals in Discourse... (см. в особенности Karen Tracy & Nicholas Coupland, “Multiple Goals in Discourse: An Overview of Issues”, стр.2).

[179] М. А. Булгаков, Мастер и Маргарита, гл. 13. Цитируется по изд.: М А. Булгаков, Романы, М., 1988, стр. 504-505.

[180] “Shifters, Verbal Categories, and the Russian Verb”. — Roman Jakobson, Selected Writings, 2, Word and Language, The Hague & Paris: Mouton, 1971, стр. 130—147.

[181] Можно вспомнить в этой связи, как Медведев в своей критике концепции “искусства как приема” указывал на то, что формально один и тот же прием может иметь совсем разные значения в разных идеологических контекстах (П. Н. Медведев, Формальный метод в литературоведении. Критическое введение в социологическую поэтику, Москва, 1928, стр. 155-156).

[182] Ф. М. Достоевский, Полное собрание сочинений в 30 томах, т. 5, Л., 1973, стр. 194. Ср. анализ этого примера в книге: В. В. Виноградов, Русский язык. Грамматическое учение о слове, М., 1947, стр. 454.

[183] Ср. целую серию исследований, в которых показывается, как говорящие определяют социокультурный “портрет” и коммуникативные намерения партнера по тембру его голоса: G. S. Allport, H. Cantril, “Judging Personality from the Voice”. — Journal of Social Psychology, vol. 5 (1934), стр. 155—259; E. Kramer, “Personality Stereotypes in Voice: A Reconsideration of the Data”. — Journal of Social Psychology, vol. 62 (1964), стр. 247—251; К. Scherer, “Judging Personality from Voice: A Cross-Cultural Approach to an Old Issue in Interpretational Perception”. — Journal of Personality, vol. 40, No. 2 (1972), стр. 191—210.

[184] Как уже говорилось выше, выделение различных жанров и коммуникативных рамок в качестве специфических условии, дробящих применение языкового “кода”, является одной из наиболее активных сфер в современной теории языкового и литературного дискурса. В большинстве работ этого направления, однако, можно заметить стремление представить различные жанры в качестве раздельно существующих субкодов. Так, Тодоров прямо говорит о том, что “вместо литературы как целого мы имеем теперь дело с многочисленными типами дискурса, равным образом заслуживающими нашего внимания”. (Genres du discours.... стр. 11). Аналогичные высказывания можно встретить у Эко, а также в социолингвистических работах, посвященных “рамочному” анализу (Framing in Discourse, ed. Deborah Tannen, New York & Oxford: Oxford University Press, 1993). Даже Бахтин, подчеркивавший текучесть жанровой характеристики как важнейшее свойство дискурса, склонялся к тому, чтобы приписать такую текучесть только одному виду дискурса — роману, в противоположность всем другим (см. в особенности “Слово в романе”).

[185] Ср. тезис Бахтина о “принципиально ответном”, то есть принципиально реактивном, характере всякой языковойдеятельности (“Проблема речевых жанров”. — М. М. Бахтин, Литературно-критические статьи, М., 1986, стр. 438). Среди современных исследователей языка такой подход с большой убедительностью проводится в работах Лемке (Jay L. Lemke, “Text Production and Dynamic Text Semantics”. — Functional and Systemic Linguistics: Approaches and Uses, ed. EijaVentola, Berlin & New York, 1991, стр.23—38).

[186] Ср. предельно резкую постановку этой проблемы у Лиотара: “Атомы [информации] помешаются на перекрестках прагматических взаимоотношений, но их все время смешают поступающие сообщения, рассекающие их в своем непрестанном движении. Каждый языковой “партнер”, в результате каждого направленного на него “хода”, испытывает смещение, некую перемену, которая влияет на него не только в качестве адресата и референта, но и в качестве отправителя сообщений”. (Jean-Francois Lyotard, La condition postmodeme. Rapport sur le savoir, Paris: Minuit, 1979, стр. 33).

[187] В. К. Кюхельбекер, Путешествие. Дневник. Статьи, Л., 1979, стр. 453.

[188] Ю. Н. Тынянов, “Пушкин и Кюхельбекер”, в кн.: Ю. И. Тынянов, Пушкин и его современники, М., 1979, гл. 9—12 (стр. 266—288). См. также Б. М. Гаспаров, Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка, Wien: Wiener slavistischer Almanach, Sonderband 27,1992, стр. 67-73.

[189] A.C. Пушкин, Полное собрание сочинений в 10 томах, т X, М.—Л., 1949, стр. 194.

[190] Noam Chomsky, Syntactic Structures, 's-Gravenhage: Mouton, 1957, § 2. Соответственно, задачей порождающей модели языка, по Чомскому, является построение системы правил, порождающих любое правильное предложение данного языка и не порождающее неправильных предложений; критерием оценки всякой модели языка может служить то, насколько ей удается приблизиться к этому идеалу.

[191] И. И. Ревзин, Метод моделирования и типология славянских языков, М., 1967, стр. 66—70.

[192] Б. М. Гаспаров, “Несколько замечании о понятии языковой правильности”. — Труды по знаковым системам, 5, Тарту, 1971.

[193] Связь авангардного слома канона с пониманием самого этого канона как непреложно заданной реальности наглядно проявляется у Шкловского: “Нарушение канона возможно только при существовании канона, и богохульство предполагает еще не умершую религию”. (Ход коня. — В. Б. Шкловский, Гамбургский счет. Статьи—воспоминания— эссе, 1914—1933, М., 1990, стр. 89). Эта идея по прямой линии наследования перешла от формального метода к структуральной поэтике, с ее пониманием инновации как значимого отклонения от системы (Ю. М.Лотман, Лекции по структуральной поэтике. Введение. Теория стиха, Тарту., 1964,1:5 [гл. “Искусство как семиотическая система”]). И наконец, в постструктуральный период она находит продолжение в концепции “боязни влияния” Блума (Harold Bloom, The Anxiety of Influence: A Theory of Poetry, New York: Oxford University Press, 1973).

[194] В. Хлебников, Собрание произведений, под ред. Н. Степанова, т. 2, Л., 1929, стр. 36.

[195] Бенедикт Лившиц выразительно описал своеобразный симбиоз футуристов и их неустанного и язвительного критика — Корнея Чуковского: “О чем нам никак не удавалось договориться, это о том, кто же кому обязан деньгами и известностью. Чуковский считал, что он своими лекциями и статьями создает нам рекламу, мы же утверждали, что без нас он протянул бы ноги с голоду, так как футуроедство стало его основной профессией. Это был настоящий порочный круг, и определить, чтб в замкнувшейся цепи наших отношений является причиной и что следствием, — представлялось совершенно невозможным”. (Б. Лившиц, Полутораглазый стрелец. Воспоминания, М., 1991, стр. 137).

[196] А. Хилл, “О грамматической правильности”. — Вопросы языкознания, 1962, № 4.

[197] Характерным примером смысловой и стилистической фактуры такого высказывания может служитьреплика одного из персонажей в комедии Цукмайера “Капитан из Кёпеника”, выражающая (на резком берлинском диалекте) крайнее изумление и восхищение: “... also ick bin 'n Berliner, aber det is noch nie dajewesen”. (Carl Zuckmayer, Der Hauptmann von Kopenick, 111:20).

[198] В этой главе используется, в частично измененном виде, заключительный раздел моей книги: Литературные лейтмотивы. Очерки русской литературы XXвека, М.: “Наука”, 1994 (“Послесловие: структура текста и культурный контекст”).

[199] Текстуальная природа всякого языкового сообщения была выдвинута на передний план теорией текста 1970-х годов: “Всякое общение, если только общение действительно имеет место, есть текстуатьное/текстовое общение”. (Siegfried J. Schmidt, Texttheorie. Probleme einer Linguistik der sprachlichen Kommunikation, Munchen: Wilhelm Fink, 1973, стр. 144).

[200] Кристева указывает, в связи с динамическим характером текста, что он имеет дело с “эфемерными структурами... скорее "квантами", чем "указателями"”. Это делает текст, по мнению Кристевой, феноменом внеположным лингвистике — “в том смысле, как она понимается структурной или генеративной лингвистикой”. (Julia Kristeva, La revolution du langage poetique, Paris: Seuil, 1974,1:12). В другой работе Кристева определяет отношение текста к традиционно-лингвистическому понятию языкового кода как “отношение ре-дистрибуции (деструктивно-конструктивное)”. (Desire in Language: A Semiotic Approach to Literature and Art, New York: Columbia University Press, 1980, стр. 36).

[201] П, де Ман определяет литературную форму как “диалектическое равновесие” между стремлением интерпретации к тотальной самодостаточности и направляющим интерпретирующий процесс предварительным знанием: “Эту диалектику трудно уловить. Идея тотальности предполагает закрытость формы, силящейся стать упорядоченной и последовательной системой и почти неудержимо устремляющейся к тому, чтобы превратиться в объективированную структуру. Однако фактор течения времени, столь настойчиво забываемый, должен напоминать нам, что в действительности форма никогда не бывает чем-либо иным, кроме как процессом на пути к своему завершению”. (Paul de Man, Blindness and Insight: Essays in the Rhetoric of Contemporary Criticism, Minneapolis: University of Minnesota Press, 1983, стр. 31).

[202] Разумеется, в исследовательской литературе можно найти множество попыток дать исчерпывающее описание и классификацию различных типов интертекстов и их возможных отношений к наличному тексту. Укажу лишь один из наиболее развернутых опытов этого рода: книгу Gerard Genette, Palimpsestes. La lilteratureau second degre, Paris: Seuil, 1982, целиком посвященную этой проблеме.

[203] У Эко можно встретить рассказ о любопытном эпизоде, связанном с рецепцией одной из его ранних книг (Umberto Eco, Opera operta. Forma e indetenninawne nelle poetiche contemporanee, Milan: Bompiani, 1962), вышедшей в эпоху господства структуральной поэтики. Французский перевод первой главы этой книги вызвал строгое замечание Леви-Стросса; Леви-Стросс настаивал, что произведение словесного искусства “наделено определенными свойствами, которые должны быть выделены путем анализа и которые всецело определяют характер этого произведения. Когда Якобсон и я стремились дать структурный анализ сонета Бодлера, мы не подходили к нему как к "открытому произведению", в котором можно найти все то, чем его наполнили позднейшие эпохи; мы подошли к нему как к объекту, который, будучи однажды создан, обладает, так сказать, твердостью кристалла; свою задачу мы ограничивали тем, чтобы выявить эти его свойства”. (См. Umberto Eco, The Role of the Reader: Explorations in the Semiotics of Texts, Bloomington & London: Indiana University Press, 1979, стр. 4).

[204] “Если поэтическое произведение может быть понято как "человеческий документ", как запись из дневника — оно интересно автору, его жене, родным, знакомым и маньякам, страстно ищуших [sic — Б. Г.] ответа на "курил ли Пушкин?" — никому больше”. (О. М. Брик, “Т. н. "формальный метод"”. — ЛЕФ. Журнал левого фронта искусств, 1923, № 1, стр. 213).

[205] Бахтин считает, что “границы каждого конкретного высказывания как единицы речевого общения определяются сменой речевых субъектов, то есть сменой говорящих”. (“Проблема речевых жанров”. — М. М. Бахтин, Литературно-критические статьи, М., 1986, стр. 441). Мне, однако, кажется, что и в ходе взаимодействия между разными субъектами складываются более обширные образования, которые они могут охватить в целом в качестве более широкого “высказывания”.

[206] Стремление говорящего субъекта к “последовательности” (coherence) получающегося смысла является важнейшим смыслообразующим фактором; понятие coherence, в качестве субъективного фактора, отражающего позицию интерпретатора, противопоставляется “связности” (connexity) как объективному свойству структуры высказывания. Эта идея широко разрабатывается в сборнике статей: Connexity and Coherence: Analysis of Text and Discourse, ed. Wolfgang Heydrich, Fritz Neubauer, Janos S. Petofi & Emel Sozer, Berlin & New York: Walter de Gruyter, 1989. См., в частности, Michel Charolles, “Coherence as a Principle in the Regulation of Discoursive Production” (стр. 3—15). Другой автор утверждает даже, что “последовательность смысла, если понимать ее самым широким образом, является неотъемлемым условием биопсихологического функционирования человека”. (Roger D. van de Velde, “Man, Verbal Text, Inferencing, and Coherence”, стр. 175).

[207] “В каждом высказывании — от однословной бытовой реплики до больших, сложных произведений науки или литературы — мы охватываем, понимаем, ощущаем речевой замысел или речевую волю говорящего, определяющую целое высказывания, его объем и его границы. Мы представляем себе, что хочет сказать говорящий, и этим речевым замыслом, этой речевой волей (как мы ее понимаем) мы и измеряем завершенность высказывания”. (Бахтин, ор. cit., стр. 447).

[208] Согласно формулировке Кристевой, “вся идеологическая работа предстает в форме высказывания композиционно завершенной (compositionally completed). Эту завершенность следует отличать от структурной законченности (structural finitude).... Структурная законченность составляет фундаментальную характеристику предмета как законченного продукта, каким наша культура его потребляет, отказываясь читать процесс его производства”. Достижение такого состояния, по ироническому замечанию Кристевой, составляет цель лишь немногих философских систем, таких, как гегелевская, а также религии. (Desire in Language..., стр. 55).

[209] Стремление найти “диалектическое” равновесие “между открытостью и формой, инициативой интерпретатора идавлением контекста” характеризует подход ктексту Эко; Эко стремится представить процесс осмысливания текста таким образом, который допускал бы “неограниченную, но никоим образом не безграничную” (indefinite but by no means infinite) интерпретацию. (Umberto Eco, The Limits a/Interpretation, Blomington & Indianapolis: Indiana University Press, 1990, стр. 21). С этой картиной можно согласиться, с той лишь оговоркой, что мне хотелось бы видеть в ней не “диалектическую” борьбу, а взаимодействие и взаимную индукцию противоположных сил.

[210] Как иронически замечает в своих мемуарах Ф. Ф. Вигель: “Что касается до женщин, то все они хотели казаться древними статуями, с пьедестала сошедшими: которая оделась Корнелией, которая Аспазией”. (Ф. Ф. Вигель, Записки, М., 1928, т. I, стр. 177).

[211] Л. Н. Толстой, Полное собрание сочинений, т. 62, М., 1953, стр 269.

[212] В этом смысле можно понять слова де Мана о том, что никакую интерпретацию литературного произведения нельзя назвать его “описанием”, в строгом эпистемологическом смысле этого термина: “... произведение представляет собой в лучшем случае загадочный призыв к пониманию. Возможно, интерпретацию можно было бы назвать описанием понимания”. (Paul de Man, Blindness and Insight.... стр. 108).

[213] Риффатерр выразительно описывает мотивную инфраструктуру, покрывающую собой текст: “...семантика стихотворения строится по горизонтальной оси сигиификации. В поэзии референтная функция все время переносится с одного сигнификатора на другой: референтность заключается в способности читателя осознать известные сигнификаторы в качестве вариантов единой структуры”. (Michael Rifiaterre, Text Production, New York; Columbia University Press, 1983, стр. 35-36). В другой своей работе Риффатерр говорит о “принципе взаимозаменимости”, согласно которому “каждое данное вербальное выражение будет выглядеть истинным, если оно порождает тавтологические деривации, в которых оно повторяется в виде исследования синонимических форм” {Fictional Truth, Baltimore & London: The Johns Hopkins University Press, 1990, стр. xiv).

[214] Глава “Москва”. — Осип Мандельштам. Собрание сочинений, под ред Г. П. Струве и Б. А. Филиппова, т. 2, Нью-Йорк, 1966, стр. 184—185.

[215] Л.Н. Толстой, Полное собрание сочинений, т. J7, М., 1956, стр. 95. Здесь и в последующих примерах в этой главе разрядка моя.

[216] “Четвертая проза”, 12. — Мандельштам, ор. cit., стр. 225.

[217] Ibid., стр. 226.

[218] Ср. у Барта противопоставление “текста” как открытого, бесконечно саморазворачиваюшегося процесса — традиционному, объектному по своей сути понятию “произведения”: “... произведение есть частица субстанции, занимающая свою порцию пространства, отведенного для книг (например, в библиотеке). Текст есть методологическое поле”. (“De 1'oeuvre au texte”. — Roland Barthes, Le bruissement de la langue, Paris: Seuil, 1984, стр. 70).

[219] Толстой, ор. cit., т. 62, стр. 269.