Роль “мотива” в создании смысла. Мотивный анализ смысловой плазмы. 4 страница

[105] См. исследование различных признаков, на основании которых возникают ассоциативные связи между словами: James Deese, The Structure of Associations in Language and Thought,Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1965; А. А. Залевская, Слово в лексиконе человека, Воронеж: изд. Воронежского университета, 1990, стр, 16 и след.; см. также Словарь ассоциативных норм русского языка, М.: изд. МГУ, 1977. Залевская, в частности, показала, что сетка межсловесных ассоциаций и признаки, по которым ассоциации образуются, могут различаться для родного и иностранного (то есть занимающего значительно меньшее место в языковой памяти) языка (стр. 82—89). К сожалению, все эти интересные исследования ведутся исключительно в применении к единичным словам, а не целым выражениям.

[106] Представление о принципиальной хаотичности процесса ассоциативных связей, возникающих в сознании того или иного субъекта между языковыми единицами и соответствующими им смыслами, лучше разработано в философии и психологии языка, чем в лингвистике. Виттгенштейн показывает невозможность дать твердое определение понятия 'игры': при переходе от 'игр на доске' к 'карточным играм', 'играм в мяч', 'военным играм', и даже от каждой конкретной игры к другой в пределах одного из этих подклассов, каждый раз появляются какие-то новые общие признаки, на основании которых опознается общность между этими феноменами, и утрачиваются некоторые, действовавшие для другой пары. Результатом этого континуума аналогий является не имеющее единого центра поле смыслов, связанных отношениями “семейного сходства”, а не понятие, к которому, как к вершине пирамиды, восходили бы все его конкретные манифестации. (LudwigWittgenstein, Philosophische Untersuchungen, Oxford, 1953,1:65—71).

Сходным образом определяет Выготский смысловой “комплекс”, который, в отличие от понятия, он считает отличительной категорией детского мышления: “Самым существенным для построения комплекса является то. что в его основе лежит не абстрактная и логическая, но конкретная и фактическая связь между отдельными элементами, входящими в его состав.... самый признак, объединяющий отдельные конкретные элементы,... становится неопределенным, разлитым, смутным, в результате чего образуется комплекс, объединяющий с помощью диффузных, неопределенных связей наглядно-конкретные группы образов и предметов. Ребенок, например, к заданному образцу — желтому треугольнику — подбирает не только треугольники, но и трапеции, так как они напоминают ему треугольники с отрезанной вершиной. Далее к трапециям примыкают квадраты, к квадратам — шестиугольники, к шестиугольникам — полуокружности и затем круги”, (Мышление и речь. — Л. С. Выготский, Избранные психологические исследования, M.,1956, стр. 169,175).

[107] “Две вещи, не имеющие основания для сравнения, или, иными словами, не обладающие общими признаками (например, чернильница и свобода воли), никак не могут быть противопоставлены друг другу”. (Н. С. Трубецкой, Основы фонологии, М., 1960, стр. 75).

[108] О том, что знаменитый образ “магического кристалла” заключал в себе именно такую вещественную мотивировку, может свидетельствовать стихотворение “К моей чернильнице” (1821), в котором об этом атрибуте поэтического вдохновения говорится: “...Заветный твой кристал”.

[109] Roland von Harweg, Pronomina und Textkonstitation, Munchen: Wilhelm Fink, 1968; Wolfgang Raible, Satz und Text. Unlersuchungen w vier romanischen Sprachen, Tubingen: Max Niemeyer, 1972; Wolfgang U. Dressier, Einfiihrungin die Textlinguistik, Tubingen: Max Niemeyer, 1972. (См. также обзор этой проблемы: Б. М. Гаспаров. “Современные проблемы лингвистики текста”. — Linguistica, вып. 7, Тарту, 1976).

[110] Впрочем, это различие между образованием слов и “образованием” коммуникативных фрагментов размывается в сфере устной разговорной речи. В этой сфере можно наблюдать скорее континуум лексем, производимых по аналогии с существующими образцами, чем словообразовательную систему и словообразовательные отношения в собственном смысле. В этих условиях теряется определенность словарного списка, равно как и отдельность и устойчивость каждой произведенной в речи словарной единицы. См. Е. А. Земская, Словообразование как деятельность, М., 1992.

[111] Постструктурализм ищет выход из замкнутых бинарных оппозиций в радикальных конфронтациях с имеющимся опытом. Так, согласно Кристевой, развертывание знаков происходит в виде “метонимической конкатенации отклонений от нормы, приводящей к созданию все новых метафор. Оппозиции включаются в сетку всевозможных, множественных по своей природе отклонений (сюрпризов в повествовательной структуре), создающих иллюзию открытой структуры”. (Julia Kristeva, Desire in Language. A Semiotic Approach to Literature and Art, New York: Columbia University Press, 1980, стр. 40).

[112] В романтической интерпретации (в работах Гете по биологии, трудах романтических филологов первой трети XIX века) термин “морфология” выражал идею органического единства форм, обусловливающего их способность к бесконечным трансформациям-метаморфозам; такое понимание было впоследствии вытеснено позитивистской, чисто классифицирующей трактовкой: под “морфологией” стали понимать систематизацию биологических или языковых форм, собранных путем непосредственного наблюдения. Следы романтической идеи можно, однако, заметить в Морфологии сказки В. Я. Проппа, предпославшего каждой главе обширные эпиграфы из биологических сочинений Гете. Разумеется, этот субстрат пропповской “морфологии” исчез в позднейшей интерпретации этого труда в 1960—70-е годы, когда пропповские “функции” были истолкованы в качестве отвлеченной и более или менее всеобщей нарратологической схемы. (Claude Bremond, Logique du recil, Paris: Seuil, 1973). Об этом имеется обстоятельное исследование К. Гордис (Беркли), к сожалению, оставшееся неопубликованным.

[113] Ср. широко известную схему коммуникативного акта Якобсона (Roman Jakobson, “Linguistics and Poetics”. — Style in Language, Cambridge, MA: M.I.T. Press, I960, стр. 350—377), в основание которой легла параллель между лингвистикой и теорией коммуникации (см. также Roman Jakobson, “Linguistics and Communication Theory”. — Structure of Language and!ts Mathematical Aspects. Proceedings of Symposia in Applied Mathematics, 12, Providence, RI: American Mathematical Society, 1961, стр 245—252).

[114] Теория “прозаики” Морсона демонстрирует сходные явления на уровне построения сюжета в романах Достоевского и Толстого. Морсон показывает, как цепочка событии в романе обволакивается всевозможными ложными знаками, боковыми, никуда не ведущими ответвлениями, противоречивыми версиями, размывающими каузальную последовательность событии и дающими автору возможность избежать детерминистски “структурированного” повествования. (Gary Saul Morson, Narrative and Freedom: The Shadows of Time, New Haven & London: Yale University Press, 1994).

[115] В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т 12. М.—Л., 1956, стр. 69 (письмо к В. П. Боткину 8 сентября 1841).

[116] Игорь Клямкин, “Почему трудно говорить правду?” — Новый мир, 1989, № 2.

[117] Мне вспоминаются многочисленные примеры из классических работ по структуральной и генеративной грамматике, в свою очередь сделавшиеся классическими, — примеры, по которым поколения лингвистов постигали основы формального синтаксического анализа: все эти 'The fanner killed the duckling', 'Bob hit John' (и разумеется, также 'John hit Bob'), 'Old men and women' и т. п. Ср. замечание Фляйшман и Во по поводу алгоритмически построенных синтаксических моделей, материалом для которых служили “изолированные, часто неправдоподобные предложения, контекстуализировать которые можно было бы лишь с большим трудом”. (“Introduction”. — Susanne Fleischman & Linda R. Waugh, eds., Discourse-Pragmatics and the Verb. The Evidence/Torn Romance, London & New York: Routledge, 1991).

[118] Бахтин формулирует сходную задачу в виде противопоставления “предложения” как абстрактной строительной единицы, существующей до и вне речевой деятельности, и “высказывания” как такого феномена, в котором неразрывно связаны “тематическое содержание, стиль и композиционное построение”: “Проблема речевых жанров” — М. М. Бахтин, Литературно-критические статьи, М., 1986, стр. 428; см. также последующий раздел: “Высказывание как единица речевого общения. Отличие этой единицы от единиц языка (слова и предложения)”, стр. 436 и след.

[119] Мелодика речи, во всем многообразии своих параметров, остается почти не изученной. См. исследования, посвященные различным функциям “интонации”, в которых авторы фактически апеллируют не только к интонации в собственном смысле, но вместе с ней и к ритму, динамике и тембру речи: Paul Tench, The Roles of Intonation in English Discourse, Frankfurt am Main—Bern—New York—Paris: Peter Lang, 1990; Vokale Kommunikation. Non-verbaleAspekte des Sprachverhaltens, hrsg. Klaus R. Scherer, Weinheim & Basel: Beltz, 1982. Сошлюсь также на свою давнюю статью, в которой ставился вопрос о мелодике речи и основных параметрах, из которых она складывается: “О некоторых тенденциях в развитии мелодики устной речи”. — Лингвистическая семиотика и семантика,. Семиотика устной речи, Тарту, 1979.

[120] В оригинале эта фраза звучит так: “What warlike noise is this?”

[121] Известия, 26 марта 1996 г.

[122] В. В. Маяковский, Полное собрание сочинений, т. 12, М., 1959, стр. 102—103.

[123] Развиваемое в этой главе понимание грамматической категории имеет немало точек пересечения с теорией “ассоциативно-вербальной сети” Караулова: “...грамматика не отделена от лексики, а наоборот, синкретична с ней, разлита, "размазана", так сказать, по ассоциативно-вербальной сети, которая репрезентирует индивидуальный лексикон носителя языка”. (Ю. Н. Караулов, “Индивидуальный лексикон и эксперимент по моделированию языковой способности”. — Знание языка и языкознание, М.: Наука, 1991, стр.9).

[124] R, Jakobson, “Zur Struktur des russischen Verbums” (1932); “Beitrag zur allgemeinen Kasuslehre. Gesamtbedeutungen der russischen Kasus” (1936); “Морфологические наблюдения над славянским склонением” (1962). — Roman Jakobson, Selected Writings, 2, Word and Language. The Hague & Paris: Mouton, 1971, стр. 3-15,23— 71 и 154—183; Louis Hjelmslev, Lacategorie des cas. Etude degrammaire generate, 1—2, Aarhus: Universitets-forlaget, 1935—1937.

[125] J. Р, Sussmilch, Versuch eines Beweises dass die erste Sprache ihren Ursprung nichi vom Menschen sondem allein vom Schopfererhalten habe, Berlin, 1766. С развернутой критикой этой идеи, в основе которой лежало рационалистическое представление о языке, выступил Гердер В своем Abhrndlung Uber den Ursprung der Sprache (1772).

[126] В частности, неоднократно высказывалось убеждение, что построение модели языковой структуры по принципу бинарных оппозиций и их комбинаций должно иметь под собой онтологические основания, поскольку такой принцип объективно является наиболее экономным и рациональным. См., например: Louis Hjelmslev & Hans Jorgen Uldall, Outline o/Glossematics, Copenhague, 1957.

[127] Noam Chomsky, Language and Mind, New York: Harcourt, Brace&World, 1968.

[128] Ср. утверждение С. Фляйшман и Л Во: “...каков бы ни был имманентный смысл грамматических категории, важнейшую роль в интерпретации их значения играют прагматические факторы и дискурсивный контекст”. (Susanne Fleischman & Linda R. Waugh, “Introduction”.— Discourse-Pragmatics and the Verb: The Evidence from Romance, London & New York: Routledge, 1991, стр. 1)

[129] Интересную параллель с этим рассуждением являет мысль Риффатерра о том, что в художественном тексте значение знака никогда не становится референтным, то есть непосредственно отнесенным к объекту. Вопрос о референтной наполненности знака все время “откладывается” в связи с тем, что каждый знак отсылает к каким-либо другим знакам в структуре художественного дискурса. Это непрерывное синтагматическое скольжение межзнаковых отсылок не имеет никакой финальной точки и конечного смыслового разрешения. (Michael Riflaterre, Text Production, New York: Columbia University Press, 1983 стр. 41,44).

[130] Ср. рассуждение Витттенштеина о логическом порядке как “идеальной возможности”, которая не является непосредственным коррелятом реально наличествующего опыта (LudwigWittgenstein, Philosophische Untersuchungen, Oxford, 1953, 1:97).

[131] В. В. Виноградов. Русский язык. Грамматическое учение о слове, М., 1947, стр. 263.

[132] Убедительные примеры, противоречащие “стандартной” теории, приводятся в работах: А. В. Исаченко, “Трансформационный анализ кратких и полных прилагательных”. — Исследования по структурной типологии, М., 1963, стр. 73; Leonard Harvey Babby, A Transformational Grammar of Russian Adjectives,The Hague & Paris: Mouton, 1975, стр. 190—192' Johanna Nichols, Predicate Nominals: A Partial Surface Syntax of Russian, Berkeley—Los Angeles—London: University of California Press, 1981, стр. 302; Н. А. Казавчинская, “О состоянии изучения функций кратких и полных форм прилагательных в позиции предиката”. — Acta et commenlationes Universitatis Tartuensis, 760, Tartu, 1987, стр. 123.

[133] Впервые на этот признак указала Грамматика русского языка, под ред. В. В. Виноградова, М.: АН СССР, 1954, т. II, Синтаксис, ч. I, стр. 451. Из работ последнего времени см. Н. А. Казавчинская, “Оценочные функции качественных прилагательных в краткой форме”. — Ada et commentationes Universitatis Tartuensis, 896, Tartu, 1990, стр. 90—97.

[134] Н. Ю. Шведова, “Полные и краткие формы имен прилагательных в составе сказуемого в современном русском литературном языке” —Ученые записки МГУ, вып 150, Русский язык. М., 1952, стр. 86; ср. также Nichols, op. cit., стр. 302—303.

[135] Н. А. Казавчинская, “Об артиклевых функциях кратких и полных форм прилагательных в современном русском языке”. — Acta et commentationes Universitatis Tartuensis, 825, Tartu, 1988, стр. 93—100. Следует заметить, что “артиклевое” значение членной формы в древнейших церковнославянских текстах проявляется с полной ясностью лишь в избирательных примерах. Представление о том, что древнейшее состояние языка заключало в себе “первоначальное” значение формы в более “чистом” виде, является, конечно, иллюзией, питающейся лишь ограниченностью нашего знания о контекстах, в которых отражены языковые употребления древней эпохи.

[136] А. М. Пешковский, Русский синтаксисв научном освещении, 7-е изд., М., 1956, стр. 225—226.

[137] Виноградов, op. cit., стр. 265.

[138] Большое место уделено стилистическому фактору в работе: Sven Gustavsson. Predicative Adjectives with the Copula byt' in Modem Russian, Stockholm, 1976, стр. 114 и след. Николе, отчасти опираясь на выводы этой работы, идет еще дальше, указывая на возможность не только обшестилевых, но индивидуальных авторских вариации в выборе предикативной формы (Nichols, op. cit., стр 312).

[139] Впервые выдвинутая Исаченко, эта идея получила подробную разработку, в терминах генеративной грамматики, в книге Л. Бэбби (Babby, op. cit.).

[140] Пример взят из кн.: В. В. Виноградов, ор. cil., стр. 715.

[141] Пешковский, ор. сit, стр. 225.

[142] См. подробнее: Boris Gasparov, “Notes on the " Metaphysics" of Russian Aspect”. — Verbal Aspect in Discourse, ed. Nils B. Thelin, Amsterdam & Philadelphia: John Benjamin, 1990, стр. 191-212.

[143] Сходный круг проблем разрабатывается в работах Н. Д. Арутюновой; см. в особенности ее книгу Типы языковых значений. Оценка. Событие. Факт, М., 1988, где подчеркнуты взаимодействия и взаимные перетекания смыслов, относящихся к “фактическому” и “событийному” аспектам картины мира (гл. “"Факты" и "события" в контексте нейтрализации и контраста”, стр. 181 и сл.).

[144] Обобщенные “метафизические” значения, стоящие за конкретными употреблениями грамматических форм, исследуются в работах группы “функциональной грамматики”, возглавляемой А. В. Бондарко. См. серию коллективных монографий этой группы Теория функциональной грамматики, под ред. А. В. Бондарко: Введение. Аспектуальность. Временная локализованность. Таксис, Л., 1987; Темпоральность. Модальность, Л., 1990; Пер-сональность. За/юговость, Л., 1991; Субьектность. Обьектностъ. Коммуникативная перспектива высказывания. Определенность/неопределенность, Л., 1992.

[145] Взаимодействие различных грамматических категорий (таких, как время, наклонение, отрицание) с категорией вида, дающее в каждом новом сочетании иной результирующий смысл, было убедительно показано в кн.: О. П. Рассудова, Употребление видов глагола в русском языке, М.: изд. МГУ, 1968.

[146] Разносторонний анализ гетерогенных и противоречивых факторов, действующих в рамках текста и отдельного высказывания, представлен в работе: Логический анализ языка. Противоречивость и аномальность текста, под ред. Н. Д. Арутюновой, М., 1990.

[147] Представление слов и выражений в виде образов (imaginatio) играло огромную роль в античной и средневековой концепции памяти и мнемотехники. См. Mary J. Carrutheis, The Book of Memory: A Study of Memory in Medieval Culture, Cambridge: Cambridge University Press, 1994, стр. 16—17. Эта традиция, однако, была оттеснена на далекий задний план в новое время, вплоть до XX века, когда к ней вновь начинает апеллировать сначала философия, а затем и филология и психология. На античную концепцию мнемонического образа опирался Гуссерль в своем исследовании образного мышления (Phantasie, Bildbewusstsein, Erinnerung. Zur Phdnomenologie der anschaulichen Vergegenv/artigungen. — Edmund Husseri, Gesammelte Werke, Bd. 23, The Hague—Boston—London: Martinus Nijhoff, 1980, стр. 16).

В собственно психолингвистическом плане по вопросу об образных реакциях говорящих на языковые выражения существует небольшая по объему, но очень интересная исследовательская литература. Пионером в этой области является канадский психолог А. Пайвио, в работах которого, начиная с конца 1960-х гг., систематически исследуются образные реакции на различные типы слов. Постоянство, с которым языковой материал связывается с образными представлениями, привело А. Пайвио к теории “двойного кодирования” языковых смыслов — вербального и невербального (образного). См. его итоговую книгу: Allan Paivio, Images in Mind: The Evolution of a Theory, New York & London: Harvester Wheatshesf, 1991, а также работу, в которой дается философское и психологическое обоснование результатов экспериментальных исследований образа: John T. E. Richardson, Mental Imagery and Human Memory, New York: St. Martins, 1980. См. также работу: В. Ф. Петренко, А. А. Нистратов, “Коэффициенты образности, конкретности и ассоциативной значимости для 84 русских существительных”, — Общение. Текст. Высказывание, M., 1981, стр. 5—16, — авторы которой проводят аналогичное исследование для носителей русского языка в параметрах, разработанных Пайвио и его соавторами; эта работа особенно интересна тем, что авторы приводят, наряду с анкетными результатами, высказывания испытуемых, в которых они стремятся передать свои образные ощущения. Интересен также сборник: Text und Bild, Bild und Text, hrsg. Wolfgang Harms, Stuttgart: Metzlersche Verlagsbuchhandlung, 1988, в котором проблемы соотношения слова и образа рассматриваются в философской, эстетической и историко-культурной перспективе.

[148] Принципиальным недостатком психологических и психолингвистических исследовании языкового образа, на которые я сослался выше, следует признать то, что все они ориентированы на распознавание образов единичных слов, предъявляемых испытуемым в качестве изолированных словарных единиц. Отсюда возникает ожидание, что только у слов, значение которых обладает физической наглядностью, может быть ясный образный отклик; это ожидание, однако, решительно опровергается результатами опросов. См. в особенности Петренко, Нистратов, стр. 7—8, а также работу: Allan Paivio, John С. Yuille, Stephen A. Madigan, “Concretedness, Imagery and Meaningfiilness Values for 925 Nouns”. — Journalfor Experimental Psychology. Monograph Supplement, vol. 76, No. 1, Pt. 2 (January 1968), авторы которой столкнулись с тем, что в ответах испытуемых далеко не всегда обнаруживается корреляция между предметной “конкретностью” значения слова и легкостью его “образной представимости”. В своей книге Пайвио признает, что это расхождение между теоретическим ожиданием и эмпирическим результатом выдвигает проблему, которой он пока не находит удовлетворительного объяснения (Images in Mind..., стр. ISO-152). Между тем эта проблема исчезает, если рассматривать слово растворенным в языковых выражениях и тех более широких ситуациях, которым эти выражения соответствуют в опыте говоряших.

[149] Петренко, Нистратов отмечают, что испытуемые часто представляли себе различные аффекты и психические состояния в виде “образа-маски выражения лица”, “какого-то мимического выражения” и т. п. (ор. cit., стр. 7—8).

[150] Гуссерль формулирует различие между “ясным” и “смутным” образным представлением (klarer und dunkler Erscheinung): последнее “можно себе представить, но это будет пустое представление, оно на что-то мне намекает, но у меня не остается от него никакой отчетливой картины; и однако, этот намек мною осознан,... я могу даже сказать, в каком аспекте он осознан, несмотря на свою пустоту, в какой форме и т. д. — все это, конечно, не с такой отчетливостью и определенностью, как в случае ясного представления” (Husserl, op. cit., стр. 302).

Аналогичный смысл имеет различение “картинного” и “визуального” (pictorial vs. visual) представления в современной психологии (Richardson, op.cit.). М. Карруэерс указывает, что это различение восходит к традиции античных риторик (The Book of Memory..., стр.18).

[151] Сошлюсь опять на одного из испытуемых в опросе Петренко, Нистратова, заметившего, что “некоторые “абстрактные” динамические термины (скорость, движение) вызывали четко ощущаемый эффект, который мало походил на обычное понимание образа, но выражался достаточно ярко”, (ор. cit., стр. 8).

[152] См. остроумный анализ этого жестового “монстра”, вскрывающий, что в основе его в конечном счете также лежит иконическая передача идеи согласия/несогласия, хотя сам способ передачи оказывается в этом случае необычным, по сравнению с большинством других языков: Р. О. Якобсон, “"Да" и "нет" в мимике”. — Roman Jakobson, Selected Writings, 2, Word and Language, The Hague & Paris: Mouton, 1971, стр. 360—367.

[153] Поэзия знает примеры воплощения букв в многомерный образ, наделенный цветом, динамикой, эмоциональной окрашенностью, способный вызывать различные предметные и тематические ассоциации. Таков сонет Артюра Рембо “Voyelles” или стихотворение Хлебникова “Царапина по небу — Прорыв в языки — Соединение звездного языка и обыденного” (“Где рой зеленых ха для двух”). Однако образная перцепция графической стороны языка не чужда — хотя, конечно, в несравненно более скромных масштабах — и повседневному языковому сознанию. В моем индивидуальном восприятии буквенное воплощение слов всегда имеет вид печатного (не рукописного) текста, с отчетливым, но не ярко индивидуализированным, шрифтом — что-то вроде газетной или дешевой книжной печати; буквам свойственна легкая окрашенность — я “вижу” переходы от более темных к более светлым, от сероватых к желтовато-коричневым тонам.

[154] Различение “памяти о вещах” и “памяти о словах” имело широкое хождение в античной риторике. См. Frances A. Yates, The Art of Memory, Chicago: The University of Chicago Press, 1966, стр. 8 и след.

[155] Gottlob Frege, “Uber Sinn und Bedeutung”. — Zeitschrift fur Philosophie undphilosophische Kri-tik, Bd. 100 (1892), стр. 25-50.

[156] Укажу на работы, отмечающие вехи в развитии этой концепции: Charies К. Ogden & Ivor A. Richards, The Meaning of Meaning: A Study of the Influence of Language upon Thought and of the Science of Symbolism, London, 1921; F. de Saussure, Cours de linguistique generate [1916], испр. изд. Paris: Payot, 1985; Rudolph Camap, Meaning and Necessity, Chicago: Chicago University Press, 1956 (см. в особенности обсуждение соотношения между экстенсиональным и интенсиональным значением); Л. Ельмслев, “Можно ли считать, что значения слов образуют структуру?” — Новое в лингвистике, вып. 1, М., 1962 (одна из первых попыток применить принцип оппозиции и дифференциальных признаков в области лексической семантики); Jerrold J. Katz & Jerry A. Fodor, “The Structure of a Semantic Theory”. — Language, 39 (1963), стр. 170—210 (первая последовательная реализация данного принципа).

[157] В ряде современных исследований подчеркивается, что языковой образ имеет скорее “функциональное”, чем “миметическое” значение (Richardson, Mental Imagery.... стр. 25— 42). Его живописное “качество” и “подобие” отображаемому объекту несущественны — важно, что субъект принимает данный образ в качестве репрезентации чего-то ему известного; см. Jerry A. Fodor, The Language of Thought, Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1980,стр.191.

[158] Так, в высказываниях Потебни, особенно раннего периода, звучит романтическая ностальгия по “золотому веку” языкотворчества, когда ничто не отделяло только что созданное слово от вызвавшего его представления: “...в то время, когда слово было не пустым знаком, а еще свежим результатом апперцепции,... наполнявших человека... радостным чувством творчества — в то время гораздо живее чувствовалась законность слова и его связь с самим предметом”. (Мысль и язык. —А. А. Потебня, Эстетика и поэтика, М., 1976, стр.173). Эту идею Гумбольдта и Потебни выразительно развивает Шкловский в своей ранней работе “Воскрешение слова” (1914): “Древнейшим поэтическим творчеством человека было творчество слов. Сейчас слова мертвы, и язык подобен кладбищу, но только что рожденное слово было живо образно,... и часто, когда добираешься до теперь уже потерянного, стертого образа, положенного некогда в основу слова, то поражаешься его красотой, которая была и которой уже нет”. В. Б. Шкловский, Гамбургский счет. Статьи-воспоминания—эссе (1914—1933). М., 1990,стр.36.

[159] “Когда в припадке нежности или злобы мы хотим приласкать или оскорбить человека, то нам мало для этого изношенных, обглоданных слов, и мы тогда комкаем и ломаем слова, чтобы они задели ухо, чтобы их увидели, а не узнали..И вот теперь, сегодня, когда художнику захотелось иметь дело с живой формой и с живым, а не с мертвым словом, он, желая дать ему лицо, разломал и исковеркал его”. (Шкловский, ор.cit., стр. 40). “... стремясь найти подлинное слово, которое бы нам показало предмет, мы пользуемся словом притянутым, непривычным для нас, по крайней мере в данном приложении, словом изнасилованным”. (Р. Якобсон, “О художественном реализме” [1921]. — Роман Якобсон, Работы по поэтике, М., 1987, стр. 389).

[160] Можно вспомнить в этой связи критику Гуссерлем “наивного представления”, согласно которому “... духовный образ мыслится как имманентно присущий духу объект. Предполагается, что образ таким же образом наличествует в духовном мире, как вещь — в мире действительности. Однако в духовном мире или, лучше сказать, в сознании, феноменологически, нет никаких образных предметов (Bilddinge)”. (Husserl, ор. сit.,стр. 21). Такому статично-предметному пониманию Гуссерль противопоставляет “протеистическую” изменчивость и неустойчивость как основное свойство образа (ibid., стр. 22—59).

[161] “В представлении слова всегда заключена связь с неким квазиобразным мысленным явлением (Sinnenschein), в представлении образа — связь со смыслом, доступным только через слово. Слову неотъемлемо принадлежит некий затемненный образ, образу — некое приглушенное слово”. (Gottfried Willems, “Kunst und Literatur als Gegenstand einer Theorie der Wort-Bild-Bezeichnungen. Skizze der methodischen Grundlagen und Perspektiven”. — Text und Bild...,CTp.423).

[162] Утверждения о преимущественно или даже исключительно визуальном характере памяти (в частности, о возможности визуального отображения явлений, связанных со звуком) были типичны для античной традиции. См. Carruthers, op. cit., стр. 18; Yates, The Art of Memory..., стр. 373. К аналогичному выводу приходит Кэзи в своем феноменологическом исследовании памяти. В частности, мне было интересно увидеть, что он апеллирует к визуальному образу “оглушительного рева водопада”, то есть к такому же примеру, какой пришел и мне на ум в ходе моего собственного рассуждения. (Edward S. Casey, Remembering: A Phenomenological Study, BIoomington & Indianapolis: Indiana University Press, 1987, стр. 23-24).

[163] Иное решение этой дилеммы предлагает Якобсон. Отмечая, что “в жизни” преобладающую роль играют визуальные представления, тогда как язык строится на звуковой основе, Якобсон разрешает это противоречие путем апелляции к классификации разных типов знаков (по Ч. Пирсу); он видит различие между “иконом” и “индексом”, с одной стороны, и “символом”, с другой, в том, что первые строятся на визуальной, а последний — на звуковой основе. Поскольку в языке (равно как в музыке, по мнению Якобсона) преобладают символические знаки, этим и объясняется ориентация данных “знаковых систем” на звуковое восприятие. (“Visual and Auditory Signs”. — Roman Jakobson, Selected Writings, 2, Word and Language, The Hague & Paris: Mouton, 1971, стр. 334—337).

[164] Опора на отдельные слова в экспериментальных психолингвистических исследованиях образов приводит к тому, что отображение каждого слова мыслится как единичный и устойчивый феномен. Поставленная так задача направляет мысль испытуемых по ложному пути: они описывают первый почему-либо им явившийся образ — результат первой пришедшей им на ум контекстуальной проекции данного знака, — не задумываясь о возможных альтернативах, которые могли бы возникнуть при других мыслимых его проекциях. От этого повышается разбросанность описаний у разных говорящих (поскольку они исходят из различных контекстуальных презумпций), что создает преувеличенное представление об их “субъективности”. Следовало бы скорее поставить вопрос не об “образе”, но об “образах” как бесконечной галерее-континууме перевоплощений, в которых для каждого говорящего является, в зависимости от условий, каждое языковое выражение.