ГЛАВА 4. МихаилБулгаков на Красном Кавказе

Михаил Булгаков на Красном Кавказе. 1920—1921

153

удастся. Слышите — не удастся! Я сама слишком замучи­лась, слишком передумала, чтобы иметь свое мнение. И если кто-нибудь виноват в том, что происходит тяжелого и дурного, так это вы — вы все, стонущие, ноющие, злобствующие, критикующие и ничего не делающие для того, чтобы скорее изжить трудные дни. Одни взяли на себя всю тяжесть труда, а вы смотрите и вместо того, чтобы помочь, говорите — они не выдержат, они упадут, труд их бессмыслен. У вас остались только слова. Вы ни холодные, ни горячие, вы — ничто. И вы еще смеете осу­ждать...»

Тут явно слышатся отголоски споров с Булгаковым самого Слезкина. Автор «Девушки с гор» готов был оправдать пролитую революцией кровь, возлагая вину не на большевиков, а на интеллигенцию, которая не хочет работать на благо нового общества. Будущий же автор «Белой гвардии» ставил вопрос, кто ответит за кровь, но не находил ответа, хотя кровопролития не оправдывал. Вот только надежд на скорое падение советской власти Булгаков явно не питал.

«Революционный заказ» во Владикавказе Булгаков выполнял несколько своеобразно. Он никак не прослав­лял Октябрьскую революцию, а сосредоточивал внима­ние на революционных событиях, ей предшествовавших. Так, в «Братьях Турбиных» действие происходит во время революции 1905 года (а к ее конституционным идеям сочувственно относился, как мы помним, еще отец Булгакова), в «Сыновьях муллы», как благо для Кавказа, показана победа февральской революции. В «Грядущих перспективах» писатель осудил февраль, справедливо видя в нем лишь преддверие октябрьских событий. Но теперь, при красных, когда выбора не было и требова­лось написать что-нибудь «революционное», чтобы не умереть с голода, Булгаков готов был славить скорее февральскую, чем октябрьскую революцию. Наконец, можно предположить, что в «Парижских коммунарах», текст которых не сохранился, он наверняка с симпатией писал о Парижской коммуне 1871 года, хотя сам уж точно не разделял социалистических идей. Вероятно, сочув­ствие к коммунарам могло быть вызвано жестокой рас-

правой, учиненной над ними правительственными войс­ками. Из письма, посланного Н. А. Земской в конце мая 1921 года, можно судить о том, что в «Парижских комму­нарах» отразились и собственные впечатления драматур­га. Отсюда такие реплики героев, как: «Да, я голодный как собака, с утра ничего не ел»; «Да ты не можешь себе представить, до чего я голоден. У меня живот совсем пустой...»; «Но как ловко я его срезал. Умер, не никнув, и себе такой же смерти желаю»; «А хорошо я командира взвода подстрелил... Как сноп упал. Дай Бог каждому из нас так помереть...» (возможно, здесь Булгаков вспо­мнил мучительно умиравшего полковника, раненного в живот).

В начале июля 1920 года во Владикавказе состоялся диспут о Пушкине. О выступлении на нем Булгакова сохранился целый ряд свидетельств. Явно недружествен­ный рецензент М. Вокс из журнала «Творчество» отме­тил булгаковские пафос и красноречие, усугубляющие, по его мнению, вину выступавшего, и «дословно» пере­числил основные тезисы Булгакова: «Бунт декабристов был под знаком Пушкина, и Пушкин ненавидел тиранию (смотри письма к Жуковскому: „Я презираю свое отече­ство, но не люблю, когда говорят об этом иностранцы»); Пушкин теоретик революции, но не практик — он не мог быть на баррикадах. Над революционным творче­ством Пушкина закрыта завеса: в этом глубокая тайна его творчества. В развитии Пушкина наблюдается «фе­ерическая кривая». Пушкин был «и ночь и лысая гора» — приводит Булгаков слова поэта Полонского, и затем — творчество Пушкина божественно, лучезарно; Пуш­кин — полубог, евангелист, интернационалист (sic!). Он перевоплощался во всех богов Олимпа: был и Вакх, и Бахус; и в заключение: на всем творчестве Пушкина лежит печать глубокой человечности, гуманности, от­вращение к убийству, к насилию и лишению жизни чело­века — человеком (на эту минуту Булгаков забывает о пушкинской дуэли). И в последних словах сравнивает Пушкина с тем существом, которое заповедало людям: «не убий».

В «Записках на манжетах» Булгаков о выступлении на

Ъорпс Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 4.

Михаил Булгаков на Красном Кавказе. 1920— 1921

155

Пушкинском диспуте, вероятно из-за цензуры, говорит весьма глухо, утверждая лишь, что положил на обе лопатки докладчика — Г. С. Астахова, на славу обрабо­тавшего Пушкина «за белые штаны», за «вперед гляжу я без боязни», за камер-юнкерство и холопскую стихию, вообще за «псевдореволюционность и ханжество», за неприличные стихи и ухаживание за женщинами», а в заключение предложившего «Пушкина выкинуть в печ­ку». В ходе диспута герой булгаковской повести был на­гражден нелестными эпитетами «волк в овечьей шкуре», «господин» и «буржуазный подголосок». Действительно, тот же М. Вокс считал, что «все было выдержано у лите­ратора Булгакова в духе несколько своеобразной логики буржуазного подголоска», и превозносил Астахова, утверждая, что «кощунственная» рука докладчика имела полное право бросить Пушкина в очистительный огонь революции, в котором весь этот хлам должен сгореть, крупинки золота, если они есть, останутся». Астахов без­апелляционно провозглашал, что «камер-юнкерство, холопская стихия овладела Пушкиным, и написать подлинно революционных сочинений он не мог». По мне­нию докладчика, «о нравственной чистоте личности Пушкина лучше бы оппоненты помолчали» (далее следо­вала ссылка на эротические стихотворения поэта). Доклад назывался «Пушкин и его творчество с револю­ционной точки зрения».

Т. Н. Лаппа также запомнила эту дискуссию: «Диспут о Пушкине я помню. Была там. Это в открытом летнем театре происходило. Народу очень много собралось, в основном — молодежь, молодые поэты были. Что там делалось! Это ужас один! Как они были против, Боже мой! Я в зале сидела, где-то впереди, а рядом Булгаков и Беме, юрист, такой немолодой уже. Как там Пушкина ругали! Потом Булгаков пошел выступать и прямо с пеной у рта защищал его. И Беме тоже. А портрет Пуш­кина хотели уничтожить, но мы не дали. Но многие были и за Булгакова».

Слезкинский Алексей Васильевич тоже выступает на Пушкинском диспуте, где произносит речь в защиту поэта и называет его «революционером духа». Вероятно,

Булгаков мог считать Пушкина революционером только в этом смысле, а совсем не в политическом или социаль­ном. Однако для защиты Пушкина и всего классического наследия от пролеткультовских призывов сбросить их с корабля современности приходилось «революционизиро­вать» творчество и личность поэта, в частности подчер­кивая его связь с декабристами. Для Булгакова пушкин­ская тема явилась поводом утвердить принципы гуманно­сти, осудить убийство и насилие, призвать к соблюдению христианской заповеди «не убий». Однако общественный резонанс его выступления, восторженный прием булга­ковской речи значительной частью публики имел для литератора печальные последствия. Астахов в своей газете назвал Булгакова «волком в овечьей шкуре» и весьма зловеще описал отношение аудитории к своему

оппоненту:

«Что стало с молчаливыми шляпками и гладко выбри­тыми лицами, когда заговорил литератор Булгаков.

Все пришли в движение. Завозились, заерзали от наслаждения: «Наш-то, наш-то выступил! Герой!» Благоговейно раскрыли рты, слушают.

Кажется, ушами захлопали от неистового восторга.

А бывший литератор разошелся (здесь, конечно, «бывший» не в том смысле, что уже оставивший литера­турную деятельность, а как относящийся к категории «бывших», утративших свое положение в результате революции. — Б. С).

Свой почуял своих, яблочко от яблони должно было упасть, что называется, в самую точку.

И упало.

Захлебывались от экстаза девицы.

Хихикали в кулачок «пенсистые» солидные физионо­мии.

— Спасибо, товарищ Булгаков! — прокричал один.

Кажется, даже рукопожатия были.

В общем, искусство вечное, искусство прежних людей полагало свой «триумф».

Булгаков был прав, когда в «Записках на манжетах» свое изгнание из подотдела искусств и позднейший спеш­ный отъезд из Владикавказа связал с выступлением на

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 4.

Михаил Булгаков на Красном Кавказе. 1920—1921

157

Пушкинском диспуте, после которого власти стали счи­тать его не только «бывшим», но и, если так можно выразиться, «общественно опасным». Безвестный про­винциальный пролеткультовец, по словам Слезкина, — футурист, последователь Маяковского, Астахов, благо­даря истории с Булгаковым и сохранившийся в памяти потомства, еще тогда не только почувствовал враждеб­ность своего оппонента новой власти, но и впервые опи­сал тот феномен полного единения автора со зрителем, который поражал потом многих на спектаклях «Дней Тур­биных». Уже во Владикавказе Булгаков стал выразите­лем настроений тех достаточно многочисленных слоев общества, отнюдь не только одних владельцев недвижи­мости и капиталов, у которых революция отняла все, ничего не предоставив взамен. Этим была обусловлена и его определенная политическая роль в Москве 20-х годов, этим и объясняется столь ожесточенная травля его в подконтрольной прессе. А начиналось все еще в 20-м, во Владикавказе.

Несомненно, что Булгаков никаких теплых чувств к Астахову не испытывал, политических и эстетических теорий молодого революционного поэта не разделял. А вот в смысле художественной формы «стиль эпохи» готов был испробовать, и «Записки на манжетах» напи­саны той же короткой, фрагментарной, «рубленой» прозой, идущей от «Петербурга» Андрея Белого, что и цитированный выше астаховский отчет о Пушкинском диспуте.

Наиболее «революционную» из своих пьес, «Сыновья муллы», Булгаков, по его собственному признанию в автобиографическом рассказе «Богема», написал всего за семь с половиной дней. У драматурга был соавтор — помощник присяжного поверенного, из «туземцев». В «Записках на манжетах» он безымянен, а в «Богеме» на­зван Гензулаевым. Пьесу писали, по булгаковскому при­знанию, втроем: «Я, помощник поверенного и голодуха». Хотя благодаря успеху «Сыновей муллы» Булгаков смог уехать «верхом на пьесе в Тифлис», имея деньги и наде­жды на постановку этого «революционного опуса» (и то и другое быстро иссякло), к своему соавтору, чья роль,

очевидно, свелась к этнографическим подробностям местного быта (на сохранившемся суфлерском экземпляре и в осетинском переводе автор указан один — Булгаков), теплых чувств, очевидно, не питал. Как установил ингушский исследователь Д. А. Гиреев, пьесу помог соз­дать кумык Туаджин Пейзуллаев, по профессии — юрист. Он будто бы был соавтором не только «Сыновей муллы», но и «Самообороны» — юморески из советского быта, когда для защиты от бандитов жильцам приходи­лось вооружаться и объединяться в домовые группы самообороны. Позднее Пейзуллаев переселился в Москву. Неизвестно, встречался ли Булгаков с Пейзул-лаевым в московские годы, но присяжный поверенный послужил одним из прототипов незабвенного Степы Лиходеева в «Мастере и Маргарите». В первой редакции романа, созданной в 1929 году, директора Варьете звали Гарася Пензулаев, и Воланд выбрасывал его из Москвы не в Ялту, а во Владикавказ. Ялта же появилась лишь в последней редакции, писавшейся в конце 30-х годов. Появилась не без влияния рассказа М. Зощенко «Земле­трясение» (1929). Герой рассказа Снопков накануне Большого крымского землетрясения «выкушал полторы бутылки русской горькой», заснул и был раздет до подштанников. Очнувшись и пройдя несколько верст от Ялты, «он присел на камушек и загорюнился. Местности он не узнает, и мыслей он никаких подвести не может. И душа и тело у него холодеют. И жрать чрезвычайно

хочется.

Только под утро Иван Яковлевич Снопков узнал, как и чего. Он у прохожего спросил.

Прохожий ему говорит:

— А ты чего тут, для примеру, в кальсонах ходишь?
Снопков говорит:

— Прямо и сам не понимаю. Скажите, будьте любез­
ны, где я нахожусь?

Ну, разговорились. Прохожий говорит:

— Так что до Ялты верст, может, тридцать будет.
Эва, куда ты зашел».

Снопков возвратился и «через всю Ялту... прошел в своих кальсонах. Хотя, впрочем, никто не удивился по

158

олов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 4.

Михаил Булгаков на Красном Кавказе. 1920—1921

159

случаю землетрясения. Да, впрочем, и так никто бы не поразился».

Герой Зощенко — это жертва не только пьянства, но и стихии — землетрясения. Булгаковский Лиходеев тоже наказан за пьянство, но совсем другой стихией — поту­сторонними силами. Кстати, как и зощенковский герой, щеголяет по Москве в кальсонах Иван Бездомный, а по Парижу — генерал Чарнота в «Беге».

Возможно, Булгаков узнал о смерти своего соавтора (он умер в 1936 году) и потому решил затемнить «влади­кавказский след» в образе директора Варьете. Как мы увидим дальше, зощенковским героям еще придется при­крывать куда более рискованные параллели в булгаков-ских произведениях.

Видимо, во Владикавказе при красных произошла еще одна запомнившаяся Булгакову встреча — с Н. Н. Покровским, бывшим редактором газеты «Кавказ», ранее работавшим в сытинском «Русском слове». В «За­писках на манжетах» это «сотрудник покойного „Рус­ского слова", в гетрах и с сигарой», автор стишка: «До Тифлиса сорок миль... Кто продаст автомобиль?» Есть основания полагать, что через некоторое время Покров­ский вернулся из Тифлиса во Владикавказ. Во всяком случае, заметка об открытии Горского народного худо­жественного института в местном «Коммунисте» 17 мая 1921 года подписана: Н. Покровский. И Слезкин в «Де­вушке с гор» приводит диалог Алексея Васильевича с вернувшимся во Владикавказ бывшим редактором в анг­лийском френче Петром Ильичом, за которым явственно угадывается фигура Н. Н. Покровского. Петр Ильич собирался эмигрировать по документу от итальян­ского консульства (в «Записках на манжетах» редактор тоже собирается бежать с итальянским удостоверением), но тяготы интернирования в Грузии быстро его разоча­ровали: «Вы не видали, как отступали наши доблестные войска? О, вы много потеряли. Это была картина, доложу я вам. Когда тысячи людей в арбах, верхом, пех­турою бежали по снегу в горы за месяц до того, как пришли советские войска. И в Ларсе их разоружили кин-

тошники, раньше чем пустить в обетованную землю. Многие возвращались назад, многие стрелялись или стреляли в других», — рассказывает он Алексею Василь­евичу. А вот как объясняет Петр Ильич причины своего возвращения в замечательном монологе, который стоит того, чтобы быть воспроизведенным полностью: «Вы юморист, дорогой мой! Положительно юморист! Я всегда говорил вам это. Но позвольте узнать, что бы я стал делать за границей? Что бы я стал там делать? Ответьте мне. Гранить мостовую Парижа, Лондона или Берлина, курить сигары, витийствовать в кафе, разно­сить бабьи сплетни или писать пифийские статьи в рус­ских газетах? Но ведь это не по мне. Я сдох бы от скуки через месяц, зарезал бы свою любовницу, ограбил бы банкирскую контору и глупо закончил бы свои дела в тюрьме, как мелкий жулик. Составлять новую армию для похода на Россию? Занятно. Но дело в том, что я хорошо знаю, чем может кончиться такая история. Скуч­нейшей чепухой, родной мой! Не скрою от вас, потому что вы сами это знаете, — я авантюрист и не люблю играть впустую. В конечном счете громкими словами меня не прошибешь, дудки. Я слишком хорошо знаю цену всем этим идеям, общественным мнениям, благо­родным порывам. Война учит, уверяю вас. В ней я нашел свою стихию. Мне претит спокойная жизнь, как может только претить законная жена. Политика меня ни­сколько не интересует, как идейная борьба, — это юбка, которую надевают для того, чтобы каждый любовник думал, что он ее первый снимает. Я журналист, но в бое­вой обстановке. Добровольцы, сознаюсь вам, всегда были противны мне своей наглостью и своей глупостью, но я работал с ними, редактировал их газету, объединяя каких-то горцев, пока это было интересно. Красные мне не очень приятны, но за ними я чувствую силу умелых игроков, и с ними любопытно сесть за один стол — сра­зиться. И я еду назад. И иду ва-банк. Уверяю вас, только в России сейчас можно жить. Только в Эрэсэфэсэр. Здесь один день не похож на другой, сегодня не знаешь, что будет завтра, и если тебя не расстреляют, то у тебя все шансы расстреливать самому. Не так ли?»

161

160 ^БоР^ис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

Мы не знаем дальнейшей судьбы Н. Н. Покровского. Не знаем даже, был ли у него подобный разговор в крас­ном Владикавказе с Булгаковым или Слезкиным. Но можно быть уверенным в том, что либо сам Покровский, либо слезкинский Петр Ильич повлияли на целый ряд булгаковских героев (так или иначе решивших сотрудни­чать с большевиками): от несимпатичного Тальберга до симпатичного Мышлаевского и несимпатичного в рома­не, но симпатичного в пьесе Шервинского. Слова Покровского (или Слезкина) могли также поколебать намерение Булгакова эмигрировать.

Строго говоря, не все пьесы владикавказского периода Булгаков считал совсем уж слабыми. «Париж­ских коммунаров» он посылал на конкурс в Москву, пьеса была встречена конкурсной комиссией достаточно благосклонно, и 8 мая 1921 года владикавказский «Ком­мунист» сообщал, что пьеса намечена к постановке в Москве. Однако комиссия требовала переделок, на кото­рые Булгаков не согласился, и вопрос с постановкой отпал*. Более же других Булгаков ценил пьесу «Глиня­ные женихи». Сестре Вере 26 апреля 1921 года он писал: «Лучшей моей пьесой подлинного жанра я считаю 3-актную комедию-буфф салонного типа „Вероломный папаша" („Глиняные женихи"). И как раз она не идет, да и не пойдет, несмотря на то что комиссия, слушавшая ее, хохотала в продолжение всех трех актов... Салонная! Салонная! Понимаешь». Вероятно, именно эту пьесу уже в Москве в середине 20-х годов писатель пробовал восста­новить вместе со второй женой Л. Е. Белозерской. В своих мемуарах Любовь Евгеньевна вспоминала: «...При­шел оживленный М. А. и сказал, что мы будем вместе писать пьесу из французской жизни (я несколько лет прожила во Франции) и что у него уже есть название: „Белая глина". Я очень удивилась и спросила, что это такое — „белая глина", зачем она нужна и что из нее делают.

— Мопсов из нее делают, — смеясь, ответил он.

* Впрочем, в письме к Н. А. Земской от 2 июня 1921 года Булгаков отмечал, что «Парижские коммунары» годятся к постановке лишь в качестве спектакля к празднику, а «как пьеса они никуда».

ГЛАВА 4.

Михаил Булгаков на Красном Кавказе. 1920—1921

Эту фразу потом говорило одно из действующих лиц пьесы.

Много позже, перечитывая чеховский „Вишневый сад", я натолкнулась на рассказ Симеонова-Пищика о том, что англичане нашли у него в саду белую глину, заключили с ним арендный договор на разработку ее и дали ему задаток. Вот откуда пошло такое необычайное название! В результате я так и не узнала, что, кроме моп­сов, из этой глины делают.

Зато сочиняли мы и очень веселились.

Схема пьесы была незамысловата. В большом и бога­том имении вдовы Дюваль, которая живет там с 18-лет­ней дочерью, обнаружена белая глина.

Эта новость волнует всех окрестных помещиков: никто толком не знает, что это за штука. Мосье Поль Ив, тоже вдовец, живущий неподалеку, бросается на раз­ведку в поместье Дюваль и сразу же попадает под чары хозяйки.

И мать, и дочь необыкновенно похожи друг на друга. Почти одинаковым туалетом они еще более усугубляют это сходство: их забавляют постоянно возникающие недоразумения на этой почве. В ошибку впадает мсье Ив, затем его сын Жан, студент, приехавший из Сорбонны на каникулы, и, наконец, инженер-геолог, эльзасец фон Трупп, приглашенный для исследования глины и тоже сразу бешено влюбившийся в мадам Дюваль. Он — классический тип ревнивца. С его приездом в доме начинается кутерьма. Он не расстается с револьве­ром.

— Проклятое сходство! — кричит он. — Я хочу застрелить мать, а целюсь в дочь...

Тут и объяснения, и погоня, и борьба, и угрозы само­убийства. Когда наконец обманом удается отнять у рев­нивца револьвер, оказывается, что он не заряжен... В третьем действии все кончается общим благополучием. Тут мы применили принцип детской скороговорки: „Ях женился на Цип, Яхциндрах на Циппидрип... Поль Ив женится на Дюваль-матери, его сын Жан — на Дюваль-дочери, а фон Трупп — на экономке мсье Ива мадам Мелани.

162 ^Б°Р^{ИС Соколов} ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 4.

Михаил Булгаков на Красном Кавказе. 1920—1921

163

ы мечтали увидеть „Белую глину" у Корша, в роли мсье Ива — Радина, а в роли фон Труппа — Топор­кова.

Два готовых действия мы показали Александру Нико­лаевичу Тихонову (Сереброву) (в будущем — руководи­телю вместе с Горьким серии „ЖЗЛ" и одному из губите­лей булгаковской биографии Мольера. — Б. С). Он со свойственной ему грубоватой откровенностью сказал:

— Ну подумайте сами, ну кому нужна сейчас светская комедия?

Так третьего действия мы и не дописали».

Не исключено, что в «Глиняных женихах» тот же сюжет разрабатывался не на французском, а на местном материале. В пьесе могли отразиться и домашние воде­вили Булгаковых киевской поры, в частности «Поездка Ивана Павловича в Житомир», в которой И. П. Воскре­сенский, считая булгаковского двоюродного брата Костю виновным в смерти пациента, целится в него из револьвера, но по ошибке попадает в Муика — тетку Булгакова Ирину Лукиничну, которая умирает со словами «пианино Леле», ставшими крылатыми в семье, поскольку сестра Елена (Леля) увлекалась музыкой.

Водевильная стихия, как видим, издавна привлекала Булгакова, но в конкретных советских условиях это направление творчества не могло полноценно реализо­ваться. Ни во Владикавказе, ни в Москве никому не были нужны «салонные», или «светские», комедии (разумеет­ся, речь идет о тех, от кого зависело, ставить или не ста­вить пьесу).

«Братьей Турбиных» Булгаков уже тогда, как он писал Н. А. Земской 2 июня 1921 года, начал переделы­вать в «большую драму», почему и просил сестру сжечь рукопись. Возможно, это была уже самая ранняя редак­ция «Дней Турбиных» с перенесением действия в эпоху гражданской войны. Параллельно Булгаков стал писать роман, о чем сообщал двоюродному брату Константину 1 февраля 1921 года: «Пишу роман, единственная за все время продуманная вещь. Но печаль опять: ведь это индивидуальное творчество, а сейчас идет совсем дру-

гое»; 16 февраля уточнял: «Сейчас я пишу большой роман по канве „Недуга"». Вероятно, в новом романе речь шла о герое-наркомане. Не исключено также, что это был самый ранний вариант «Белой гвардии» или что здесь соединялись темы «Морфия» и событий 1918— 1919 годов в Киеве, а под «Недугом» понималась не только болезнь героя, но и болезнь общества — рево­люция.

В красном Владикавказе, похоже, был опубликован лишь один фельетон Булгакова — «Неделя просвеще­ния» — в «Коммунисте» 1 апреля 1921 года (на «день сме­ха» публикация пришлась, вероятно, случайно). В письме сестре Вере автор характеризовал его как «вещь совер­шенно ерундовую». В «Богеме» Булгаков назвал этот фельетон одним из трех своих преступлений (в юмори­стическом, конечно, смысле. Два других «преступления» — это растрата в 1907 году полутора рублей, данных для покупки учебника физики, на кинематограф и женитьба в 1913 году вопреки воле матери). Серьезные произведе­ния во Владикавказе он публиковать не мог. Тексты некоторых из них остались в Киеве. В письмах родным из Владикавказа Булгаков называет «Наброски земского врача», «Недуг», «Первый цвет», «Зеленый змий». Эти рукописи он впоследствии уже в Москве уничтожил, но некоторые идеи и мотивы воплотил в «Записках юного врача», «Морфии», а также, быть может, в «Белой гвар­дии» и «Ханском огне».

В письме двоюродному брату Константину от 1 фев­раля 1921 года Булгаков признавался: «Жизнь моя — мое страдание. Ах, Костя, ты не можешь себе представить, как бы я хотел, чтобы ты был здесь, когда „Турбины" шли в первый раз. Ты не можешь себе представить, какая печаль была у меня в душе, что пьеса идет в дыре захолустной, что я запоздал на 4 года с тем, что я должен был давно начать делать — писать.

В театре орали: „Автора" и хлопали, хлопали... Когда меня вызвали после 2-го акта, я выходил со смутным чув­ством... Смутно глядел на загримированные лица акте­ров, на гремящий зал. И думал: „А ведь это моя мечта исполнилась... но как уродливо: вместо московской

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

-D-

сцены сцена провинциальная, вместо драмы об Алеше Турбине, которую я лелеял, наспех сделанная, незрелая вещь".

Судьба — насмешница».

Несомненно, желание явить себя столице было одним из побудительных мотивов переезда в Москву. И судьбе было угодно, чтобы булгаковские «Дни Турбиных» про­гремели вскоре с мхатовской сцены на всю страну.

5

"Ничем иным я быть не могу, я могу быть одним — писателем"

МИХАИЛ БУЛГАКОВ —

ЖУРНАЛИСТ, ДРАМАТУРГ,

ПРОЗАИК

1921 — 1929

-П D П-

улгаков прибыл в Москву в 20-х числах сентя- бря 1921 года воссоединился здесь с женой. Первое время они жили в Тихомировском сту- денческом общежитии, куда их устроил киев­ский друг студент-медик Николай Леонидович Гладырев-ский (его брат Юрий послужил одним из прототипов Шервинского в «Белой гвардии» и «Днях Турбиных»). Вскоре, как мы уже говорили, они переселились в ком­нату А. М. Земского в квартиру № 50 в доме 10 по Боль­шой Садовой. В октябре Андрей уехал к Наде в Киев и оставил квартиру Булгаковым. Михаилу и Тасе при­шлось познать все прелести коммунального быта. В письме сестре Наде 23 октября 1921 года Михаил привел шуточные стихи о своей квартире:

На Большой Садовой

Стоит дом здоровый.

Живет в доме наш брат,

Организованный пролетариат.

И я затерялся между пролетариатом

Как какой-нибудь, извините за выражение, атом.

Жаль, некоторых удобств нет.

Например — испорчен в<ате>р-кл<озе>т.

С умывальником тоже беда —

Днем он сухой, а ночью из него на пол течет вода.

Питаемся понемножку:

Сахарин и картошка.

Свет электрический — странной марки —

То потухнет, а то опять ни с того

Ни с сего разгорится ярко.

Теперь, впрочем, уже несколько дней горит подряд.

И пролетариат очень рад.

За левой стеной женский голос

Выводит: «бедная чайка...»

А за правой играют на балалайке...

Начало нэпа, или, вернее, период перехода к нэпу от политики военного коммунизма был очень тяжелым для населения, особенно городского. Продуктов еще не хва-

168 Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

тало, а безработица свирепствовала вовсю. Булгакова с 1 октября 1921 года назначили секретарем Литературного отдела (ЛИТО) Главполитпросвета, который просуще­ствовал недолго: 23 ноября отдел был ликвидирован, и с 1 декабря Булгаков считался уволенным. Пришлось искать работу. Михаил начал сотрудничать в частной газете «Торгово-промышленный вестник». Но вышло всего шесть номеров, и к середине января 1922 года Бул­гаков вновь оказался безработным. Конец января и пер­вая половина февраля были самыми тяжелыми в жизни писателя. Он записал в дневнике 9 февраля: «Идет самый черный период моей жизни. Мы с женой голодаем. Пришлось взять у дядьки (Н. М. Покровского. — Б. С.) немного муки, постного масла и картошки. У Бориса (брата А. М. Земского. — Б. С.) — миллион. Обегал всю Москву — нет места. Валенки рассыпались». 16 февраля появилась надежда устроиться в газету «Рабочий» — орган ЦК ВКП(б). С начала марта Булгаков стал ее сотрудником. Параллельно с середины февраля с помощью Б. М. Земского Михаил Афанасьевич получил место заведующего издательством в Научно-техничес­ком комитете Военно-воздушной академии имени Жуковского (сам Б. М. Земский состоял постоянным членом комитета). Это давало хоть какую-то возмож­ность жить. 24 марта 1922 года Булгаков сообщал Н. А. Земской: «На двух службах получаю всего 197 руб. (по курсу Наркомфина за март около 40 миллионов) в месяц, т. е. 1/2 того, что мне требуется для жизни (если только жизнью можно назвать мое существование за последние два года) с Тасей. Она, конечно, нигде не служит и гото­вит на маленькой железной печке. (Кроме жалованья у меня плебейский паек. Но боюсь, что в дальнейшем он все больше будет хромать.)».

Первого февраля 1922 года умерла, заразившись сып­ным тифом, мать Булгакова. Михаил и Тася на похороны не приехали. Об обстоятельствах, связанных с этим печальным событием, вспоминала Т. Н. Лаппа: «У нас ни копейки не было... Понимаете, даже разговора не было об этом... Я немножко как-то удивилась, но он как раз в этот день должен был идти куда-то играть. Он устроил-

ГЛАВА5.

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1921—1929

ся... какая-то бродячая труппа была (26 января 1922 года Булгаков записал в дневнике: «Вошел в бродячий кол­лектив актеров: буду играть на окраинах. Плата 125 (тыс.) за спектакль. Убийственно мало. Конечно, из-за этих спектаклей писать будет некогда. Заколдованный круг». — Б. С), и мы получили телеграмму. Как раз это вечером было. Ну, как вы думаете, откуда мы могли взять деньги? Пойти к дяде Коле просить?.. Очень трудно было доставать билеты. Это ж 22-й год был. Он нигде не работал, я нигде не работала, одними вещами жили, и те уж на исходе были. Бывало так, что у нас ничего не было — ни картошки, ни хлеба, ничего. Михаил бегал голодный». Мать Булгаков любил, хотя нередко и конфликтовал с ней. Ее памяти он посвятил самые добрые слова в романе «Белая гвардия». Да и сама смерть матери явилась одним из толчков к реализации замысла романа.

Постепенно улаживались жилищные дела. Соседи Булгакова с помощью жилтоварищества пытались высе­лить его из квартиры. Спасло обращение на имя руково­дителя Главполитпросвета Н. К. Крупской. По ее распо­ряжению Булгакова прописали на Б. Садовой. Ряд иссле­дователей относит это важное событие к октябрю — ноябрю 1921-го, справедливо увязывая его с работой писателя в ЛИТО Главполитпросвета. Т. Н. Лаппа же утверждает, что обращение к Крупской было в период работы Булгакова в «Рабочем», то есть в марте 1922 года. Эту историю он изложил в очерке «Воспомина­ние...», появившемся в связи со смертью Ленина, и там относит заступничество Крупской к концу 1921 года. «Нехорошая квартира» дала богатую пищу для булгаков-ских фельетонов и рассказов 20-х годов, а одна из самых скандальных соседок, Аннушка Чума, перекочевала и в «Мастера и Маргариту».

Материальное положение семьи стало постепенно улучшаться, чему способствовали публикации репорта­жей и статей Булгакова. 4 февраля 1922 года в газете «Правда» был напечатан первый московский репортаж Булгакова «Эмигрантская портняжная фабрика». Затем репортажи и статьи под разными псевдонимами стали

270 Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

появляться в «Рабочем» и других газетах. Некоторые рассказы, в частности «Необыкновенные приключения доктора», были напечатаны в журнале «Рупор», других московских изданиях. С начала апреля, по рекомендации бывшего товарища по ЛИТО А. И. Эрлиха, Булгаков поступает литературным обработчиком в газету желез­нодорожников «Гудок». В его задачу входит придание литературной формы корреспонденциям из провинции, не отличавшимся элементарной грамотностью. Парал­лельно он пишет для «Гудка» репортажи, рассказы и фельетоны — к настоящему времени их выявлено в этой газете за 1922—1926 годы 112. Эта продукция для «Гуд­ка», «Рабочего» и других советских газет и журналов не приносила морального и творческого удовлетворения, хотя и обеспечивала писателя хлебом насущным. И все же средств постоянно не хватало. 18 апреля 1922 года Булгаков сообщал сестре, что, помимо прочего, рабо­тает еще конферансье в небольшом театре. В том же письме свои совокупные доходы он оценивал за первую половину апреля более чем в 70 млн. рублей, не считая пайка, то есть его положение по сравнению с мартом, даже с учетом инфляции, значительно улучшилось.

Добрые отношения сложились у Булгакова с Б. М. Земским, который в письме сестре Наде 24 марта был охарактеризован очень тепло: «Живет он хорошо. Как у него уютно кажется, в особенности после кошмарной квартиры № 50!.. Он редкий товарищ и прелестный собе­седник... Оседлость Боба, его гомерические пайки и неистощимое уменье М<арии> Д<аниловны> (жены Б. М. Земского. — Б. С.) жить наладят их существование всег­да. От души желаю ему этого». Борис Михайлович, в свою очередь, писал 9 апреля 1922 года Н. А. и А. М. Зем­ским: «Булгаковых мы очень полюбили и видимся почти каждый день. Миша меня поражает своей энергией, работоспособностью, предприимчивостью и бодростью духа. Мы с ним большие друзья и неразлучные собесед­ники. Он служит в газете и у меня в Научно-техничес­ком) комитете. Можно с уверенностью сказать, что он поймает свою судьбу, — она от него не уйдет...» Благопо­лучие семьи Б. М. Земского, достигнутое за счет напря-

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист к. 1921—19

драматург, прозаик.

171

женного интеллектуального труда (глава семьи трудился сразу на нескольких службах: помимо Научно-техничес­кого комитета, он состоял заведующим Летным отделом ЦАГИ и читал лекции по механике в Институте инжене­ров воздушного флота), в какой-то мере было для Булга­кова образцом. Он различал благополучие тружеников, подобных Борису, и благополучие нэпманов и новых коммунистических начальников, часто погрязших в сов­местных с «новой буржуазией» махинациях. Последних он зло высмеивал в своих фельетонах, в комедии «Зой-кина квартира».

Еще в письме к матери 17 ноября 1921 года Булгаков заявлял: «Труден будет конец ноября и декабрь, как раз момент перехода на частные предприятия (тут он немного ошибся: тяжелее всего пришлось позже — в феврале. — Б. С). Но я рассчитываю на огромное коли­чество моих знакомств и теперь уже с полным правом на энергию, которую пришлось проявить volens-nolens*. Знакомств масса и журнальных, и театральных, и дело­вых просто. Это много значит в теперешней Москве, которая переходит к новой, невиданной в ней давно уже жизни — яростной конкуренции, беготне, проявлению инициативы и т. д. Вне такой жизни жить нельзя, иначе погибнешь. В числе погибших быть не желаю». Своей целью Булгаков в том же письме провозглашал «в 3 года восстановить норму — квартиру, одежду, пищу и книги». И действительно, за три года писателю удалось во мно­гом реализовать намеченное (вот только получение квартиры потребовало более длительного срока — окон­чательно этот вопрос был решен только в 1934 году с приобретением кооперативной квартиры в Нащокин-ском переулке, 35).

С введением нэпа жизнь в Москве постепенно налажи­валась. Изобилие в московских магазинах и кафе, наряду с нарастающей «спекулянтской волной», постоянным ростом цен Булгаков отмечал в письме к матери. Этой теме был посвящен и написанный в январе 1922 года фельетон «Торговый ренессанс», так и не опубликован-

Волей-неволей (лат.).

173

1 У2, ^БоР^{ис Сок}°лов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ный при жизни автора. Правда, к 1924 году — сроку, намеченному для себя Булгаковым, — частное предпри­нимательство уже подвергается очень жестким ограниче­ниям. Этот процесс, параллельно сопровождаемый ростом советской бюрократии, окончательно завер­шился в 1929-м — «году великого перелома», среди про­чего, переломившему хребет нэпу. Но в период 1922— 1924 годов благодаря нэпу несколько облегчается поло­жение литераторов, не придерживающихся коммунисти­ческих воззрений и не готовых плясать под дудку Про­леткульта. В общественной жизни страны появилось новое идеологическое течение — «сменовеховство», родившееся в эмиграции, но оказавшее свое влияние и на метрополию. Несколько лет Булгаков печатался в «сме­новеховских» изданиях. Это и дало повод впоследствии враждебной критике (в общем-то безосновательно) име-нозать его «сменовеховцем».

Свое название течение получило от сборника «Смена вех», вышедшего в июле 1921 года в Праге. В нем уча­ствовал ряд видных деятелей эмиграции, в том числе и бывшие министры правительства Колчака — Ю. В. Ключников, Е. В. Устрялов, А. В. Бобрищев-Пушкин, Ю. Н. Потехин и др. Сменовеховцы верили, что нэп — серьезный признак эволюции большевизма в сторону нормального цивилизованного общества, и потому совет­скую власть эмиграция может принять и с ней работать, способствуя дальнейшему развитию эволюционного про­цесса. Конечно же, они трагически (прежде всего для самих себя) заблуждались. Нэп был не более чем времен­ной мерой, призванной способствовать получению вло­жений с Запада в концессии (чтобы потом прибрать их к рукам) и дать возможность населению, прежде всего кре­стьянству, мелким и средним ремесленникам и предпри­нимателям, «обрасти шерстью и нагулять жирок», чтобы потом их сподручнее было «резать или стричь». Ни сме­новеховцам, ни Булгакову не было известно секретное письмо наркома внешней торговли, полпреда и торг­преда в Великобритании Л. Б. Красина Председателю Совнаркома В. И. Ленину от 19 августа 1921 года, в кото­ром «наш новый курс» откровенно охарактеризован как

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1921—1929

«столь успешно начатое втирание очков всему свету». Среди тех, кому успешно втерли очки, оказались и лидеры сменовеховства. Булгаков же обмануть себя не дал. Правда, похоже, некоторые коммунистические вожди рассматривали нэп как политику, рассчитанную на более длительное и серьезное обустройство советского плацдарма, с которого в случае нового кризиса можно будет развернуть новое наступление на Запад для торже­ства мировой революции. Сменовеховцы представлялись им возможными союзниками. Так, вскоре после выхода сборника «Смена вех», председатель Реввоенсовета и наркомвоенмор Л. Д. Троцкий следующим образом опре­делял его значение: «Люди, которые давали министров Колчаку, поняли, что Красная Армия не есть выдумка эмигрантов, что это не разбойничья банда, — она явля­ется национальным выражением русского народа в настоящем фазисе развития. Они абсолютно правы... Наше несчастье, что страна безграмотная, и, конечно, годы и годы понадобятся, пока исчезнет безграмотность и русский трудовой человек приобщится к ку!ьтуре». Однако сразу после смерти Ленина в январе 1924 года Троцкий фактически был лишен существенного влияния на правительственную политику, что не преминул отме­тить Булгаков в дневниковой записи 8 января 1924 года, сделанной в связи с публикацией в газетах бюллетеня о состоянии здоровья Троцкого. Бюллетень заканчивался информацией о том, что председателю Реввоенсовета и формально второму после Ленина лицу в большевист­ской иерархии предоставлен «отпуск с полным освобо­ждением от всех обязанностей, на срок не менее 2 меся­цев». Писатель так прокомментировал происшедшее: «Итак, 8-го января 1924 года Троцкого выставили. Что будет с Россией, знает один Бог. Пусть он ей поможет!» Вероятно, Булгаков все-таки уважал своего бывшего противника по гражданской войне, хотя бы за готов­ность широко привлекать на службу специалистов из числа интеллигенции. Главное же, почему автор дне­вника негативно оценивал устранение Троцкого (и это еще более показательно в свете свойственного Булга­кову и широко отразившегося в дневнике бытового анти-

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1921—1929

семитизма)*, заключалось, думается, в том, что даже призрачная свобода в выражении общественного мнения, сохранявшаяся в первой половине 20-х годов, обязана была во многом продолжавшейся скрытой борьбе между различными фракциями в коммунистическом руковод­стве. С устранением фракций и установлением единолич­ной диктатуры Сталина (трудно сказать, сознавал ли тогда Булгаков, что именно Сталин — единственный реальный кандидат на пост диктатора) открывалась воз­можность для еще большего ужесточения тотального идеологического контроля и неограниченных репрессий. С устранением «левой» и «правой» оппозиции в партии и состоялся «великий перелом», после чего оказалась подавлена всякая несанкционированная партией и госу­дарством (или, вернее, партией-государством, настолько тесно сплелись они в одно целое) инициатива как в эко­номической, так и в идеологической области. Большин­ство сменовеховцев, увидевших в Сталине «сильную власть», способную создать мощное национальное госу­дарство, и вернувшихся на родину в конце 20-х и начале 30-х, пали жертвами волны репрессий 1937—1938 годов. Исключение было сделано для некоторых, активно уча­ствовавших в идеологических начинаниях режима еще в 20-е годы или публично порвавших с эмиграцией деяте-

* В ряде дневниковых записей Булгаков демонстрирует неприяз­ненное отношение к евреям. Так, в дневниковой записи в ночь с 20 на 21 декабря 1924 года не встретившие поддержку писателя действия фран­цузского премьера Э. Эррио, который «этих большевиков допустил в Париж», объясняются исключительно мнимо еврейским происхожде­нием политика: «У меня нет никаких сомнений, что он еврей. Люба (Л. Е. Белозерская. — Б. С.) мне это подтвердила, сказав, что она раз­говаривала с людьми, лично знающими Эррио. Тогда все понятно». Также подчеркивается и еврейская национальность не понравившегося Булгакову драматического тенора Большого театра В. Я. Викторова, а неодобрительно отзываясь о публике, посещавшей литературные «Ни­китинские субботники», писатель подчеркивает, что это — «затхлая, советская, рабская рвань, с густой примесью евреев». Булгаков явно раз­делял бытовой антисемитизм, выразившийся в негативном стереотипе евреев, со своей средой — русской православной интеллигенцией Киева, причем этот стереотип был усугублен значительной ролью, которую сыграли в революции лица еврейского происхождения. Однако автор «Белой гвардии» и «Дней Турбиных» смог подняться над предрассудка­ми: именно евреи выступают у него безвинными жертвами гражданской войны.

лей сменовеховства, вроде писателей Ильи Эренбурга и Алексея Толстого (последнего Булгаков зло именовал «трудовым графом» и «грязным, бесчестным шутом»).

Сам Булгаков крайне скептически относился к воз­можности перерождения или эволюции советского режима в эпоху нэпа в провозглашенный Устряловым путь «эволюции умов и сердец». В дневнике 26 октября 1923 года писатель крайне негативно отозвался о берлин­ской сменовеховской газете «Накануне», где вынужден был печатать свои лучшие рассказы, очерки и фель­етоны (в советских газетах они не проходили): «Мои предчувствия относительно людей никогда меня не обма­нывают. Никогда. Компания исключительной сволочи группируется вокруг «Накануне». Могу себя поздравить, что я в их среде. О, мне очень туго придется впослед­ствии, когда нужно будет соскребать накопившуюся грязь со своего имени. Но одно могу сказать с чистым сердцем перед самим собой. Железная необходимость вынудила меня печататься в нем. Не будь «Накануне», никогда бы не увидали света ни «Записки на манжетах», ни многое другое, в чем я могу правдиво сказать литера­турное слово. Нужно было быть искг очительным героем, чтобы молчать в течение четырех лет, молчать без надежды, что удастся открыть рот в будущем. Я, к сожалению, не герой». В записи же от 23 декабря 1924 года он абсолютно точно предсказал и политическое будущее сменовеховства, и личную судьбу отдельных его деятелей: «Все они настолько считают, что партия безна­дежно сыграна, что бросаются в воду в одежде. Василев­ский (муж второй жены Булгакова Л. Е. Белозерской, видный сменовеховец, писавший под псевдонимом Не-Бук-ва. — Б. С.) одну из книжек выпустил под псевдонимом. Насчет первой партии совершенно верно. И единственная ошибка всех Павлов Николаевичей (речь идет о П. Н. Ми­люкове. — Б. С.) и Пасманников (видный либеральный журналист Д. С. Пасманник. — Б. С), сидящих в Париже, что они все еще доканчивают первую, в то время как логическое следствие —^ за первой партией идет совер­шенно другая, вторая. Какие бы ни сложились в ней ком­бинации — Бобрищев (А. В. Бобрищев-Пушкин, крайне

177

J 76 ^Б°Р^ИС Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

правый публицист, сделавшийся сменовеховцем. — Б. С.) погибнет».

Булгаков, как он сам признавался, героем не был (да и не должен писатель обязательно быть героем, он же не солдат), но неприятие сменовеховства проглядывало в его произведениях, может быть, даже помимо писатель­ской воли и не осталось не замеченным критикой. Так, Е. Мустангова, одна из «непримиримых» по отношению к булгаковскому творчеству, еще в 1927 году совершенно верно подметила, что «идеология самого автора непо­движней приспособляющейся идеологии Турбиных. Бул­гаков не хочет приспособиться. Обывательский скепсис по отношению к организующей силе нового хозяина жизни остается основной чертой его мироощущения. О сменовеховстве Булгакова можно говорить очень услов­но». Будто знал критик о нелюбви Филиппа Филиппо­вича (из «Собачьего сердца») к пролетариату (а может, и слышал, когда Булгаков в 1925 году читал повесть на литературных «субботниках» у Е. Ф. Никитиной). На самом деле писатель, как он сам признавался в дневнике, на определенные компромиссы, вроде публикаций в «На­кануне» скрепя сердце соглашался. Он готов был макси­мально маскировать свою критику советской власти. Границей компромисса была, без сомнения, поддержка новой власти даже в качестве «меньшего из зол», как это делали сменовеховцы, и открытое одобрение сделанного ею. С такими принципами в середине 20-х годов еще можно было печатать прозу и ставить пьесы, а в конце 20-х — уже нет.

Выход в свет относительно больших булгаковских произведений — повестей — связан с издательством «Не­дра», возглавлявшимся старым большевиком, литератур­ным критиком Н. С. Ангарским (Клестовым). В 1924 году в альманахе «Недра» была напечатана повесть «Дья-волиада» — о безумии и гибели гоголевского «малень­кого человека» в колесах советской бюрократической машины. Повесть прошла почти незамеченной; только

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1921—1929

известный писатель Евгений Замятин, с которым Булга­ков впоследствии подружился, уделил ей внимание в статье «О сегодняшнем и современном»: «Единственное модерное ископаемое в «Недрах» — «Дьяволиада» Булга­кова. У автора, несомненно, есть верный инстинкт в выборе композиционной установки: фантастика, кор­нями врастающая в быт, быстрая, как в кино, смена кар­тин — одна из тех (немногих) формальных рамок, в какие можно уложить наше вчера —19, 20-й год. Термин «кино» — приложим к этой вещи тем более, что вся повесть плоскостная, двухмерная, все — на поверхности и никакой, даже вершковой, глубины сцен — нет... Абсо­лютная ценность этой вещи Булгакова — уж очень какой-то бездумной — не так велика, но от автора, по-видимому, можно ждать хороших работ».

Прогноз Замятина оправдался. Уже следующая повесть Булгакова, «Роковые яйца», оконченная в октя­бре 1924 года и опубликованная в шестом выпуске альма­наха «Недра» в 1925-м, привлекла внимание критики и была расценена как острая сатира на советскую власть. Чем же замечательны «Роковые яйца»? 28 декабря 1924 года, еще до публикации повести, Булгаков размышлял о ней в дневнике: «Что это? Фельетон Или дерзость? А может быть, серьезное? Тогда невыпеченное». В чем же была дерзость?

Главный герой повести — профессор Владимир Ипатьевич Персиков, изобретатель красного «луча жиз­ни». Однако с помощью этого луча порождаются чудо­вищные пресмыкающиеся, создающие угрозу гибели страны. Красный луч здесь символизирует социалисти­ческую революцию в России, совершенную под лозун­гами построения лучшего будущего, но на поверку при­несшую народу террор и диктатуру. Булгаков хорошо видел трагические последствия социалистического экспе­римента. Гибель Персикова во время стихийного бунта толпы, возбужденной угрозой нашествия на Москву пол­чищ непобедимых гадов, олицетворяет ту угрозу, кото­рую таил начатый Лениным и большевиками экспери­мент по внедрению «красного луча» революции сперва в России, а потом, как они надеялись, и во всем мире.

1 78 ^БоР^ис С⁰™»¹⁰»- ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист 7 *7Q драматург, прозаик. 1921—1929 J. / s

Между прочим, есть серьезные основания полагать, что в первой редакции повести финал был не таким оптими­стичным, как в опубликованном тексте, где полчища гадов гибнут на подступах к Москве от чудесным образом наступивших в августе двадцатиградусных морозов. 6 января 1925 года в берлинской газете «Дни» в рубрике «Российские литературные новости» сообщалось: «Мо­лодой писатель Булгаков читал недавно авантюрную повесть «Роковые яйца». Хоть она литературно незначи­тельна, но стоит познакомиться с ее сюжетом, чтобы составить себе представление об этой стороне российс­кого литературного творчества.

Действие происходит в будущем. Профессор изобре­тает способ необыкновенно быстрого размножения яиц при помощи красных солнечных лучей... Советский работник, Семен Борисович Рокк, крадет у профессора его секрет и выписывает из-за границы ящики куриных яиц. И вот случилось так, что на границе спутали яйца гадов и кур, и Рокк получил яйца голоногих гадов. Он развел их у себя в Смоленской губернии (там и происхо­дит все действие), и необозримые полчища гадов двину­лись на Москву, осадили ее и сожрали. Заключительная картина — мертвая Москва и огромный змей, обвив­шийся вокруг колокольни Ивана Великого.

Тема веселенькая! Заметно, впрочем, влияние Уэллса («Пища богов»). Конец Булгаков решил переработать в более оптимистическом духе! Наступил мороз и гады вымерли...» Аналогичный «пессимистический» финал повести вспоминает и бывший сосед Булгакова по «нехо­рошей квартире» В. А. Левшин (Манасевич). По его сло­вам, однажды в телефонном разговоре с сотрудником «Недр» писатель сымпровизировал финал, где будто бы «повесть заканчивалась грандиозной картиной эвакуации Москвы, к которой подступают полчища гигантских уда­вов». Интересно, что подобные варианты финала «Роко­вых яиц» совпали с тем, который предлагал в качестве лучшего М. Горький, уже прочтя опубликованную повесть. 8 мая 1925 года он писал М. Слонимскому: «Бул­гаков очень понравился мне, очень, но он не сделал конец рассказа. Поход пресмыкающихся на Москву не

использован, а подумайте, какая это чудовищно интерес­ная картина!» Булгакову этот отзыв остался неизвестен, так же как Горький не узнал, что Булгаков 6 ноября 1923 года дал ему в своем дневнике весьма высокую оценку как писателю и весьма низкую как человеку: «Я читаю мастерскую книгу Горького «Мои университеты».

Теперь я полон размышлений и ясно как-то стал пони­мать — нужно мне бросить смеяться. Кроме того, — в литературе вся моя жизнь. Ни к какой медицине й никогда больше не вернусь.

Несимпатичен мне Горький как человек, но какой это огромный, сильный писатель и какие страшные и важ­ные вещи говорит он о писателе».

Очевидно, Горький из своего «прекрасного далека» не вполне представлял себе абсолютную невозможность публикации по цензурным соображениям варианта финала с оккупацией Москвы полчищами чудовищ. Показать, что красный луч социалистической револю­ции в конечном счете привел к власти в Москве голоно­гих гадов — за такое пророчество могли и посадить. В ночь на 28 декабря 1924 года, после чтения «Роковых яиц» на «Никитинских субботниках» в присутствии 30 чело^ век (очевидно, именно об этом чтении и рассказано в «Днях», а значит, читался вариант с гибелью Москвы от нашествия гадов), Булгаков с тревогой записал в дневни­ке: «Боюсь, как бы не саданули меня за все эти подвиги «в места не столь отдаленные». Потому-то и был написан новый, достаточно искусственный финал с появлением «бога из машины» в виде нежданных морозов. Можно также заметить, что в «Роковых яйцах», в отличие от газетных фельетонов, Булгаков уже почти не смеется над своими героями.

Но вернемся к Владимиру Ипатьевичу Персикову. Что известно о нем? Будущий профессор родился 16 апреля 1870 года, поскольку в день начала действия пове­сти 16 апреля 1928 года ему исполняется 58 лет, то есть главный герой — ровесник Ленина. Не случайна и дата, 16 апреля, когда Персиков открыл красный луч жизни. Именно в этот день (по н. ст.) в 1917 году вождь больше­виков вернулся в Петроград и на следующий день высту-

180 ^БоР^ис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

пил со знаменитыми Апрельскими тезисами, где изложил план перерастания «буржуазно-демократической рево­люции в России в социалистическую. Характерно также, что в первой редакции следующей булгаковской повести «Собачье сердце» калоши у профессора Преображен­ского исчезли из прихожей как раз в апреле 1917 года, что содержало прямой намек на Апрельскую конферен­цию большевиков (в последующих редакциях апрель был заменен на более нейтральный в этом отношении март, что все равно не спасло повесть от запрета). Показатель­но, что заключительный «узел» эпопеи А. Солженицына «Красное колесо» назван «Апрель Семнадцатого» — при­езд Ленина из эмиграции и Апрельские тезисы оба писа­теля, разделенные многими десятилетиями, одинаково сочли переломным моментом, после которого октябрь­ский переворот стал неизбежен.

Обратимся к портрету профессора Персикова. «Го­лова замечательная, толкачом, лысая, с пучками желто­ватых волос, торчащими по бокам. Лицо гладко выбри­тое, нижняя губа выпячена вперед. От этого персиков-ское лицо вечно носило на себе несколько капризный отпечаток. На красном носу старомодные маленькие очки в серебряной оправе, глазки блестящие, неболь­шие, росту высокого, сутуловат. Говорил скрипучим, тонким, квакающим голосом и среди других странностей имел такую: когда говорил что-либо веско и уверенно, указательный палец правой руки превращал в крючок и щурил глазки. А так как он говорил всегда уверенно, ибо эрудиция в его области у него была совершенно феноме­нальная, то крючок очень часто появлялся перед глазами собеседников профессора Персикова».

От Ленина здесь слишком много знакомых черт, чтобы счесть это простой случайностью: и характерная лысина, и специфические ораторские жесты, и манера говорить, и сутулость, и вошедший в мифологизирован­ный облик вождя знаменитый прищур глаз. Отличные же от ленинского портрета детали в облике Персикова, очевидно, восходят к другим прототипам героя — извест­ным ученым зоологу А. Г. Северцову и биологу и пато­логоанатому А. И. Абрикосову, чья фамилия спародиро-

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист 1 $21 драматург, прозаик. 1921—1929 1 О1

вана в фамилии Персиков. И спародирована не случайно, ибо именно Абрикосов анатомировал труп Ленина и, в частности, извлекал его мозг*. У Булгакова получается, что мозг Ленина в повести как бы передан профессору-ученому, лишенному, подчеркнем, ленинской беспощад­ности.

Добавим, что отчество Персикова в полной форме: «Ипатьевич» употреблено лишь на первой странице повести, в дальнейшем же окружающие обращаются к профессору: «Владимир Ипатьич» — что звучит почти как Владимир Ильич. Кроме того, в первом газетном сообщении об открытии красного луча жизни (кстати, в сокращенной журнальной публикации в «Красной пано­раме» «Роковые яйца» имели другое название — «Луч жизни») репортер со слуха перевирает фамилию изобре­тателя, передавая ее как Певсиков, что свидетельствует о картавости профессора. Эта черта еще больше сбли­жает Персикова с Лениным. Эрудиция одинаково обширна что у профессора, что у председателя Совнар­кома, и даже иностранные языки они знают одни и те же. Наконец, время и место завершения повести, обозначен­ные в конце текста, — «Москва, 1924 г., октябрь», указы­вают, помимо прочего, на место и год смерти вождя большевиков и на месяц, навсегда ассоциированный с его именем благодаря Октябрьской революции. Отметим, что в этот год Булгаков опубликовал три очерка, посвя­щенных Ленину, — «В часы смерти», «Часы жизни и смерти» и «Воспоминание...». Там его образ дан вполне канонически, да иначе и быть не могло в подцензурной печати.

Профессор Владимир Ипатьевич Персиков во многом —■ пародия на Владимира Ильича Ленина: Ленин — пред­седатель Совнаркома, Персиков — почетный товарищ председателя Доброкура, вымышленной организации,

* Не исключено, что Булгаков знал об открытии в 1921 году биоло­гом А. Г. Гурвичем митогенетического излучения, под влиянием кото­рого происходит митоз (деление) клетки (фактически это то же самое, что теперь называют модным термином «биополе»), В 1922 или 1923 году А. Г. Гурвич переехал из Симферополя в Москву, и автор «Роковых яиц» мог быть с ним знаком.

JS2 Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА5.

Михаил Булгаков—журналист 7 О Э драматург, прозаик. 1921—1929 -L OJ

призванной помочь ликвидировать последствия охватив­шего Союз Республик куриного мора. Вся повесть паро­дийно воспроизводит события революции и гражданской войны в России (поход прибывших из-за границы гадов на красную Москву — это, в том числе, и пародия на ино­странную военную интервенцию, санитарные кордоны, которые не смогла преодолеть куриная зараза на грани­цах СССР — намек на политику «санитарного кордона», проводившуюся странами Антанты против большевиков, и т. д.). Куриный мор — страшный голод 1921 года в Поволжье. Доброкур же явно произошел от Комитета помощи голодающим, созданного в июле 1921 года груп­пой общественных деятелей и ученых, оппозиционных большевикам, во главе с бывшими министрами Времен­ного правительства С. Н. Прокоповичем, Н. М. Кищки-ным и видной деятельницей партии меньшевиков Е. Д. Кусковой. Большевики использовали Комитет для полу­чения иностранной помощи, которая в большинстве своем так и не дошла до голодающих, а была употреб­лена на другие нужды Советского государства. Уже в конце августа деятельность комитета была прекращена, руководители и многие его члены арестованы. У Булга­кова Персиков погибает тоже в августе, только не 21-го, а 28-го, и его гибель символизирует в том числе и крах попыток непартийной интеллигенции наладить цивили­зованное сотрудничество с властью. Стоящий вне поли­тики интеллигент, — это одна из ипостасей Персикова, еще больше оттеняющая другую — пародию на Ленина. Но есть еще и третья ипостась: Персиков — гениальный ученый-творец. И здесь писатель выходит в «Роковых яйцах» на общефилософский уровень, ставя проблему ответственности ученого и государства за использование открытия, могущего нанести вред человечеству, опасно­сти того, что плоды науки могут присвоить люди непро­свещенные и самоуверенные, да еще обладающие неограниченной властью в той государственной системе, которую позднее, уже после смерти писателя, назовут тоталитарной. В их руках открытие может привести не к всеобщему благоденствию, а к катастрофе. В связи с этим Булгаков в цитированной выше дневниковой запи-

си, очевидно, допускал, что «Роковые яйца» могут быть истолкованы как пародия на социалистическую действи­тельность. Однако сам он признавал, что его повесть еще «невыпечена», сыровата.

Надежды, что находящаяся на службе у власти крити­ка, в отличие от вдумчивых и сочувствующих автору читателей, не уловит антикоммунистической направлен­ности «Роковых яиц» и не поймет, кто именно спародиро­ван в образе главного героя, не оправдались (хотя целям маскировки должны были служить и перенесение дей­ствия в фантастическое будущее и явные заимствования из романов Г. Уэллса «Пища богов» и «Война миров»). Бдительные критики поняли все.