Часть 3. ИСТОРИЯ ЛИЗИ 4 страница

Вместо этого я молюсь моему брату, который любил меня до тех пор, пока дурная кровь или какая-то тварь, как ни назови, не захватила его разум и сердце. И я получаю ответ, хотя, наверное, никогда не узнаю, пришёл ли он от Пола или из моего воображения, которое замаскировалось под него. Но в принципе разницы я не вижу: мне требовался ответ — и я его получил. Пол говорит мне в ухо, ясно и чётко, как при жизни: «Приз отца — поцелуй».

Я покрепче берусь за кирку. Реклама на радио заканчивается, и Хэнк Уильямс поёт «Почему вы не любите меня, как прежде? Почему обращаетесь со мной, как со старым ботинком?».

Три пустые строки, а потом слова появляются вновь, теперь всё написано в прошедшем времени и адресовано непосредственно ей. Строчки набегают друг на друга, не обращая никакого внимания на линейки, и Лизи уверена, что последний кусок он написал разом. Точно так же она его и прочитала. Перешла на последнюю страницу и продолжила чтение, то и дело вытирая слёзы, чтобы достаточно ясно видеть написанное и понимать, о чём речь. Увидеть всё мысленным взором, как она выяснила, оказалось чертовски легко. Маленький мальчик, босоногий, возможно, в единственной уцелевшей паре джинсов, поднимает кирку над спящим отцом в сером свете зари, под доносящуюся из радиоприёмника музыку, на мгновение кирка эта зависает в пропахшем черничным вином воздухе и — всё по-прежнему. А потом…

Я опустил её. Я опустил её с любовью (клянусь) и убил моего отца. Я думал, что мне придётся ударить его снова, но этого единственного удара хватило, и на всю жизнь он остался в моей памяти, это была мысль внутри любой моей мысли, я просыпался, думая: «Я убил моего отца», — и ложился спать с той же мыслью. Она стояла как призрак за каждой написанной мною фразой в каждой моей истории: «Я убил моего отца». Я рассказал тебе об этом под конфетным деревом, и, думаю, ты в достаточной степени облегчила мне душу, вот почему я смог продержаться пять, десять или пятнадцать лет. Но написать и сказать — не одно и то же.

Лизи, если ты это читаешь, я ушёл. Я думаю, что времени мне отпущено мало, но ту жизнь, то время, что было отпущено (и такое хорошее время), я получил благодаря тебе. Ты так много мне дала. Так дай ещё чутьчуть. Прочитай последние строчки, они дались мне труднее, чей всё, что я до этого написал.

Ни одна история не может описать, как ужасна такая смерть, даже если она и мгновенна. Слава Богу, я не нанёс ему скользящий удар, и мне не пришлось вновь поднимать кирку; слава Богу, он не стонал и не ползал по гостиной, заливая всё кровью. Я ударил его точно посередине, как и хотел, но даже милосердие ужасно в столь живом воспоминании; этот урок я хорошо выучил, когда мне было всего лишь десять лёт. Его череп взорвался, волосы, кровь и мозги полетели вверх, упали на одеяло, которым он застелил спинку дивана. Сопли вылетели из носа, изо рта вывалился язык Голова наклонилась ещё ниже, окровавленные мозги медоенно поползли вниз. Капли и какие-то ошмётки попали мне на ноги ещё тёплые. По радио пел Хэнк Уильямс Одна из рук отца сжалась в кулак, потом пальцы разжались. Я почувствовал запах говна и понял, что он обделался. И я знал, что для него всё кончено.

Кирка всё ещё торчала из его головы.

Я попятился в угол комнаты, свернулся там калачиком и заплакал. Наверное, уснул на какое-то время, точно не знаю, но когда поднял голову, увидел, что в комнате светлее, солнце высоко, и подумал, что время приближается к полудню. То есть прошло семь часов или около того. Вот тогда я в первый раз попытался взять моего отца в Мальчишечью луну — и не смог. Я подумал, что сначала мне нужно что-нибудь съесть, но и после еды не смог. Тогда я подумал, что всё получится, если я приму ванну и смою с себя его кровь, а также наведу в доме хоть какой-то порядок, но всё равно не смог. Я пытался и пытался. Снова и снова. Думаю, два дня. Иногда я смотрел на него, завёрнутого в одеяло, и заставлял себя верить, что он говорит; «Продолжай, Скут, сучий ты сын, у тебя получится», как в какой-нибудь истории. Я пытался, потом прибирался в доме, снова пытался, что-нибудь съедал и пытался сытым. Я вычистил весь дом! От чердака до подвала! Однажды отправился в Мальчишечью луну сам, чтобы доказать самому себе, что не потерял этой способности. Перенёсся туда, но не смог взять своего отца. Я так старалься, Лизи.

Несколько пустых строк. В самом низу последней страницы он написал: «Некоторые вещи — как якорь Лизи ты помнишь?»

— Я помню, Скотт, — прошептала она. — И твой отец был одним из таких якорей, не так ли? — прошептала, гадая, сколько дней и ночей? Сколько дней и ночей провёл Скотт рядом с трупом Эндрю «Спарки» Лэндона, прежде чем прервал добровольное заточение и пригласил войти окружающий мир. Гадая, как он всё это выдержал, не сойдя с ума раз и навсегда.

На обратной стороне листа тоже было что-то написано. Она перевернула его и увидела, что Скотт ответил на один из её вопросов.

Пять дней я старалься. Наконец сдался и, завёрнутого в одеяло, оттащил его к сухому колодцу. А когда дождь со снегом снова прекратились, пошёл в «Мюли» и сказал: «Мои отец взял моего старшего брата, и, я думаю, они ушли и оставили меня». Они отвезли меня к шерифу округа, толстому старику по фамилии Гослинг, а тот определил меня в приют, и я остался, как говорили, «на иждивении округа». Насколько мне известно, Гослинг был единственным копом, который заезжал к нам в дом, но что с того? Мой отец однажды сказал: «Шериф Гослинг не может найти собственную заднюю дырку после того, как просрется».

Далее шёл пропуск, а потом снова текст (последние строки послания её мужа), и Лизи видела, какие ему приходилось прикладывать усилия, чтобы остаться собой, остаться взрослым. «Эти усилия он предпринимал ради меня», — думала она. Нет, знала.

Любимая! Если тебе понадобится якорь, чтобы удержаться за своё место в мире, не в Мальчишечьей луне, а в нашем общем мире, воспользуйся африканом. Ты знаешь, как переправить его назад. Целую… как минимум тысячу раз.

Скотт.

P. S. Всё по-прежнему. Я тебя люблю.

Лизи ещё долго могла бы просидеть под деревом с письмом Скотта, но вторая половина дня заканчивалась. Солнце ещё оставалось жёлтым, но приближалось к горизонту, и очень скоро желтизна начала бы сменяться густеющим оранжевым отливом, который она так хорошо помнила. Ей не хотелось идти по тропе перед самым закатом, а это означало: пора в путь. Она решила, что оставит последнюю рукопись Скотта здесь, но не под Деревом историй. Потому что нашла место получше: изголовье неглубокой впадины, которая образовалась на могиле Пола Лэндона.

Лизи вернулась к дереву «нежное сердце», ствол которого покрывал мох, тому самому, которое чем-то напоминало пальму, неся с собой остатки жёлтого афгана и влажную, на ощупь напоминающую гриб папку с рукописью. Положила их на землю, потом подняла крест с надписью «ПОЛ» на перекладине. Он расщепился, был в крови и перекошен, но не сломался. Лизи выпрямила перекладину и поставила крест на прежнее место. Когда это сделала, заметила что-то лежащее рядом, почти скрытое высокой травой. Она знала, что это, ещё до того, как взяла в руки: шприц, которым так и не воспользовались, теперь более ржавый, чем прежде, с колпачком на игле.

«Тут ты играешь с огнём, Скут», — сказал его отец, когда Скотт предложил накачать Пола наркотиками… и его отец оказался прав.

«Да вот же он! Я уж испугался, что укололся иглой! — сказал Скотт Лизи, когда перенёс её в Мальчишечью луну из их спальни в «Оленьих рогах». — После стольких-то лет только этого и не хватало… но колпачок на месте!»

Колпачок оставался на месте. И наркотик внутри, как будто и не прошло стольких лет.

Лизи поцеловала тусклое стекло цилиндрической ёмкости шприца (почему, сказать не могла) и положила его в папку с последней историей Скотта. Затем, сжимая в руках остатки свадебного афгана доброго мамика, двинулась по тропе. Коротко глянула на доску, которая лежала в высокой траве рядом с тропой, буквы выцвели, но всё ещё проступали на дереве, всё ещё складывались в слова «К ПРУДУ», а потом вошла под деревья. Поначалу скорее кралась, чем шагала, мешал страх, казалось, что-то — и она знала, что именно, — затаилось поблизости, и странный и ужасный разум этого что-то может обнаружить её. Потом мало-помалу Лизи расслабилась. Длинный мальчик пребывал где-то в другом месте. Мелькнула мысль, что он вообще не в Мальчишечьей луне. А если и здесь, то уполз в чащу леса. Лизи Лэндон составляла лишь малую толику его интересов, потому что её последние вторжения в этот экзотический, но пугающий мир были непреднамеренными, а скоро могли прекратиться вовсе. Теперь, когда Дули вычеркнули из её жизни, возвращаться сюда ей было вроде бы и незачем.

Некоторые вещи — как якорь Лизи ты помнишь.

Лизи ускорила шаг, и когда подошла к тому месту, где на тропе лежала лопата с серебряным штыком, потемневшим от крови Дули, переступила через неё, едва удостоив мимолётным взглядом.

К тому времени она почти что бежала.

Когда Лизи вернулась в пустой кабинет, на амбарном сеновале стало ещё жарче, но Лизи чувствовала себя комфортно, потому что на этот раз вернулась, промокнув до нитки. На этот раз вернулась, обернув вокруг талии, словно широкий пояс, остатки жёлтого афгана, тоже мокрого.

«Воспользуйся африканом», — написал Скотт, добавив, что она знает, как вернуть его назад — не в Мальчишечью луну, а в этот мир. И, разумеется, она знала. Вошла в пруд, обернув афган вокруг талии, потом вышла из пруда. И там, стоя на твёрдом белом песке, определённо в последний раз, спиной к печальным и молчаливым зрителям на скамьях, глядя на воды, над которыми со временем предстояло взойти полной луне, она закрыла глаза и просто… что? Пожелала вернуться? Нет, повела себя более активно, не столь мечтательно… пусть и не без грусти.

— Я криком вернула себя домой, — сказала она пустой анфиладе комнат, лишённой его столов, компьютеров, книг, музыки, лишённой его жизни. — Вот что я сделала. Не так ли, Скотт?

Ответа не последовало. Должно быть, он уже сказал всё, что хотел. И, возможно, хорошо, что сказал. Наверное, лучше и быть не могло.

Сейчас, пока её опоясывал пропитанный водой пруда африкан, она могла вернуться в Мальчишечью луну, если бы захотела; опоясанная этой мокрой магией, она могла бы отправиться и дальше, в другие миры, расположенные за Мальчишечьей луной… она не сомневалась, что такие миры существовали, и люди, которые расположились на скамьях, со временем уставали от сидения, поднимались и находили некоторые из этих миров. Опоясанная мокрым африканом, она могла бы даже летать, как летала во снах. Но делать этого она не собиралась. Скотт грезил наяву, иногда потрясающе… но это были его талант и его работа. А для Лизи Лэндон одного мира хватало с лихвой, хотя она подозревала, что в её сердце навсегда останется уголок и для того мира, где она видела, как солнце уходит в свой дом грома, тогда как луна поднимается из дома серебряной тишины. Да ладно, какого хрена. У неё был дом, где она могла повесить свою шляпу, и хороший автомобиль, чтобы ездить. У неё были шмотки для тела и обувка для ног.

И четыре сестры, одна из которых нуждалась в помощи и заботе, чтобы прожить все отведённые ей годы. Так что лучше дать африкану высохнуть, позволить испариться его прекрасному и смертельно опасному запасу грёз и магии, позволить вновь стать якорем. Со временем ножницами она порежет его на кусочки и один будет всегда носить с собой, противоядие магии, вещичку, которая удержит её ноги на земле, не позволит разуму отправить её в далёкие странствия.

А пока Лизи хотелось высушить волосы и скинуть мокрую одежду.

Она направилась к лестнице, тёмные капли падали на ковёр, в том числе и на кровавые пятна. Африкан сполз вниз, на бёдра, превратился в некое подобие мини-юбки, экзотической, где-то даже сексуальной. Она обернулась, через плечо посмотрела на длинную пустую анфиладу комнат, которая, казалось, дремала, пронизанная пыльными колоннами солнечного света второй половины августовского дня. Свет этот золотил и её, Лизи снова выглядела молодой, пусть этого и не знала.

— Полагаю, здесь я все дела закончила, — сказала она, внезапно ощутив сомнения. — Я ухожу. Прощай.

Она ждала. Чего — не знала. Ничего здесь не было. Только ощущение чего-то.

Она подняла руку, чтобы помахать ею, опустила, словно в смущении. Чуть улыбнулась, и одна слеза незамеченной скатилась по щеке.

— Я люблю тебя, милый ты мой. Всё по-прежнему. Лизи двинулась вниз. Какие-то мгновения оставалась её тень, потом ушла и она.

Комната вздохнула. И наступила тишина.

Сентр-Лоувелл, штат Мэн, 4 августа 2005