Часть 2. СОВИСА 2 страница

Муж Канти на это только фыркнул. Тот факт, что Скотт заработал миллионы на своих книгах, не изменил мнения Ричарда: он считал Скотта оторванным от жизни мечтателем. А когда Рич что-то изрекал, Канти Лоулор обязательно его поддерживала. Лизи, конечно же, и в голову не пришло сказать им, что Скотт знает, о чём говорит, но теперь она подумала, что в тот день тоже съела за обедом не так чтобы много.

В любом случае Скотт привёз домой из «Гринлауна» несколько брошюр и буклетов. Лизи помнила, как они лежали на одном из столиков на кухне. Один буклет, с фотографией большого особняка, очень похожего на тот, что был в поместье «Тара» в фильме «Унесённые ветром», назывался «Психические болезни, ваша семья и вы». Но она не помнила продолжения дискуссии о «Гринлауне», да и откуда? Как только Аманда вышла из «полукататонии», она начала быстро поправляться. И Скотт точно не упомянул про ленч с доктором Олбернессом в октябре 2001 года, через несколько месяцев после того, как Аманда вернулась в состояние, которое считалось для неё нормой.

Согласно доктору Олбернессу (это Лизи узнала по телефону, перемежая его рассказ своими «да, да», «ну конечно», «вы знаете, я об этом забыла»), Скотт за ленчем поделился своей озабоченностью тем, что Аманду Дебушер в будущем ждёт куда более серьёзный приступ, который, возможно, оторвёт её от реальности на всю оставигуюся жизнь, и, прочитав буклеты и совершив с добрым доктором экскурсию по территории, он пришёл к выводу, что «Гринлаун» — идеальное для неё место, если такое случится. Лизи нисколько не удивило, что после одного ленча и пяти подписанных книг доктор Олбернесс заверил Скотта, что для сестры его жены в «Гринлауне» всегда найдётся место, если возникнет такая необходимость. А чего удивляться, если она многие годы видела, как его слава действует на некоторых людей.

Лизи потянулась к радиоприёмнику, чтобы найти громкое кантри (ещё одна дурная привычка, которую она переняла у Скотта в последние несколько лет его жизни, да так и не смогла от неё избавиться), потом посмотрела на Дарлу и увидела, что сестра спит, привалившись головой к боковому стеклу. Да, не лучшее время для того, чтобы слушать Крикуна Дженнингса или «Биг-и-Рич»[53]. Вздохнув, Лизи убрала руку.

Доктору Олбернессу хотелось во всех подробностях вспомнить свой ленч с великим Скоттом Лэндоном, а Лизи не собиралась ему мешать, несмотря на нетерпеливые жесты-сигналы Дарлы: «Не можешь ли ты его поторопить?»

Наверное, Лизи и могла, но полагала, что спешка только помешает успешному разрешению стоящей перед ними проблемы. А кроме того, её разбирало любопытство. Она испытывала информационный голод. Жаждала услышать новое о Скотте. Собственно, слушая рассказ доктора Олбернесса, она словно копалась в фотографиях, запрятанных в теле книгозмеи, улёгшейся у стены в рабочих апартаментах. Она не знала, являются ли воспоминания доктора Олбернесса одной из Скоттовых «станций була» (подозревала, что нет), но воспоминания эти вызывали у неё гложущую боль. Это всё, что осталось от горя через два года? Давящая грусть?

Сначала Скотт позвонил Олбернессу по телефону. Знал ли он заранее, что доктор — рьяный почитатель его таланта, или так уж совпало? Лизи не верила, что это совпадение, иначе оно было слишком уж удачным, но если Скотт знал, то как ему удалось это выяснить? Она не могла выбрать момент, чтобы задать такой вопрос, не нарушив при этом плавность потока воспоминаний доброго доктора, а нарушать не хотелось, да и какое это теперь имело значение? В любом случае Олбернесс был польщён звонком Скотта (есть такая присказка, «радости полные штаны», здесь очень даже уместная), с готовностью ответил на все вопросы, касающиеся сестры жены, а уж приглашение на ленч привело его в полный восторг. «Вы не будете возражать, если я захвачу с собой несколько ваших книг, чтобы вы на них расписались?» — спросил доктор Олбернесс. «Не только не буду возражать, но и с радостью это сделаю», — заверил его Скотт.

Олбернесс привёз свои любимые романы, Скотт — историю болезни Аманды, что привело Лизи (она находилась уже менее чем в миле от кейп-кода Аманды) ещё к одному вопросу: где Скотт взял историю болезни? Очаровал Аманду, чтобы она вручила ему эти бумаги? Или очаровал Джейн Уит-лоу, мозгоправа с бусами? Или очаровал их обеих? Лизи знала, что такое возможно. Способность Скотта очаровывать не была универсальной (доказательство тому — Дэшмайл, этот южанин-трусохвост), но многие люди ей поддавались. Конечно же, Аманда чувствовала идущее от него обаяние, хотя, и Лизи в этом не сомневалась, не доверяла ему полностью (Анда прочитала все его книги, даже «Голодных дьяволов», после которой, по её словам, неделю спала при включённом свете). Насчёт Джейн Уитлоу Лизи ничего сказать не могла.

Но вопрос «Как Скотт добыл историю болезни Аманды?» остался без ответа. Тут Лизи не могла утолить своё любопытство. И ей пришлось удовлетвориться осознанием того, что он эту историю добыл, а доктор Олбернесс с готовностью её изучил и подтвердил вывод Скотта: в будущем Аманду Дебушер ждали более серьёзные неприятности. И в какой-то момент (скорее всего задолго до того, как они покончили с десертом) Олбернесс пообещал своему любимому писателю, что обязательно найдёт в «Гринлауне» место для мисс Дебушер, если подтвердятся их худшие опасения.

— Если бы вы знали, как я вам за это признательна, — поблагодарила его Лизи и теперь, второй раз за день сворачивая на подъездную дорожку к дому Аманды, задалась вопросом: а в какой момент доктор спросил Скотта, откуда тот черпает свои идеи? В начале ленча или в конце? Под закуску или с кофе?

— Просыпайся, дорогая Дарла. — Она заглушила двигатель. — Мы приехали.

Дарла выпрямилась, посмотрела на дом Аманды.

— Ох, дерьмо, — вырвалось у неё.

Лизи расхохоталась. Ничего не могла с собой поделать.

Сбор вещей Анды для обеих оказался неожиданно печальным занятием. Чемоданы они нашли в клетушке третьего этажа, которая служила чердаком. Два чемодана «Самсонит», видавшие виды, с наклейками авиакомпании «МИА», оставшимися после её путешествия во Флориду. И когда она летала к Джодоте? Семь лет назад?

«Нет, — подумала Лизи. — Десять». С грустью посмотрела на оба чемодана, выбрала тот, что побольше.

— Может, нам стоит взять оба? — В голосе Дарлы слышалось сомнение. Она вытерла лицо. — Уф! Наверху жарко!

— Давай ограничимся большим, — ответила Лизи, едва не добавив, что вряд ли Аманде удастся в этом году пойти на бал кататоников, но успела прикусить язычок. Одного взгляда на потное усталое лицо Дарлы хватило, чтобы понять: шутки сейчас абсолютно не ко времени. — Места для вещей на неделю в чемодане хватит. Она же не будет много гулять. Помнишь, что сказал врач?

Дарла кивнула, вновь вытерла лицо.

— В основном будет находиться в своей комнате, во всяком случае, в первое время.

В обычных обстоятельствах из «Гринлауна» прислали бы психиатров, чтобы осмотреть Аманду на месте, но, спасибо Скотту, Олбернесс располагал всей необходимой информацией. Узнав, что доктор Уайтлоу отбыла, а Аманда не может ходить (не может и всего остального), он сказал Лизи, что пришлёт из «Гринлауна» перевозку. Подчеркнул, что никаких красных крестов на ней нет. С виду — стандартный микроавтобус. Лизи и Дарла последовали за ним в «BMW» Лизи, и обе испытывали безмерное чувство благодарности: Дарла — к доктору Олбернессу, Лизи — к Скотту. Потом последовал долгий осмотр (сорок минут, казалось, растянулись на два часа), и его результаты были неутешительными. Какая-то часть Лизи хотела сосредоточиться на том, о чём прямо сейчас упомянула Дарла: большую половину первой недели Аманда проведёт под пристальным, наблюдением персонала, в своей комнате или на маленькой террасе, если удастся убедить её перейти туда. Она даже не будет посещать комнату отдыха, расположенную в конце коридора, если только её состояние внезапно и кардинальным образом не изменится к лучшему. «Этого я не ожидаю, — сказал им доктор Олбернесс. — Такое случается, но редко. Я сторонник того, чтобы говорить правду, леди, а правда состоит в том, что мисс Дебушер, вероятно, предстоит долгий путь к выздоровлению».

— А кроме того, — Лизи всё рассматривала большой чемодан, — я хочу купить ей новые чемоданы. Эти своё отслужили.

— Позволь я их куплю. — От волнения у Дарлы сел голос. — Ты так много делаешь, Лизи. Дорогая маленькая Лизи. — Она взяла руку Лизи, поднесла к губам, поцеловала.

Лизи изумилась… была шокирована. Она и Дарла уже забыли свои давние ссоры, но такое проявление любви,, очень уж не похоже на её старшую сестру.

— Ты действительно хочешь их купить, Дарла?

Она энергично закивала, хотела что-то сказать, ограничилась тем, что опять вытерла лицо.

— Ты в порядке?

Дарла уже начала кивать, потом покачала головой. — Новые чемоданы! — воскликнула она, — Классная шутка! Ты думаешь, ей когда-нибудь понадобятся новые чемоданы? Ты слышала, что он сказал: нулевая реакция на постукивание, пощипывание, укол иголкой. Ты знаешь, как медсёстры называют таких пациентов, они называют их овощами, и я плевать хотела на то, что он говорит о терапии и чудо-препаратах. Если она придёт в себя, это будет синеглазое чудо.

«Как говорится», — подумала Лизи и улыбнулась… но только про себя, где улыбка не могла вызвать осуждения. Она повела уставшую, чуть заплаканную сестру вниз по крутой короткой лестнице, прочь из чердачной жары. Потом, вместо того чтобы сказать ей, что «пока есть жизнь — есть надежда», или «пусть улыбка станет твоим зонтиком», или «темнее всего бывает перед рассветом», или насчёт чего-то такого, что только-только вывалилось из собачьей жопы, просто обняла её. Потому что иногда нет ничего лучше объятий. И это среди прочего она узнала от мужчины, чья фамилия стала её собственной… что иногда лучше всего молчать, просто закрыть свой вечно назойливый рот и молчать, молчать, молчать.

Лизи вновь спросила Дарлу, не составить ли ей компанию в поездке в «Гринлаун», и Дарла покачала головой. У неё есть кассеты со старым романом Майка Нунэна[54], сказала она, а теперь будет шанс их прослушать. К тому времени она уже умылась в ванной Аманды, подкрасилась, завязала волосы на затылке. Выглядела она хорошо, а Лизи по собственному опыту знала: насколько хорошо выглядит женщина, настолько хорошо она себя и чувствует. Поэтому легонько сжала руку Дарлы, наказала ехать осторожно и провожала взглядом, пока автомобиль не скрылся из виду. Потом неспешно прошлась по дому Аманды, обошла его снаружи, убедилась, что всё заперто: окна, двери, подвал, гараж. Оставила два гаражных окна приоткрытыми, чтобы стравливать жар. Этому тоже научил её Скотт. А сам научился от отца, восхитительного Спарки Лэндона… который также научил его читать (в два года), считать (на маленькой грифельной доске, которая стояла на кухне рядом с плитой), прыгать с лавки с криком «Джеронимо!»… и, разумеется, кровь-булам.

Станции була… я полагаю, всё равно что стояния Крёстного пути.[55]

Он говорит это и смеётся. Это нервный смех, смех с оглядкой. Смех ребёнка над похабным анекдотом.

— Да, именно так, — бормочет Лизи и дрожит всем телом, несмотря на послеполуденную жару. Давние воспоминания продолжают вырываться на поверхность настоящего, и это тревожит. Такое ощущение, что прошлое и не умирало, словно на каком-то уровне великой башни времени всё это продолжает происходить.

Нехорошо так думать, такие мысли приведут тебя в гиблое место.

— Я в этом не сомневаюсь. — Лизи громко, нервно рассмеялась. Она направлялась к своему автомобилю со связкой ключей Аманды (на удивление тяжёлой, тяжелее её связки ключей, хотя дом у Лизи гораздо больше) на указательном пальце правой руки, ощущая, что она уже в гиблом месте. Аманда в дурдоме — это только начало. Есть ещё «Зак Маккул» и этот отвратительный инкунк профессор Вудбоди. События последнего дня заставили её забыть об этой парочке, но это не значит, что они перестали существовать. Лизи слишком устала, чтобы браться за Вудбоди прямо сегодня вечером, чтобы отыскать его логово… но всё равно ей лучше этим заняться… хотя бы потому, что её телефонный дружок «Зак» говорил так, будто действительно мог представлять собой опасность.

Она села в автомобиль, положила ключи большой сиссы Анди-Банни в «бардачок», задним ходом выехала с подъездной дорожки. Когда она это делала, лучи опускающегося солнца отразились от чего-то на заднем сиденье, послав зайчики на крышу. Удивлённая Лизи нажала на педаль тормоза, оглянулась… и увидела серебряную лопату. «НАЧАЛО, БИБЛИОТЕКА ШИПМАНА». Лизи протянула руку, коснулась деревянного черенка и почувствовала, что немного успокаивается. Подъехав к самой дороге, посмотрела направо, налево, не увидела ничего движущегося, выехала на первую полосу. Миссис Джонс, которая сидела на крыльце своего дома, помахала ей рукой. Лизи ответила тем же. Потом вновь просунула руку между двумя передними сиденьями «BMW», чтобы ещё раз коснуться черенка.

Если быть честной с собой, подумала она в начале короткой поездки домой, нужно признать, что возвращение этих давних воспоминаний (в том смысле, что они возвратились снова, возвратились сейчас) напугало её гораздо сильнее, чем то, что случилось — или не случилось — в кровати Аманды перед рассветом. Вот это она как раз могла отмести (ну… почти), счесть проделкой озабоченного сознания на пороге пробуждения. Но она уже долгое время не думала о Герде Аллене Коуле, а если бы кто спросил, как звали отца Скотта и где он работал, ответила бы, что не помнит этого.

— «Ю.С. Гипсам», — сказала она. — Только Спарки называл её «Ю.С. Гиппам», — а потом почти что прорычала, тихо и яростно: — А теперь прекрати. Этого достаточно. Остановись.

Но могла ли она? Это вопрос. Важный вопрос, потому что её муж не был единственным человеком, который поглубже запрятывал некие болезненные и пугающие воспоминания. Она разделила ментальным занавесом «ЛИЗИ ТЕПЕРЬ» и «ЛИЗИ! РАННИЕ ГОДЫ» и всегда думала, что занавес этот крепкий и прочный, но сегодня у неё возникли сомнения. Конечно же, в нём были дыры, заглянув в которые, она рисковала увидеть нечто такое, в пурпурной дымке, чего видеть совсем не хотелось. Лучше на это не смотреть, точно так же, как лучше не смотреть на себя в зеркало после наступления темноты, если только в комнате не горят все лампы, или не есть (ночная еда) апельсин или клубнику после захода солнца. Некоторые воспоминания нормальны, но другие опасны. Так что оптимальный вариант — жить в настоящем. Потому что если ты ухватишься не за то воспоминание, то можешь…

— Можешь — что? — спросила себя Лизи злобным, дрогнувшим голосом, а потом без запинки ответила: — Я не хочу этого знать.

Из заходящего солнца на встречной полосе появился «ПТ Круизер», и водитель помахал ей рукой. Она ответила тем же, хотя не могла вспомнить ни одного знакомого с «ПТ Круизером». Это не имело значения. Здесь, в глубинке, ты всегда отвечаешь на приветствие, таковы правила хорошего тона. Да и потом, сделала она это автоматически, думая совсем о другом. Не могла она позволить себе отказаться от всех воспоминаний только потому, что (Скотт в кресле-качалке, лицо — огромные глаза, а снаружи завывает ветер, жуткий ветер, рвущий всё на своём пути, долетевший из Йеллоунайфа) на некоторые не могла смотреть. И не все они терялись в пурпуре; некоторые, упрятанные в собственную ментальную книгозмею, были очень даже доступны. Эти булы, к примеру. Скотт однажды выдал ей полную информацию по булам, не так ли?

— Да, — согласилась она и отвернула козырёк, чтобы лучи опускающегося солнца не били в глаза. — В Нью-Гэмпшире. За месяц до нашей свадьбы. Но я не помню точно, где именно.

Отель назывался «Оленьи рога».

Ладно, хорошо, большое дело. «Оленьи рога». И Скотт говорил, что это их ранний медовый месяц или что-то в этом роде…

Предсвадебный медовый месяц. Он называет это «их предсвадебный медовый месяц». Говорит: «Давай, любимая, собирай вещи и вперёд».

— А когда любимая спросила, куда они едут… — бормочет она.

А когда Лизи спрашивает, куда они едут, он отвечает: «Мы узнаем, когда попадём туда». И они узнали. К тому времени небо белеет, по радио обещают снег, и это невероятно, потому что листва ещё на деревьях и только начинает менять цвет с…

Они приехали туда, чтобы отпраздновать подписание договора на выпуск в формате «покетбук» «Голодных дьяволов», романа-«ужастика», который первым из произведений Скотта Лэндона попал в список бестселлеров и озолотил их. Как выяснилось, они были единственными гостями. И действительно, их приезд ознаменовался столь необычным для ранней осени снегопадом. В субботу они надели снегоступы, проложили первую цепочку следов в лес и сели под (конфетным деревом) деревом, особым деревом, он закурил и сказал, что должен сообщить ей кое-что очень важное, и если потом она передумает выходить за него замуж, он огорчится… чёрт, у него разобьётся долбаное сердце, но…

Лизи резко свернула на обочину шоссе 17, подняв облако пыли, и остановилась. Дневного света ещё хватало, но он менялся — медленно, но верно переходил в тот удивительный июньский вечерний свет, свойственный только Новой Англии, который большинство взрослых, родившихся к северу от Массачусетса, прекрасно помнят по своему детству.

Я не хочу возвращаться к «Оленьим рогам» и тому уик-энду. Ни к снегу, который казался волшебным, ни к конфетному дереву, под которым мы съели сандвичи и выпили вино, ни к кровати, которую мы делили в ту ночь, ни к историям, которые он тогда рассказал, — скамьи, булы, чокнутые отцы. Я боюсь, как бы мои воспоминания не привели меня к тому, чего я не решаюсь увидеть вновь. Пожалуйста, не надо больше.

До Лизи вдруг дошло, что она повторяет вслух снова и снова: «Не надо больше. Не надо больше. Не надо больше».

Но она охотилась на була и, возможно, опоздала с тем, чтобы просить: «Не надо больше». Согласно существу, которое этим утром оказалось с ней в одной постели, она уже нашла первые три станции. Ещё несколько, и она сможет потребовать приз. Иногда это шоколадный батончик! Иногда напиток — «кока» или «Ар-си»! Всегда карточка со словами: «БУЛ! Конец!»

«Я оставил тебе бул», — сказало существо в ночной рубашке Аманды… и теперь, когда солнце скатывалось к горизонту, ей вновь с трудом верилось, что в кровати рядом с ней лежала Аманда. Или только Аманда.

Кровь-бул идёт к тебе.

— Но сначала хороший бул, — пробормотала Лизи. — Ещё несколько станций, и я получу мой приз. Напиток. Мне, пожалуйста, двойную порцию виски. — Она рассмеялась, со стороны смех мог показаться безумным. — Но если станции уходят за пурпур, каким образом бул может оказаться хорошим? Я не хочу идти за пурпур.

Её воспоминания — станции була? Если да, то она могла насчитать три очень ярких за последние двадцать четыре часа: схватка с безумцем, коленопреклонение у Скотта, лежащего на раскалённом асфальте, лицезрение его, выходящего из темноты с окровавленной рукой, которую он протягивал ей, как подарок…

Это бул, Лизи! Не просто бул, а кровь-бул! Лёжа на асфальте, он сказал ей, что его длинный мальчик (тварь с бесконечным пегим боком) очень близко. «Я её не вижу, но слышу, как она закусывает».

— Я больше не хочу думать об этом! — услышала она свой крик, только голос её доносился издалека, с другого берега огромного залива, и внезапно реальный мир стал тонким, как корочка льда. Или превратился в зеркало, в которое она не решалась смотреть дольше чем секунду-другую. Я могу так её позвать. Она придёт. Сидя за рулём «BMW», Лизи подумала о том, как её муж просил лёд, как лёд появился (практически чудом), и закрыла лицо руками. Импровизация была коньком Скотта, не Лизи но, когда доктор Олбернесс спросил о медсестре в Нашвилле, Лизи прыгнула выше головы, сочинив байку о том, как Скотт задержал дыхание и открыл глаза (другими словами, прикинулся мёртвым), и Олбернесс смеялся так, будто никогда не слышал ничего более забавного. Смех этот не заставил Лизи завидовать тем, кто работал под его началом, но по крайней мере в результате она уехала из «Гринлауна» и очутилась здесь, на обочине сельского шоссе, с воспоминаниями, которые носились вокруг, лая, как голодные собаки, и рвали пурпурный занавес… ненавистный и столь дорогой ей пурпурный занавес.

— Я заблудилась. — Она опустила руки. Жалко рассмеялась. — Заблудилась в густом долбаном лесу.

Нет, я думаю, самый густой, самый тёмный лес ещё впереди… там, где стволы деревьев толстые, их запах сладкий и прошлое ещё настоящее. Всегда настоящее. Помнишь, как ты последовала за ним в тот день? Как последовала за ним в лес по непривычному октябрьскому снегу?

Разумеется, она помнила. Он шёл первым, а она старалась идти по следам своего сложного, многогранного молодого человека. И это так похоже на происходящее сейчас, не так ли? Только если она собирается продолжать в том же духе, сначала ей нужно кое-что ещё. Ещё один «кусок» воспоминаний.

Лизи включила передачу, посмотрела в зеркало заднего вида, убедилась, что на шоссе никого нет, развернулась и поехала обратно, выжимая из мотора «BMW» всё его лошадиные силы.

Нареш Патель, хозяин «Пательс маркет», находился в магазине, когда Лизи вошла в торговый зал в самом начале шестого часа этого долгого, долгого четверга. Он сидел на стуле за кассовым аппаратом, ел карри из курицы и наблюдал, как Шейна Твейн танцует на местном музыкальном телеканале. Он отставил тарелку и поднялся навстречу Лизи. Его футболку украшала надпись: Я (сердечко) ОЗЕРО «ЧЕРНЫЙ СЛЕД».

— Пачку «Салем лайтс», пожалуйста, — попросила Лизи. — Знаете, лучше две.

Мистер Патель работал в магазине (сперва у отца в Нью-Джерси, потом в своём собственном) почти сорок лет и прекрасно знал, что лучше ничего не говорить ни трезвенникам, которые вдруг требуют спиртное, ни некурящим, которые внезапно покупают сигареты. Просто нашёл желаемую дамой отраву на одной из полок (выбор предлагался богатый) и сказал, какой прекрасный выдался день. Прикинулся, что не заметил шока, отразившегося на лице миссис Лэндон, когда та узнала, сколько стоит эта самая отрава. Что лишний раз говорило о длительности её периода воздержания от курения. По крайней мере она хотя бы могла позволить себе такую покупку; у мистера Пателя были покупатели, которые брали сигареты, оставляя детей голодными.

— Спасибо, — поблагодарила Лизи.

— Здесь вам всегда рады, пожалуйста, заходите ещё, — ответил мистер Патель и вернулся на стул, чтобы посмотреть, как Даррил Уорли поёт «Ужасная прекрасная жизнь». Нравилась ему эта песня.

Лизи припарковала автомобиль позади магазина, чтобы не мешать подъезду к бензоколонкам (их было четырнадцать, на семи бетонных «островках»), и, едва сев за руль, завела двигатель, чтобы опустить стекло. Тут же включился ХР-радио-приёмник[56]под приборным щитком (как бы Скотту понравились все эти музыкальные каналы!). Настроен он был на программу «Пятидесятые», и Лизи особенно не удивилась, услышав «Ш-Бум». Исполняла песню, однако, не группа «Кордс», а квартет, который Скотт называл «Четыре белых мальчика». Это по трезвости. Если был пьян, то «Четверо симпатичных хонки[57]».

Она открыла одну из пачек, сунула «Салем лайт» между губами впервые за… когда она в последний раз сходила с пути праведного? Пять лет назад? Семь? Когда прикуриватель «BMW» выпрыгнул из гнезда, она поднесла раскалённый торец к сигарете и осторожно вдохнула сдобренный ментолом дым. Тут же выкашляла его, глаза наполнились слезами. Попыталась затянуться снова. Пошло лучше, но закружилась голова. Третья затяжка. Никакого кашля, но ощущение такое, будто вот-вот потеряешь сознание. Если бы она упала на рулевое колесо, загудел бы клаксон, и мистер Патель выскочил бы из магазина, чтобы посмотреть, что происходит. Может, не позволил бы ей сгореть заживо в автомобиле.

И как тогда следовало определить её смерть: жертвоприношение или казнь путём выбрасывания из окна? Скотт бы знал, точно так же, как знал, кто записал чёрную версию «Ш-Бум» («Кордс») и кому принадлежала бильярдная в фильме «Последний киносеанс» - Сэму Льву.

Но Скотт, «Кордс» и Сэм Лев ушли.

Она затушила сигарету в девственно чистую пепельницу. Не смогла вспомнить название мотеля в Нашвилле, того самого, куда вернулась, когда в конце концов уехала из больницы («Да, вернулась, как пьяница к своему вину, а пёс — к своей кости», — услышала в голове голос Скотта), только портье дал ей паршивый номер с окном, выходящим на дощатый забор. А за этим забором, похоже, собрались все собаки Нашвилла, и лаяли, лаяли, лаяли. В сравнении с этими собаками давешний Плутон смотрелся маленьким щенком. Она легла на одну из двуспальных кроватей, зная, что ей не уснуть, что всякий раз, засыпая, она будет видеть Блонди, поворачивающего ствол маленького блядского револьвера к сердцу Скотта, будет слышать, как Блонди говорит: «Я должен положить конец всему этому динг-донгу ради фрезий», — и широко раскрывать глаза, забыв про сон. Но, вероятно, она всё-таки уснула и проспала достаточно долго, чтобы набраться сил на следующий день (три часа, может, четыре), и как ей удалось совершить этот выдающийся подвиг? С помощью серебряной лопаты, вот как. Она положила её на пол рядом с кроватью, где могла дотянуться до неё и потрогать всякий раз, когда начинала думать, что не успеет, что слишком медлительна. Или что Скотту ночью станет хуже. И об этом она не вспоминала все последующие годы. Лизи просунула руку между передними сиденьями, коснулась лопаты. Прикурила новую сигарету свободной рукой и заставила себя вспомнить, как пошла проведать его следующим утром, поднявшись по лестнице на третий этаж, в отделение интенсивной терапии, в уже удушающей жаре, потому что на обоих лифтах в этой части больницы висела табличка «НЕ РАБОТАЕТ». Подумала о том, что произошло, когда она подходила к палате Скотта. Глупость, конечно, одно из тех происшествий…

Это одно из тех происшествий, какие пугают живых до смерти совершенно непреднамеренно. Лизи идёт по коридору от лестницы в его конце, а медсестра выходит из палаты 319 с подносом в руках, оглядываясь через плечо на раскрытую дверь, с нахмуренным лицом. Лизи здоровается с медсестрой (которой не больше двадцати трёх лет, а выглядит она ещё моложе), чтобы сообщить ей о своём приходе. Здоровается тихонько, маленькая Лизи не из тех, кто гаркает, но медсестра вдруг пронзительно вскрикивает и роняет поднос. Тарелка и кофейная чашка падение выдерживают — эта посуда небьющаяся, как в кафетерии, но обычный стеклянный стакан из-под сока разбивается, осколки и остатки сока разлетаются по линолеуму и ранее идеально белым туфлям медсёстры. Глаза её широко раскрываются, совсем как у оленя, выхваченного из темноты фарами, на мгновение у неё появляется желание сорваться с места и бежать со всех ног, но потом она берёт себя в руки и объясняет: «Ой, извините, вы меня напугали». Она приседает — подол юбки задирается, открывая обтянутые белыми чулочками колени, — и ставит на поднос тарелку и чашку. Потом быстро и при этом осторожно начинает собирать осколки стакана. Лизи пристраивается рядом, помогает ей.

— Нет, мэм, я сама справлюсь, — говорит медсестра с сильным южным выговором. — Это целиком моя вина. Я не смотрела, куда иду.

— Всё нормально, — отвечает Лизи. Ей удаётся опередить молодую медсестру и положить на поднос несколько осколков. Потом салфеткой начинает вытирать разлившийся сок. — Это поднос с завтраком моего мужа. Я бы чувствовала себя виноватой, если бы не помогла.

Медсестра как-то странно смотрит на неё: к взгляду «Так это ты замужем за ним?» Лизи более-менее уже привыкла, но это несколько иной взгляд. Потом вновь смотрит на пол в поисках осколков, которые ещё не успела собрать.

— Он поел, не так ли? — улыбаясь, спрашивает Лизи.

— Да, мэм. Поел очень хорошо, учитывая, что ему пришлось пережить. Полчашки кофе, больше ему не разрешили, яичницу, апельсиновый сок, фруктовое желе, съел целую вазочку. Сок не допил. Как видите. — Она поднимается с подносом в руках. — Я принесу бумажные полотенца с сестринского поста и уберу остальное.

Молодая медсестра колеблется, потом с её губ срывается нервный смешок.

— Ваш муж ещё и фокусник, не так ли?

Без всякой на то причины Лизи думает: СОВИСА. Но только улыбается и говорит:

— Фокусов у него целый мешок. Что у здорового, что у больного. Какой он показал вам?

И из глубин памяти всплывает ночь первого була, когда она, окончательно не проснувшись, направилась в ванную квартиры в Кливс-Миллс, говоря: «Скотт, поторопись…» Говоря потому, что знала: он должен быть там, поскольку в кровати его точно не было.

— Я вошла в палату, чтобы посмотреть, как он, — говорит медсестра, — но я могу поклясться, что кровать была пуста. Я хочу сказать, стойка под капельницу на месте, ёмкости с раствором тоже, но… Я подумала, что он вытащил иглу и пошёл в ванную. Пациенты иногда ведут себя так странно, чего только не делают, когда отходят от наркоза.

Лизи кивает, надеясь, что на лице у неё вежливая выжидательная улыбка. Которая говорит: «Я слышала эту историю раньше, но готова слушать ещё и ещё».

— Тогда я пошла в ванную, а там никого. Я обернулась и…

— Он на кровати, — заканчивает за неё Лизи. Говорит мягко, всё с той же улыбкой. — Гопля, абракадабра. — А думает: «Бул, конец».

— Да, как вы узнали?

— Ну, — Лизи всё улыбается, — Скотт умеет сливаться с тем, что его окружает.

Вроде бы исключительно дурацкое объяснение (ложь человека со слабым воображением), но это не так. Потому что совсем это не ложь. Она постоянно теряет его в супермаркетах или универмагах (местах, где его по каким-то причинам практически никогда не узнают) и однажды полчаса охотилась за ним в библиотеке университета Мэна, пока не нашла в зале периодики, куда до того заглядывала дважды. Когда она отчитывала Скотта (заставил искать себя в таком месте, где она не могла повысить голос, чтобы позвать его), он пожал плечами и отверг все обвинения, утверждая, что всё время был в зале периодики, просматривал новые номера поэтических журналов. И у неё, между прочим, не возникло и мысли, что он говорит не всю правду или уж тем более врёт. Просто она каким-то образом… проглядела его.