Подбит на дикменском перекрестке

– Простите-простите, что вы такое сказали? – недоуменно спросил Гарри Свиннертон.

– Я говорю, я ему тоже завидую, – сказал он и закрыл глаза. Волна тошноты прокатилась по всему телу и подступила к горлу.

Я схожу с ума, – подумал он. – Вот так вот и сходят с ума.

– А, ну ладно. Тогда я вас жду.

– Разумеется. Еще раз большое спасибо, мистер Свиннертон, и до свидания.

Он повесил трубку, медленно открыл глаза и снова оглядел свой осиротевший кабинет. Потом он протянул руку и нажал кнопку интеркома.

– Филлис?

– Да, мистер Доуз.

– Джонни умер. Я отдал распоряжение закончить работу на сегодня.

– Да, я видела, как люди уходят, и подумала, что Джонни уже нет. – Голос Филлис звучал так, словно она совсем недавно плакала.

– Могу я вас попросить попробовать соединить меня с мистером Орднером перед тем, как уйти.

– Конечно.

Он развернулся на своем вращающемся стуле и выглянул из окна. Дорожный грейдер ярко-оранжевого цвета с грохотом проезжал мимо, звеня цепями, которые были одеты на его огромные колеса. Это их вина, Фредди. Они виноваты во всем. Со мной было все в порядке, пока эти ребята из городского совета не решили пустить мою Жизнь под откос. Ведь со мной было все в порядке, верно, Фредди? Эй! Фредди, ты где, отзовись? Фред?

Фредди?

Фред?

Да где же ты, черт возьми?

На столе у него зазвонил телефон, и он взял трубку. – Доуз слушает.

– Ты сошел с ума, – ровным голосом проинформировал его Стив Орднер. – Совсем рехнулся.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что я лично позвонил мистеру Монохану этим утром в девять тридцать. Люди Тома Мак-Ана подписали сделку о покупке уотерфордского завода в девять часов утра. Объясни ты мне, ради Бога, что вообще происходит, Бартон, так твою мать?!

– Я думаю, нам лучше обсудить это при личной встрече, с глазу на глаз.

– Я тоже так думаю. А еще я думаю, что ты понимаешь, что тебе необходимо запастись большим количеством оправданий, если ты хочешь сохранить свою работу.

– Кончай играть со мной в кошки-мышки, Стив. – Что?

– Ты прекрасно знаешь, что у тебя нет никаких намерений оставлять меня на работе даже в качестве дворника. Собственно говоря, я уже написал свое заявление об увольнении. Оно уже запечатано в конверте, но я могу процитировать его тебе по памяти. «Я ухожу». Подписано: «Бартон Доуз». Ты меня понял?

– Но почему? – Голос Орднера звучал так, словно его слова нанесли ему физическую рану. Однако он не всхлипывал, как Арни Уокер. У него вообще были большие сомнения, что Стив Орднер когда-либо всхлипывал со дня своего одиннадцатого дня рождения. Всхлипывание – это удел людей, сделанных из куда более жидкого теста.

– В два, – предложил он.

– Хорошо, в два.

– Пока, Стив. – Барт… Он повесил трубку и тупо оглядел стену. Через некоторое время в кабинет заглянула Филлис. Она выглядела уставшей, расстроенной и изумленной, несмотря на свою шикарную прическу Пожилой Респектабельной Женщины. Вид ее босса, молчаливо сидящего в ободранном кабинете, едва ли был способен улучшить состояние ее духа.

– Мистер Доуз, мне идти? Я с радостью готова остаться, если только…

– Нет, идите Филлис. Ступайте домой.

Похоже, в ней происходила какая-то внутренняя борьба, и она собиралась еще что-то сказать. Заметив это, он отвернулся и посмотрел в окно, чтобы избавить их обоих от этого тягостного замешательства. Через пару секунд дверь тихо щелкнула, почти неслышно.

На нижнем этаже котел издал тонкий писк и стал остывать. Со стоянки послышался шум заводящихся моторов. Он просидел в пустом кабинете в пустой прачечной до тех пор, пока не настало время ехать на встречу с Орднером. Он прощался.

Кабинет Орднера был расположен в деловой части города, в одном из новых небоскребов, которые, учитывая разразившийся энергетический кризис, могли скоро выйти из моды. Семьдесят этажей сплошного стекла, не защищающего от холода зимой и от жары летом. Корпорация «Амроко» занимала пятьдесят четвертый этаж.

Он поставил свою машину на подземной стоянке, поднялся на эскалаторе в вестибюль, прошел через вращающуюся дверь и свернул направо к лифтам. Вместе с ним в лифте ехала чернокожая женщина с замысловатой африканской прической. На ней был надет облегающий джемпер, а в руках она держала блокнот для стенографических записей.

– Мне нравится ваша прическа, – неожиданно сказал он, сам не зная зачем.

Она холодно посмотрела на него и ничего не ответила. Ни одного слова.

Приемная Стивена Орднера была обставлена стульями современного дизайна и рыжеволосой секретаршей, восседавшей под репродукцией «Подсолнухов» Ван Гога. На полу лежал мохнатый ковер цвета устриц. Ненавязчивое освещение. Ненавязчивая музыка.

Рыжеволосая улыбнулась ему. На ней был черный джемпер, а волосы ее были сзади схвачены золотой тесемкой.

– Мистер Доуз?

– Да.

– Проходите, пожалуйста.

Он открыл дверь и прошел в кабинет. Орднер что-то писал за массивным письменным столом. Позади него было окно во всю стену, из которого открывался вид на западную часть города. Он поднял глаза и положил ручку.

– Привет, Барт, – сказал он спокойно.

– Привет.

– Садись.

– Надеюсь, наш разговор не займет много времени?

Орднер ответил ему пристальным взглядом.

– Знаешь, я хотел дать тебе пощечину, – сказал он. – Ты знаешь об этом? Все это время ходил по кабинету и мечтал о том моменте, когда влеплю тебе увесистую пощечину. Не ударить тебя, не побить тебя мне хотелось. А просто отвесить тебе смачную тяжелую оплеуху.

– Я это знаю, – сказал он, и это действительно было правдой. Он знал об этом.

– Я не думаю, что у тебя есть хоть малейшее представление о том, что ты натворил, – сказал Орднер. – Судя по всему, к тебе подъехали люди Тома Мак-Ана. Надеюсь, они заплатили тебе крупную сумму. Потому что я лично предложил назначить тебя вице-президентом этой корпорации. Для начала ты стал получать бы тридцать пять тысяч долларов в год. Надеюсь, они заплатили тебе больше.

– Они не заплатили мне ни цента.

– Это правда?

– Да.

– Тогда почему, Барт? Ради Бога, объясни мне, почему ты это сделал?

– А почему ты считаешь, что я должен тебе это объяснять, Стив? – Он взял предназначенный для него стул, стул для просителей, и переставил его на другую сторону массивного письменного стола.

На мгновение Орднер был в замешательстве. Он помотал головой, словно боксер, получивший чувствительный, но не очень серьезный удар в нос.

– Хотя бы потому, что ты пока еще мой подчиненный. Этой причины хватит для начала?

– Нет, не хватит.

– Почему?

– Стив, я был подчиненным и у Рэя Таркингтона. Он был настоящим человеком. Ты можешь испытывать к нему антипатию, но ты не можешь не признать, что он был настоящим. Иногда, когда с ним разговаривали, он портил воздух, или рыгал, или вытаскивал спичкой серу из ушной раковины. У него бывали настоящие проблемы. И иногда я бывал одной из этих проблем. Как-то раз, когда я ошибся в расчетах с одним мотелем, он схватил меня за грудки и швырнул об стенку. Но ты на него не похож, Стив, ни капельки. «Блу Риббон» – это для тебя так, игрушка, люди, которые работают там, – заводные человечки, вот кто они для тебя, Стив. Единственно, что тебя интересует – это твоя карьера, твое собственное продвижение наверх. Так что не надо мне тут петь песни о начальниках и подчиненных. Не делай, пожалуйста, вид, будто ты засунул мне свой хрен в рот, а я его откусил.

Даже если лицо Орднера было всего лишь фасадом, за которым скрывались его настоящие чувства, то на нем не появилось ни единой трещины. Черты его продолжали выражать умеренную скорбь, не более того.

– Ты действительно веришь в то, что говоришь? – спросил он.

– Разумеется. «Блу Риббон» волнует тебя постольку, поскольку она влияет на твой статус в корпорации, и не более того. Так что кончай вешать мне лапшу на уши. Вот. – Он швырнул конверт с заявлением об увольнении на полированную крышку стола.

Орднер снова слегка покачал головой.

– А как же насчет тех людей, которые из-за тебя попадут в беду, Барт? Маленькие люди. Ты забыл о них, послал их к чертовой матери, а теперь любуешься самим собой. – Орднер словно смаковал эти слова. – Так как же эти маленькие люди, которые потеряют свою работу из-за того, что для прачечной не найдется нового помещения, что с ними будет?

Он резко засмеялся и сказал:

– Ах ты, дешевый сукин сын. Слишком ты высоко взобрался, чтобы разглядеть, что происходит внизу.

Щеки Орднера слегка порозовели.

– Объясни, пожалуйста, свои слова, Барт, – сказал он преувеличенно вежливым тоном.

– Да у каждого работника в прачечной – от Тома Гренджера до Поллака из мойки – лежит в кармане страховка от безработицы. И она принадлежит им. Они за нее платят. Регулярно. И они получат свои деньги. А если тебе трудно с этим примириться, то думай об этом, как об издержках. Наподобие ленча «У Бенджамина», за которым ты позволяешь себе выпить четыре коктейля.

– Это велферовские деньги, и ты прекрасно об этом знаешь, – уязвленно сказал Орднер.

– Дешевый сукин сын, – повторил он. Руки Орднера потянулись одна к другой и сжались в двойной кулак. Они сплелись, как руки ребенка, которого недавно научили читать «Отче наш…» перед сном. – Ты переходишь границы дозволенного, Барт.

– Нет, ничуть не бывало. Ты позвал меня сюда. Ты попросил меня объяснить. И что ты ожидал, что я тебе скажу? Простите, я виноват, я облажался, я готов делом искупить свою вину? Я последний разгребай? Так, что ли? Но я этого не могу сказать. Потому что я не чувствую ни малейшего раскаяния. А если я и разгребай, то это касается только Мэри и меня, и она никогда об этом не узнает, а если и узнает, то никогда не сможет убедиться наверняка. Неужели ты собираешься сказать мне, что я причинил вред корпорации? Не думаю, однако, что даже такой говнюк, как ты, способен на такую чудовищную ложь. Когда корпорация достигает определенного размера, ей уже ничто не может причинить вред. Она становится своего рода стихийным бедствием. Когда дела идут хорошо, она получает огромную прибыль, а когда дела катятся ко всем чертям, она получает право платить меньше налогов. Уж тебе ли этого не знать.

– А как насчет твоего собственного будущего? Как насчет Мэри? – осторожно осведомился Орднер.

– Не притворяйся, тебе до этого нет никакого дела. Это просто рычаг, который ты хочешь попробовать использовать против меня. Ну, вот ответь мне, Стив, что бы с нами ни случилось, это что, причинит тебе какой-то вред или боль? Приведет к снижению твоей зарплаты? Или, может быть, акции принесут тебе меньше дивидендов за этот год? Или твой пенсионный фонд уменьшится?

Орднер покачал головой.

– Иди-ка ты домой, Барт. Ты просто не в себе.

– Почему ты так решил? Потому что я заговорил о тебе, о твоей жизни, а не только о деньгах?

– Ты переволновался, Барт.

– Ты просто не знаешь, что делать, – сказал он, вставая и упираясь кулаками в полированную крышку стола. – Ты зол на меня, но ты не знаешь почему. Кто-то когда-то объяснил тебе, что если когда-нибудь наступит подобная ситуация, то ты должен будешь разозлиться. И ты разозлился. Но не знаешь почему.

Орднер терпеливо повторил:

– Ты переволновался.

– Ты прав, черт тебя побери. А ты? Расскажи мне про себя, что ты чувствуешь?

– Иди домой, Барт.

– Нет, домой я не пойду, но я скоро уйду отсюда, а ведь это все, что тебе надо. Ответь мне только на один вопрос. Хоть на одну секунду перестань быть важным боссом, человеком из корпорации и ответь мне искренне и чистосердечно: тебе есть до всего этого дело? Это хоть как-то тебя волнует, затрагивает?

Орднер посмотрел на него и выдержал паузу. Город простирался за ним, словно огромный сказочный замок с башнями, окутанный серым туманом.

– Нет, – ответил он, наконец.

– Хорошо, – сказал он тихо. Он посмотрел на Орднера взглядом, в котором не было ни злобы, ни враждебности. – Я сделал это не для того, чтобы тебя подставить. Или подставить корпорацию.

– Тогда почему? Давай играть по честному: я ответил на твой вопрос, а ты ответь на мой. Ты мог запросто поставить подпись на договоре о покупке уотерфордского завода. А там – пусть голова болит у кого-нибудь другого. Так почему же ты этого не сделал?

– Я не могу тебе этого объяснить, – сказал он. – Я прислушивался к самому себе. Но люди говорят сами с собой на другом языке, и если попытаться облечь его в слова, то получается какое-то дерьмо собачье. Но я абсолютно уверен, что поступил правильно.

Орднер неотрывно буравил его взглядом.

– А о Мэри ты подумал?

Он молчал.

– Иди домой, Барт, – сказал Орднер.

– Чего ты хочешь, Стив?

Орднер нетерпеливо помотал головой.

– Наш разговор окончен, Барт. Если ты хочешь почесать языком, отправляйся в бар и найди там себе какого-нибудь собутыльника. Он тебя внимательно выслушает.

– Чего тебе от меня надо?

– Только одного: чтобы ты убрался отсюда и отправился домой.

– Тогда чего тебе надо от жизни? Что тебя с ней связывает, отвечай!

– Иди домой, Барт.

– Отвечай мне! Чего ты хочешь? – Он настойчиво смотрел Орднеру прямо в глаза.

– Я хочу того же, чего хотят все, – спокойно ответил Орднер. – Иди домой, Барт.

Он вышел не оглядываясь. Больше в этом кабинете он ни разу не побывал.

Когда он добрался до «Подержанных автомобилей Мальоре», валил густой снег. Почти все встречные машины ехали с зажженными фарами. Дворники ритмично поскрипывали, и подтаявший снег стекал по трехслойному стеклу машины, словно чьи-то слезы.

Он поставил машину на задворках и пошел по направлению к конторе. Прежде чем войти, он изучил свое призрачное отражение в дверном стекле и соскреб с губ облепившую их тонкую розовую пленку. Встреча с Орднером вывела его из себя куда больше, чем он мог предвидеть. Он купил в аптеке пузырек «Пепто-Бисмола» и по дороге сюда опустошил его, по крайней мере, наполовину. Вот такие дела, Фред, теперь, наверное, неделю срать не придется. Но Фредди не было дома. Должно быть, отправился навещать родственников Монохана в окрестностях Бомбея.

Женщина за арифмометром наградила его странной задумчивой улыбкой и махнула в направлении кабинета.

Мальоре был в одиночестве. Он читал «Уолл-Стрит Джорнел». Когда он вошел, Мальоре швырнул газету в корзину для бумаг, и она, прошелестев над столом, приземлилась в нее с глухим стуком.

– Все это катится к чертовой бабушке, – сказал Мальоре, словно продолжая некий внутренний диалог, начатый некоторое время назад. – Все эти брокеры, торгующие ценными бумагами, – просто старые калоши. Правильно Пол Харви говорит. Подаст ли президент в отставку? Подаст? А, может, не подаст? Или все-таки подаст? Обанкротится ли «Дженерал Электрик» в связи с энергетическим кризисом? От всего этого дерьма у меня задница начинает болеть.

– Да, это точно, – сказал он, толком не представляя себе, с чем именно он соглашается. Он чувствовал себя немного не в своей тарелке и к тому же не совсем был уверен в том, что Мальоре помнит, кто он такой. А что он ему скажет?

Я тот самый парень, который назвал вас вчера моржовым хреном, помните? Сказать по правде, не самое удачное начало для делового разговора.

– Снег пошел сильнее, да?

– Да.

– Я терпеть не могу снег. Мой брат, так тот вообще отправляется каждый год в Пуэрто-Рико первого ноября и остается там до пятнадцатого апреля. Ему там принадлежат сорок процентов одного отеля. Говорит, что должен присматривать, как работают его капиталовложения. Этакий говнюк. Да он за своей задницей не может толком присмотреть, после того как посрет, а тут придумал тоже – капиталовложения… Чего тебе надо?

– Простите? – Он вздрогнул и почувствовал себя как-то неудобно.

– Ты приехал ко мне, чтобы что-то у меня получить. Как я могу достать тебе то, что ты хочешь, если я не знаю, что это такое?

Он с удивлением обнаружил, что не может ответить на этот откровенный вопрос. Казалось, что у слова, обозначавшего то, в чем он нуждался, слишком много углов, чтобы он мог вытолкнуть его изо рта. Он вспомнил об одной своей шалости, которую совершил еще ребенком, и улыбнулся уголками рта.

– Что там такого смешного? – заинтересовался Мальоре. – Давай, выкладывай.

– Однажды, когда я был еще ребенком, я засунул йо-йо [5] себе в рот, – сказал он.

– И это, по-твоему, смешно?

– Нет, не это. Я потом не мог его вынуть – вот это смешно. Мама отвела меня к доктору, и он вынул эту штуку. Он ущипнул меня за задницу, а когда я разинул рот, чтобы завопить, он просто выхватил ее двумя пальцами.

– Лично я не собираюсь тебя щипать за задницу, – сказал Мальоре. – Что тебе нужно, Доуз?

– Взрывчатые вещества, – сказал он.

Мальоре внимательно посмотрел на него, потом закатил глаза и хотел было что-то сказать, но в последний момент передумал и задумчиво почесал подбородок. – Взрывчатые вещества, стало быть, – сказал он, наконец.

– Да.

– Я знал, что у этого парня крыша поехала, – сказал Мальоре, обращаясь к самому себе. – Когда ты ушел, я еще сказал Питу: вот парень, который нарывается на несчастный случай, прямо-таки лезет на рожон. Так ему и сказал.

Он ничего не ответил. Фраза о несчастном случае напомнила ему о Джонни Уокере.

– Ну ладно-ладно, хорошо, ответь мне только на один вопрос: для чего тебе нужны взрывчатые вещества? Ты что, хочешь взорвать египетскую торговую выставку? Или положить взрывчатку в самолет? Или, может быть, просто-напросто отправить в ад свою любимую тещу?

– Я бы не стал тратить на тещу взрывчатку, – ответил он, и оба они засмеялись, но атмосфера продолжала оставаться напряженной.

– Так в чем же дело? Кто тебе насолил?

– Никто мне не насолил, – ответил он. – Если бы дело было только в этом, если бы я хотел кого-нибудь убить, я бы просто купил пистолет, и все. – Тут он вспомнил, что он уже купил пистолет, и не только пистолет, но и винтовку, и его закормленный «Пепто-Бисмолом» живот вновь почувствовал себя неспокойно.

– Так зачем же тебе взрывчатые вещества?

– Я хочу взорвать дорогу.

Мальоре посмотрел на него с откровенным недоверием. Все его эмоциональные проявления отличались некоторой преувеличенностью, словно он приспособил свой характер к увеличительным свойствам своих очков. – Итак, ты хочешь взорвать дорогу. Какую дорогу?

– Она, вообще-то, еще не построена. – Он начал получать от этого разговора своего рода извращенное удовольствие. Кроме того, это ведь оттягивало предстоящее ему неизбежное объяснение с Мэри.

– Итак, ты хочешь взорвать дорогу, которая, вообще-то, еще не построена. Боюсь, мистер, я тебя принял не за того, кто ты есть. У тебя не просто крыша поехала. Ты – самый обыкновенный природный псих. Можешь ты объяснить, чего ты, наконец, хочешь?

Тщательно выбирая слова, он сказал:

– По решению городского совета строится дорога, которую называют новым участком 784-й автострады. Когда она будет закончена, автострада будет проходить прямо через город. По целому ряду причин, в которые я не хочу вдаваться, – потому что не могу, – эта дорога уничтожила к чертовой матери двадцать лет моей жизни. Это…

– Потому что они собираются снести прачечную, в которой ты работаешь, и дом, в котором ты живешь?

– Откуда вы это знаете?

– Я же тебе говорил, что я тебя проверю. Ты что, подумал, что я шучу? Я даже знал, что ты потеряешь свою работу. Может быть, даже раньше тебя самого.

– Нет, я знал об этом еще месяц назад, – машинально возразил он.

– Хорошо, объясни мне, пожалуйста, как конкретно ты собираешься все это осуществить? Может быть, ты просто собираешься проехаться вдоль строительства, поджигая бикфордовы шнуры своей сигарой и швыряя из окна машины связки динамитных шашек?

– Нет. Когда бывает праздник, они оставляют свои машины на месте работ. Я хочу их все подорвать. Кроме того, есть еще три новых эстакады. Их я тоже хочу взорвать.

Мальоре вылупился на него расширившимися от удивления глазами. Так он смотрел на него довольно долгое время. Потом он откинул голову и расхохотался. Живот его трясся, а пряжка его брючного ремня ходила вверх и вниз, словно щепка на поверхности бурного ручья. Его хохот был громким, искренним, сочным. Он хохотал до тех пор, пока слезы не брызнули у него из глаз, и тогда он вынул откуда-то из внутреннего кармана огромный носовой платок нелепого вида и вытер их. Он стоял и смотрел, как Мальоре смеется, а потом вдруг почувствовал внезапную уверенность в том, что этот толстый человек в очках с сильными линзами обязательно добудет ему взрывчатые вещества. Он продолжал наблюдать за Мальоре, улыбаясь одними уголками рта. Он не возражал против смеха. Сегодня смех звучал хорошо.

– Ну, парень, ты – законченный псих, это уж точно, – выдавил из себя Мальоре, когда его хохот понемногу перешел в хихиканья и всхлипывания. – Как жаль, что Пита здесь нет и он ничего этого не слышал. Ведь он никогда мне не поверит. Вчера ты назвал меня х-хи-хи-хреном моржовым, а с-с-сегодня… С-с-с-сегодня… – И он вновь зашелся раскатистым хохотом, то и дело утирая платком катящиеся по щекам крупные слезы.

Когда его веселье снова поутихло, он спросил:

– И как вы собираетесь финансировать это маленькое предприятие, мистер Доуз? Теперь, когда вы лишились своей высокооплачиваемой работы?

Интересно он это сформулировал. Когда вы лишились своей высокооплачиваемой работы. Эта фраза придала всему случившемуся сегодня ощутимую реальность. Он потерял работу. Все это не было сном.

– В прошлом месяце я вернул в компанию страховой полис на мою жизнь и получил за него деньги, – сказал он. – Я делал взносы за десятитысячную страховку в течение десяти лет. Получилось около трех тысяч долларов.

– Неужели ты уже тогда все это планировал?

– Нет, – сказал он честно. – Когда я получил деньги за страховку, я еще толком не знал, зачем они мне понадобятся.

– Стало быть, в те дни ты еще оставлял себе все пути открытыми, да? Ты думал, что, может быть, лучше просто поджечь дорогу, или расстрелять ее из пулемета, или придушить ее, а может быть…

– Нет. Я просто еще не знал, что я собираюсь сделать. Теперь я знаю.

– Понятно. На мою помощь можешь не рассчитывать.

– Что? – Он уставился на Мальоре, искренне пораженный. Такого в сценарии не было предусмотрено. Мальоре должен был какое-то время помучить его расспросами, наподобие сурового, но справедливого отца. А потом достать ему взрывчатку. Ну, может быть, еще произнести ритуальную фразу, что-нибудь наподобие:

Если тебя поймают, я скажу, что ни разу тебя в глаза не видел.

– Что вы сказали?

– Я сказал нет. Н-Е-Т. По-моему, я достаточно ясно выразил свою мысль. – Он подался вперед. Добродушные искорки исчезли из его глаз, словно их никогда там и не было. Теперь они казались мертвыми и неожиданно маленькими, несмотря на увеличительный эффект стекол. Они ничуть не были похожи на глаза развеселого неаполитанского Санта-Клауса, готового принести тебе на Рождество любой подарок – чего бы ты ни пожелал.

– Послушайте, – сказал он Мальоре. – Если меня поймают, я ни словом о вас не обмолвлюсь. Даже имени вашего ни разу не упомяну.

– Как же, поверил я тебе, держи карман шире! Да ты расколешься на первом же допросе, твой адвокат докажет твою невменяемость, ты отправишься в бесплатный санаторий с четырехразовой кормежкой и цветным телевизором, а мне приделают пожизненное. Ищи дурака.

– Да нет, послушайте…

– Нет, это ты меня послушай, – перебил его Мальоре. – Ты забавен только до определенного предела. А мы этот предел уже миновали. Раз я сказал нет, значит, нет, и никаких гвоздей. Никакого оружия, никакой взрывчатки, никакого динамита, вообще ничего. Хочешь узнать почему? Я тебе объясню. Ты – недоделанный психопат, а я – бизнесмен, деловой человек. Кто-то сказал тебе, что я могу «достать», чего только душа не пожелает. И я действительно могу кое-что достать. И уже достал, причем для огромного числа людей. Но и для себя я тоже кое-что достал. В сорок шестом году я получил два с половиной года за незаконное ношение оружия. Оттрубил десять месяцев. В пятьдесят втором на меня пытались повесить обвинение в причастности к мафии, но я отвертелся. В пятьдесят пятом мне шили уклонение от налогов, но и тут я отвертелся. В пятьдесят девятом на меня повесили скупку краденого, и тут мне не удалось отвертеться. Я отсидел восемнадцать месяцев в Каслтоне, зато парень, который разоткровенничался перед присяжными, получил симпатичную уютную могилку полтора на два метра. С пятьдесят девятого меня арестовывали три раза, причем дважды дело было прекращено за недостаточностью улик, а один раз присяжные были вынуждены признать меня невиновным. Им очень хочется до меня добраться, потому что если вина будет доказана, то я с моим послужным списком загремлю сразу на двадцать лет без права досрочного освобождения за хорошее поведение. А единственное, что от меня останется через двадцать лет, это мои почки, которые они сдадут на попечение какому-нибудь грязному ниггеру из велферовского приюта в Нортоне. Для тебя это что-то вроде игры. Опасная, сумасшедшая, но все равно игра. А для меня это не игра, и заруби себе это на носу. Ты думаешь, что говоришь правду, когда утверждаешь, что будешь держать язык за зубами. Но ты лжешь. Нет-нет, не мне лжешь. Ты себе лжешь. Так что мой ответ однозначный и окончательный: нет. – Он развел руками. – Если бы тебе нужны были телки, Господи, да я б тебе подарил две за бесплатно – за одно только представление, которое ты тут вчера закатил. Но в такие дела я не вмешиваюсь, уволь.

– Ладно, – сказал он. Живот вел себя хуже некуда. К горлу подступала тошнота.

– Здесь чистое место, – сказал Мальоре, – и я знаю на все сто, что здесь чисто. Более того, я знаю, что ты чист, хотя если дальше будешь продолжать разгуливать с такими разговорами, то вряд ли останешься чистым. Но я тебе все равно кое-что расскажу. Около двух лет назад пришел ко мне один ниггер и заявил, что ему нужна взрывчатка. А взорвать он собирался не какую-то там поганую дорогу, а, мать твою за ногу, ни больше ни меньше, как здание федерального суда, разорви его яйца.

Не надо больше ничего рассказывать, – думал он. – Боюсь, меня сейчас стошнит. У него было такое чувство, будто желудок его наполнен перьями, и все они щекочут его изнутри.

– Я достал ему взрывное устройство, – сказал Мальоре. – Мы поторговались. Он поговорил со своими ребятами, я – со своими. Он заплатил деньги. Очень много денег. Я отдал ему устройство. Слава богу, парня и двух его дружков взяли еще до того, как они успели грохнуть эту штуку. Но ты знаешь, что интересно: я не потерял ни одной минуты сна, мучаясь мыслями, не сдадут ли они меня легавым, или прокурору штата, или фэбээрешникам. И знаешь почему? Потому что я не мучался этими мыслями. Этот парень был с целой сворой чокнутых, и не просто чокнутых, а чокнутых ниггеров, а это самый тяжелый случай, доложу я тебе. А свора чокнутых – это совсем другое дело. Один такой психопат как ты – ему на все наплевать. Он сгорает себе – как лампочка в прихожей. Но если таких психопатов тридцать и трое из них попались, то эти трое закрывают рот на молнию, и никто от них не добьется ни единого словечка.

– Ладно, – сказал он снова. Глаза давило и жгло.

– Послушай, – сказал Мальоре уже немного поспокойнее. – Брось ты это дело. Все равно за три куска ты не купишь того, что тебе нужно. Это черный рынок, и ничего тут не поделаешь. Чтобы достать столько взрывчатки, надо потратить в три или четыре раза больше.

Он ничего не отвечал. Уйти он не мог, пока Мальоре его не отпустит. Все это было словно в каком-то кошмарном сне, но только это было не в кошмарном сне. Ему приходилось постоянно повторять самому себе, что он не должен позволять себе никаких глупостей в присутствии Мальоре. Например, не должен щипать себя в надежде проснуться.

– Доуз.

– Что?

– Все равно от этого не будет никакого толку. Разве ты сам этого не понимаешь? Ты можешь взорвать человека, ты можешь взорвать скалу, ты можешь уничтожить какое-нибудь прекрасное произведение искусства, как тот сумасшедший говнюк, который отправился с молотком крушить скульптуру Микеланджело, чтоб у него хрен сгнил и отвалился! Но невозможно взорвать здания, дороги и тому подобное. Именно этого не могут понять эти чокнутые негритосы. Ну, хорошо, взорвут они здание федерального суда, так ведь власти построят еще два таких суда на этом месте! Один для того, чтобы заменить взорванный, а другой – для того, чтобы дрючить задницу каждому негритянскому козлу, который попадется им в лапы. Ну, будут они убивать полицейских. Так на место каждого убитого полицейского наймут шесть новых, и у каждого из них палец будет чесаться нажать на курок при виде ниггера. Ты не можешь выиграть, Доуз. Будь ты черный или белый. Если ты встанешь на пути этой дороги, они закопают тебя в землю вместе с твоей работой и твоим домом.

– Мне надо идти, – услышал он свой хриплый голос.

– Да, ты неважно выглядишь. Тебе надо вывести всю эту дрянь из организма. Если хочешь, я тебе могу подыскать старую шлюху. Старую и глупую. Если хочешь, можешь избить ее до полусмерти. Избавься от этого яда. Ты мне вроде как немного понравился, и я хочу… Он побежал. Он ринулся, не глядя вокруг, за дверь, через всю контору и на улицу, под снег. Там он остановился, дрожа и глотая ртом снежный морозный воздух. Неожиданно им овладела уверенность, что сейчас Мальоре выйдет за ним, возьмет его за воротник, отведет его в контору и будет говорить с ним до скончания века. И когда архангел Гавриил затрубит, возвещая конец света, Одноглазый Салли все еще будет терпеливо объяснять ему непобедимость всех государственных структур во всем мире и подкладывать под него старую уродливую шлюху.

Когда он добрался домой, величина снежного покрова достигла уже почти шести дюймов. По дороге уже прошли снегоочистители, и чтобы выехать на шоссе, ему пришлось преодолеть на своей «ЛТД» целую баррикаду подмерзшего снега. Впрочем, «ЛТД» это не составило особого труда. Это была хорошая мощная машина.

Весь дом был погружен в темноту. Он вошел в дверь и затопал ногами о коврик, стряхивая снег с ботинок. В доме стояла полная тишина. Даже Мерв Гриффин не болтал со знаменитостями.

– Мэри? – позвал он. – Ответа не было. – Мэри? Несколько секунд он тешил себя мыслью, что ее нет дома, но вскоре из гостиной до него донесся ее плач. Он снял пальто, повесил его на вешалку и убрал в шкаф. На дне шкафа под вешалкой стояла небольшая ванночка. Ванночка была пуста. Мэри ставила ее туда каждую зиму, чтобы туда стекали капли от тающего снега. Иногда он удивлялся: ну кому может быть дело до каких-то там капель в шкафу? Теперь ответ открылся ему во всей своей простоте. Мэри было дело. Вот кому.

Он прошел в гостиную. Она сидела на диване напротив темного экрана телевизора и плакала. Она не вытирала слезы платком. Руки безвольно лежали по бокам. Она обычно всегда старалась скрыть свои слезы: шла наверх в свою спальню или, если слезы заставали ее врасплох, закрывала лицо руками и пряталась в носовой платок. Поэтому сейчас ее лицо показалось ему каким-то голым и даже непристойным, словно лицо чудом оставшейся в живых жертвы авиационной катастрофы. У него защемило сердце.

– Мэри, – сказал он мягко.

Она продолжала плакать, не поднимая глаз. Он подошел и сел рядом с ней.

– Мэри, – сказал он. – Все вовсе не так плохо, как кажется. Совсем не так плохо. – Но сам он не был уверен в своих словах.

– Это конец всего, – сказала она прерывающимся от слез голосом. Как ни странно, но красота, которую она так никогда и не достигла или же навсегда потеряла, в этот момент освещала ее лицо своим сиянием. В этот момент полной катастрофы она была прекрасна.

– Кто тебе это сказал?

– Да все мне сказали! Все! – закричала она. Она по-прежнему не смотрела на него, но рука ее дернулась в резком, стремительном жесте и вновь упала на колени. – Том Гренджер позвонил. Потом позвонила жена Рона Стоуна. Потом позвонил Винсент Мэйсон. Они все спрашивали меня, что с тобой случилось. А я не знала! Я вообще не знала, что что-то с тобой не так.

– Мэри, – сказал он и попытался взять ее за руку. Она отдернула ее, словно он был болен какой-то заразной болезнью.

– Ты решил наказать меня? – спросила она, наконец-то подняв на него глаза. – Я угадала? Ты действительно наказываешь меня?

– Нет, – сказал он поспешно. – Нет, Мэри, нет. – Ему хотелось заплакать, но он знал, что этого делать нельзя. Это было бы неверным шагом.

– За то, что я сначала родила мертвого ребенка, а потом ребенка, с рождения обреченного на смерть? Ты что, считаешь, что я убила твоего сына?

– Мэри, это был наш сын…

– Он был твой! – истошно завопила она ему в лицо.

– Не надо, Мэри. Не надо. – Он попытался обнять ее, но она вырвалась.

– Не смей ко мне прикасаться.

Они ошеломленно посмотрели друг на друга, словно впервые в жизни обнаружив, что мир вокруг уходит далеко за привычные границы, словно открыв для себя огромные белые пятна на какой-то неведомой внутренней карте.

– Мэри, я ничего не мог поделать с тем, что на меня нашло. Прошу тебя, поверь мне. – Это могла быть и ложь, но, тем не менее, он продолжил:

– Что ж, возможно, это действительно как-то связано с Чарли. Я делал вещи, которых сам не понимал. Я… Я сдал свой страховой полис в октябре и получил деньги. И это было первой ласточкой, первым реальным действием, но все это начало копиться у меня в мозгу еще задолго до этого. Но проще совершать действия, чем разговаривать о них. Ты можешь это понять? Ты можешь попытаться это понять?

– А что случится со мной, Бартон? У меня в жизни было только одно занятие – быть твоей женой. Что же теперь случится со мной?

– Я не знаю.

– Ты меня как будто изнасиловал, – сказала она и снова захныкала.

– Мэри, пожалуйста, не надо больше. Не надо… Прошу тебя, постарайся…

– А когда ты все это делал, ты хоть раз подумал обо мне? Тебе хоть раз пришло в голову, что я от тебя завишу?

Он ничего не мог на это ответить. Ему показалось, будто он снова разговаривает с Мальоре. Словно Мальоре умудрился обогнать его по дороге домой, натянул маску Мэри и переоделся в ее одежду. Что теперь? Может быть, ему снова предложат старую шлюху?

Она встала с дивана.

– Я пойду наверх. Мне надо прилечь.

– Мэри… – Она не прервала его, но он обнаружил, что у него нет слов, которые могли бы последовать за этим первым словом.

Она вышла из комнаты, и он услышал ее шаги по лестнице. Потом он услышал скрип кровати, когда она ложилась. Потом он услышал, как она снова заплакала. Потом он встал, включил телевизор и увеличил громкость настолько, чтобы не было слышно ее плача. На экране Мерв Гриффин болтал с очередной знаменитостью.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ДЕКАБРЬ

О любовь моя, будем верны

Друг другу! Ибо мир, который

Раскинулся перед нами словно страна снов,

Такая разнообразная, такая прекрасная и такая новая,

На самом деле не несет в себе ни радости, ни любви, ни света,

Ни уверенности, ни мира, ни исцеления боли;

И мы стоим здесь, в погруженной во тьму долине,

Со всех сторон окруженные смятенными армиями борьбы и полета,

Где неведомые полчища сошлись в ночи.

Мэтью Арнольд, «Дуврское побережье»

5 декабря, 1973

Он пил свой личный коктейль, смесь ликера «Южное утешение» и виски «Севен-Ап», и смотрел телевизионную постановку, название которой было ему неизвестно. Главный герой постановки был то ли полицейским в гражданской одежде, то ли частным детективом, и какой-то парень только что крепко двинул его по голове. Это навело полицейского в гражданке (или частного детектива) на мысль о том, что он близок к какой-то важной догадке. Но прежде чем он успел сообщить зрителям, в чем эта догадка заключается, началась реклама подливочного концентрата. Парень из рекламы утверждал, что если смешать подливочный концентрат с обычной теплой водой, то получится превосходная подливка. Он спросил у зрителей, не похоже ли это на соус, который получается при тушении настоящей говядины. По мнению Бартона Джорджа Доуза, это было больше всего похоже на жидкий понос, которым кто-то испражнился в красную собачью миску. Снова началась постановка. Частный детектив (или полицейский в гражданке) расспрашивал чернокожего бармена, на которого в полиции уже было заведено досье. Бармен сказал: а пошел ты. Бармен сказал: отвали и не мешай работать. Бармен сказал: нечего тут ошиваться. Он был уверен в своей полной безнаказанности, но Бартон Джордж Доуз не без оснований считал, что частный полицейский (или детектив в гражданке) давно подцепил этого бармена на крючок.

Он был абсолютно пьян. Он смотрел телевизор в одних трусах – больше на нем ничего не было. В доме было очень жарко. Он поставил регулятор отопления на семьдесят восемь градусов и не менял его положение с тех пор, как ушла Мэри. Какой еще там энергетический кризис? Имел я тебя в задницу, мистер Никсон. А заодно и твою лошадку, на которой ты въехал в Белый дом. Имел я полицию, налоговую инспекцию, дорожную службу и всех прочих засранцев. Сегодня на автостраде он разогнался до семидесяти миль в час и показывал упруго поднятый палец водителям, которые сигналили ему, чтобы он сбавил газ. Личный советник президента по сфере потребления, какая-то баба, выглядевшая так, словно она была девочкой-звездой в тридцатые годы, но потом неумолимое время превратило ее в политического гермафродита, выступала два вечера назад в программе о коммунальных службах и рассказывала о способах (!), которыми вы и я (!!) можем сэкономить электричество в доме (!!!). Звали ее Вирджиния Кнауэр, и она была большим экспертом по способам, которыми вы и я можем сэкономить энергию, и очень долго распространялась на эту тему, потому что энергетический кризис – это большая гадость, и все мы от него страдаем. Когда программа кончилась, он отправился на кухню и включил электрический миксер. Миссис Кнауэр объяснила, что миксеры находятся на втором месте по потреблению электроэнергии среди небольших бытовых электроприборов. Он оставил миксер включенным на всю ночь, а когда он поднялся на следующее утро – это было вчера, – то обнаружилось, что миксер перегорел. Больше же всего потребляют энергии, как сообщила миссис Кнауэр, маленькие электрические обогреватели. У него не было маленького электрического обогревателя, но он некоторое время обдумывал мысль о том, чтобы купить себе парочку и держать их включенными день и ночь до тех пор, пока они не перегорят. Вполне возможно, если он напьется до потери сознания, то и сам сгорит вместе с обогревателями и со всем домом.

Это было бы концом всего этого унизительного самопотакания.

Он приготовил себе еще один коктейль и принялся размышлять о старых телевизионных программах, которые показывали еще в те дни, когда он и Мэри еще совсем недавно поженились, и о напольной модели «АрСиЭй» – самом обычном напольном черно-белом телевизоре – еще можно было только мечтать. Была тогда «Программа Джека Бенни», а еще шоу «Амос и Энди» – эти шустрые, забавные негры-джазисты. А еще был «Невод», та самая первая версия «Невода», в которой партнером Джо Фрайди был Бен Александер, а не этот новый парень, Гарри как его там бишь. Еще был «Патруль на автостраде» с Бродериком Кроуфордом, который орал «десять-четыре» [6] в свой громкоговоритель, и все раскатывали на полицейских бьюиках, у которых по бокам были даже специальные бойницы для того, чтобы вести огонь.

«Самое лучшее шоу». «Твой хит-парад» с Джизель Мак-Кензи, распевающей что-нибудь вроде «Зеленой двери» или «Незнакомца в раю». Рок-н-ролл положил всему этому конец – раз и навсегда. А как насчет телеигр, ты только вспомни! «Тили-тили-тесто» и «Двадцать одно» каждый понедельник по вечерам с Джеком Барри в роли ведущего. Люди заходили в изолированные кабинки, надевали наушники наподобие тех, которыми пользуются на заседаниях ООН, и выслушивали самые невероятные вопросы, по поводу которых их уже успели кратко проинструктировать. «Шестьдесят четыре тысячи долларов за один вопрос» с Хэлом Марчем. Соревнующиеся, пошатываясь, уходили со сцены о огромными охапками различных справочников. Потом еще «Дотто» с ведущим Джеком Нарцем. И субботние утренние программы вроде «Анны Оукли», которая постоянно спасала своего маленького братика Тэга из каких-то кошмарных переделок. Он все время подозревал, что этот мальчишка на самом деле является ее незаконнорожденным сыном. Еще был «Рин-Тин-Тин», который контролировал территорию в окрестностях форта Апачи. И «Сержант Престон», которому был вверен весь Юкон – и пришлось же ему помотаться туда-сюда. «Странствующий Всадник» с Джоком Мэхони. «Дикий Билл Хикок» с Гаем Мэдисоном и Энди Девином в роли Джинглей. Мэри частенько говорила Барту, что если бы люди знали, что он смотрит всю эту ерунду, то они сочли бы его слабоумным. Ну, честное слово, человек, в твоем-то возрасте, и такой позор! А он всегда отвечал ей, что хочет быть в состоянии вступить в разговор со своими детьми, вот только детей не было – можно считать, что не было. Первый оказался всего лишь небольшим куском мертвого мяса, который не успел издать ни одного крика, а вторым был Чарли, о котором лучше сейчас не вспоминать. Я буду видеть тебя в своих снах, Чарли. Едва ли не каждую ночь он и его сын встречались в том или ином сне. Бартон Джордж Доуз и Чарльз Фредерик Доуз, воссоединенные с помощью волшебной силы подсознания. Вот мы и приехали, ребята, нас ждет последний фантастический аттракцион Диснейленда – путешествие в Страну Жалости к Самому Себе, где вы имеете возможность прокатиться на гондоле вдоль по каналу Слез, посетить музей Старых Фотографий и совершить поездку в восхитительном Ностальгимобиле, с Фредом Мак-Мюрреем за рулем. Последним пунктом вашего путешествия станет удивительно точная копия улицы Крестоллин, Запад. Вот она, здесь, в гигантской бутылке из-под ликера «Южное Утешение». Здесь она будет храниться вечно. Загляните-ка вот в это окно – секундочку, сынок, сейчас я тебя приподниму. Это Джордж, совсем как живой, он сидит в своей полосатой рубашке с короткими рукавами перед цветным телевизором «Зенит», пьет свой любимый коктейль и плачет. Плачет? Ну, конечно, он плачет, а что в этом удивительного? Что еще прикажете делать человеку в Стране Жалости к Самому Себе? Все время плачет, ни на секунду не останавливается, никаких сбоев в сложнейшем механизме. Сила потока слез регулируется командой лучших в мире специалистов-технологов, приглашенных к нам специально для этой цели. По понедельникам они не особенно-то стараются, и у Барта просто глаза слегка на мокром месте – дело в том, что посетителей в этот день почти не бывает. А вот в остальные дни недели он рыдает в три ручья. В субботу и воскресенье он просто истекает слезами, а по Рождествам мы даем такой поток слез, что он фактически тонет в них. Конечно, трудно не согласиться с тем, что в его внешнем облике есть что-то глубоко отталкивающее, но тем не менее, нельзя забывать о том, что это один из наиболее популярных обитателей Страны Жалости к Самому Себе, наряду с копией Кинг-Конга, установленной на вершине Эмпайр Стейт Билдинг. Посмотрите на него повнимательнее. Он… Он швырнул стакан в телевизор.

Промахнулся он совсем чуть-чуть, буквально на несколько сантиметров. Стакан ударился о стену, упал на пол и разлетелся вдребезги. Некоторое время он тупо созерцал осколки, а потом снова разразился рыданиями.

Плача, он думал:

Господи, да вы только посмотрите на меня, только посмотрите на меня, как я отвратителен! Я превратился в такую гребаную кучу жидкого дерьма, что просто не верится. Я испортил всю свою жизнь, я испортил всю жизнь Мэри, а теперь сижу здесь и отпускаю шуточки по этому поводу, Господи, Господи, Господи… Лишь проделав половину пути к телефону, он сумел взять себя в руки и остановиться. Прошлым вечером, пьяный и плачущий, он позвонил Мэри и умолял ее вернуться. Он умолял ее до тех пор, пока она не начала плакать и не повесила трубку. Сейчас, вспоминая об этом, он скривился и усмехнулся, удивляясь своей глупости.

Он отправился на кухню, взял совок и щетку и отправился обратно в гостиную. Он выключил телевизор и смел стекло на совок. Потом он снова пошел на кухню и высыпал осколки в мусорное ведро. Потом он остановился и задумался о том, что же делать дальше.

Пчелиное гудение холодильника испугало его. И он отправился спать. И видеть сны.

6 декабря, 1973

Было половина четвертого. На скорости семьдесят миль в час он несся по шоссе, направляясь домой. День был ясный, морозный и яркий, температура была около тридцати по Фаренгейту. Каждый день, с того дня, как Мэри ушла от него, он отправлялся в долгое путешествие по главной магистрали – собственно говоря, это превратилось в своеобразный заменитель работы. Это его успокаивало. Когда дорога, с обеих сторон ограниченная низким снежным валом, ложилась ему под колеса, в душе его воцарялся мир и покой, без мыслей и без чувств. Иногда он подпевал радиоприемнику – хриплым, завывающим голосом. Часто во время этих путешествий ему приходила в голову мысль, что ему надо просто продолжать ехать дальше, позволить дороге вести его вперед и вперед, время от времени пополняя запасы бензина по кредитной карточке. Он ехал бы на юг до тех пор, пока не кончились бы дороги, пока не кончилась бы земля. Интересно, можно ли так доехать до самого кончика Южной Америки? Он этого не знал.

Но он всегда возвращался. Он съезжал с магистрали, ставил машину у какого-нибудь скромного ресторанчика, ел гамбургеры и французскую картошку, а потом отправлялся в обратный путь, возвращаясь в город к закату или чуть-чуть попозже.

Он всегда проезжал по улице Стентон, ставил машину на стоянку и выбирался посмотреть, насколько за день продвинулся новый участок 784-й автострады. Строительная компания соорудила специальную платформу для зевак, и в дневное время на ней всегда было полно народу. В основном это были пожилые люди и посетители магазинов, у которых выдалась свободная минутка. Они выстраивались вдоль перил, словно глиняные уточки в тире, и, раскрыв рот, из которого вырывались облачка пара, таращились на бульдозеры, грейдеры и на инженеров со своими астролябиями. Он бы с радостью их всех перестрелял.

Но ночью, когда температура опускалась ниже тридцати градусов, от заката оставалась лишь узенькая оранжевая полоска на западе, и тысячи звезд уже холодно и колюче посверкивали с небесного свода над головой, он мог изучить продвижение дороги в полном одиночестве, не опасаясь, что его кто-нибудь побеспокоит. Эти минуты, которые он проводил на смотровой платформе, постепенно обрели для него какое-то важное значение. Он даже начал подозревать, что неким непостижимым образом проведенные на платформе минуты возвращают ему энергию и силы, помогают ему хотя бы отчасти сохранить психическую нормальность. В эти минуты – перед затяжным вечерним прыжком в алкогольное опьянение, перед рано или поздно охватывавшим его желанием позвонить Мэри, перед тем, как он начинал свою вечернюю экскурсию по Стране Жалости к Самому Себе – он был полностью самим собой и оценивал ситуацию с холодной, всесокрушающей трезвостью. Он сжимал руками железную трубу и устремлял взгляд вниз, на площадку строительных работ, пока его пальцы не становились такими же бесчувственными, как и само железо, и уже невозможно было с точностью определить, где кончался его мир – мир человеческих существ – и где начинался мир бульдозеров, кранов и смотровых платформ. В такие минуты уже не было необходимости лить слезы, присев на корточки над обломками прошлого, которыми была завалена его память. В такие минуты он чувствовал, как его внутреннее «я» тепло пульсирует в холодном безразличии зимнего вечера, он ощущал себя реально существующим человеком, возможно, по-прежнему обладающим цельностью.

И вот, проносясь по главной магистрали со скоростью семьдесят миль в час, находясь в сорока милях от будок для сбора пошлины на западной заставе, на обочине сразу же после поста № 16 он увидел чью-то фигуру, закутанную в бесформенное пальто, в черной вязаной шапочке. В руках у нее была табличка: