От автора 46 страница

Когда Сапожников уже засыпал, он услышал песни, которые пели, когда он еще учился в школе... Полюшко-поле... Сердце... Он готов погасить все пожары, но не хочет гасить только мой... Мы так близки, что слов не нужно... Что наша дружба... сильней, чем страсть, и крепче, чем любовь... Вечер обещает радостную встречу, радостную встречу у окна... На дальнем востоке акула охотой была занята... Раз жила пингвинов пара, посреди полярных вод, полярных вод... Он сказал мне «кукарача», это значит таракан... Брось сердиться, Маша, ласково взгляни...

И Сапожников вспомнил, как он был в Новом Афоне, и что у него там было, и как они с женой полезли вверх на гору от турбазы раным-рано, когда все спали, и только был слышен треск мотоцикла на дороге к Гудаутам, и пальмы стояли в росе, и они пошли по каменистому серпантину все в гору и в гору, и становилось жарко, и на середине горы была абхазская деревня, и старик в мохнатой шляпе угостил их стаканом вина, и по ее лицу скользили зеленые зайчики. А потом они дошли до развалин римской крепости и увидели внизу пеструю толпу экскурсантов в белых панамах и услышали голоса, оскорблявшие тишину. Они полезли напрямик по откосу через заросли, и отдыхали, и снова лезли, и была жара и запах нагретого орешника, и Сапожников смотрел на капельку пота у нее на шее, и они вышли наверх, и там была Иверская часовня – одни стены без крыши, и можно было пройти из комнаты в комнату, где на каменных стенах были повешены плохие иконы в бумажных цветах, а над головой белое небо. Потом они вышли оттуда, и Сапожников пошел по гребню низкой стены среди кустов инжира и вышел на самый мыс и увидел немыслимый простор, и синюю карту моря с нарисованным берегом, и точку парохода на горизонте, и купы деревьев, убегающие вниз. И вдруг тень птицы покатилась вниз черным шаром по тропам деревьев, и Сапожников услышал возглас и оглянулся и увидел, что она стоит, закрыв глаза. «Мне показалось, что я падаю», – сказала она. Они прошли через каменный дворик в самое время, потому что там две бабки-монашенки ссорились из-за пятаков, положенных возле икон, и уже вваливалась экскурсия с панамами, громогласным гидом и бутербродами.

Потом они спустились по дороге, перешли по бревну молчаливый ручей и оказались в странной тишине леса... Серые стволы стояли молча, почти не отличаясь от замшелых корней у их подножья... их кроны не шелестели... образовали купол храма... наверно, самые твердые деревья на свете, стоящие вечно и вечно живые... Это был самшитовый лес... и это было блаженство... И они тогда только что поженились, и Сапожников не знал, что все так ужасно кончится... Но про это Сапожников не хотел вспоминать даже во сне, не мог, не хотел выворачивать душу наизнанку... и надо бежать от воспоминаний, от их разъедающей сладости...

...Когда Сапожников открыл глаза, он увидел, что в кресле спит Вика.

Когда человек нам нравится, мы хотим, чтобы он был сориентирован к нам одной стороной своей души, как будто он не человек, а картина в музее. И мало кому он нравится во всех своих проявлениях. А говорим – любовь, любовь...

Вот и сейчас она лежала в большом кресле, ровно сложив ноги. И так хорошо было смотреть на нее. И не поверишь, что, когда она проснется, из нее полезут все ее стервозные качества. Ведь знал Сапожников, что легла она напоказ, красиво. А потом не учла, что усталость берет свое, и уснула. Дожидалась, какой она произведет эффект на Сапожникова, и не дождалась. А Сапожникову теперь было приятно сидеть на кровати, поглядывать на нее и чувствовать, что вроде он сторожит ее сон. Хорошо бы она такая и была, когда проснется, думал Сапожников. Как на картине. А ведь проснется – какая она будет?

Да и в плоской картине мы прежде всего ищем себя. Или друга себе. Или врага себе. А если этого нет – то картина нам чужая. И в другом человеке мы прежде всего ищем себя, себя, себя. Нет чтоб поинтересоваться, какой он сам-то, этот другой человек. Все хотим, чтобы он был сориентирован к нам одной стороной своей души. Единственной.

Так все и получилось. Там, в аэропорту. Когда она прилетела в Москву. Много лет назад.

А потом она открыла глаза, и они с Сапожниковым стали смотреть друг на друга.

– Доктор Шура сказал, что ты летающая собака... – медленно проговорила она. – Кстати, он мне сделал предложение... Да... Я сразу побежала к тебе.

– Ты согласилась?

– Пока нет.

– Какой быстрый.

– Что ты делаешь?! – сказала она в отчаянии. – Над тобой все смеются!.. Что ты делаешь?!

– Живу.

– Опять прибежала... – сказала Нюра, открывая глаза. Дунаев кивнул и продолжал смотреть на потолок, на котором переливалась оранжевая полоса рассвета.

– Ничего, – пригрозила Нюра. – Я ему жену найду.

– Устарел он, – сказал Дунаев.

– А это смотря какая баба. Ты-то, поди, не устарел?

Дунаев предпочел промолчать.

Нюра придвинулась к нему.

– Поспи хоть часок... Шести нет, – сказала она. – Чего он хоть им придумал-то? Ты понял?

– Много чего придумал, – сказал Дунаев, глядя в потолок. – Насчет времени... Ну, это меня не касается... А вот Шуре этому, доктору, – я так понял, что будто планеты и всякое вещество – это отходы от прежней жизни...

– Вроде дерьма, что ли? – спросила Нюра.

Дунаев промолчал.

– А ты не волнуйся, – сказала Нюра, придвигаясь к нему. – Иди ко мне.

И первый раз за всю совместную жизнь их терпеливого симбиоза Дунаев не придвинулся. Его волновали космические проблемы.

– А что? – сказала Нюра. – Может, и отходы. Любой сад на отходах стоит... Мало навозу – завянет сад, перебор – сгорит на корню.

Дунаев разломил пачку «Беломора», достал папироску, зажег спичку и увидел задумчивое лицо Нюры.

– Мне одна из бухгалтерии говорила, – сказала Нюра. – На Сукином болоте научный институт стоял... Гидро... как-то еще... Все удобства... Канализация для отходов и этот, как его... ну куда дерьмо собирают?

– Коллектор?

– Ага, коллектор... Крыша бетонная – как в убежище... Дерьма скопилось видимо-невидимо... Кипело оно, кипело, да и шарахнуло... Месяц потом этот Гидро отмывали... Всю бухгалтерию залило.

Дунаев ужаснулся. Нюра додумалась до атомной бомбы и соответствующей ей цивилизации. Критическая масса дерьма чревата взрывом...

Гипотеза, понятная даже ребенку.

Глава 34. ИЕРИХОНСКИЕ СТЕНЫ

...У Нюры была одна особенность, производившая, мы бы сказали, даже некоторое неприятное впечатление.

Ну, вы читали во многих книжках и видели фильмы, в основном приключенческие, о том, как мчащаяся тройка лошадей или другое взбесившееся животное было остановлено на скаку героическим броском центрального персонажа. Ну, тут, конечно, то-се, ахи-охи, спасенные люди, самопожертвование... Так вот, что касается Нюры, она могла остановить на скаку любое взбесившееся животное. Но для этого она не кидалась наперерез, не повисала на рогах или на дышле. Все происходило до отвращения прозаически.

Вот взять хотя бы быка Мирона. Это в Калязине еще. Все знали, бежит по улице – разбегайся, не то потопчет, не глядя, старый или малый, или на рог возьмет. Его бы прирезать давно, такой зверюга, да уж больно производитель был хорош. Его и сохраняли, уповая на людской ум и беглую сообразительность. И только когда совсем уж невмоготу становилось, выкликали Нюру. Нюра выходила и говорила:

– Ну поди сюда... поди...

И бык Мирон кончал скоком своим колебать землю, смирял его на шаг, опускал задранный хвост и шел к Нюре. Не то чтобы хлебом приманивала или еще какими лакомствами, а просто шел, и все. И смотрел на нее. Потом Нюра шла, куда ей велели идти, а бык за ней. Тоже куда она велела идти, как привязанный. И она приводила его в стойло.

Про другого бы человека сказали – колдунья. А про Нюру кто скажет «колдунья»? Смешно. Нюра, она Нюра и есть.

За дальними амбарами сука жила. Злющая. Сколько раз тоже хотели пристрелить, да исчезала она во время из поля зрения охотников. А на Нюрин оклик всегда приходила и вертелась вокруг нее – хвост пропеллером, уши прижаты, и морда остренькая становилась, лисья, и все в глаза ей заглядывала. Кошки за ней, подняв хвосты столбами, целыми выводками ходили.

И ведь что интересно? Ничего умилительного в этом не было.

Кормление голубей, порхающие птички над головой – нет, этого ничего не было. Просто вся живность тянулась к ней, как магнитом. А что в ней, в этой Нюре, было? Никто толком сказать не мог. Люди хотя к ней и тянулись, но старались издали на нее смотреть, как на пожаре. Одни только Сапожниковы, мать и сын, ее не боялись. Да разве что еще Дунаев. Ну Дунаев другое дело, Дунаев умел в ее слова не вслушиваться, он умел только голос ее слушать. И голос, видимо, говорил ему такое, чего другие расслышать не могли.

И еще. Нюру все машины объезжали... В нарушение всех правил движения, она переходила улицу в любом месте, где ей надо, и машины даже на пустой улице отскакивали от нее и только что в столбы не врезались... Дунаев из штрафов не вылезал. А она идет себе и идет, как корова с водопоя. И вот Сапожников однажды вдруг поглядел на Нюру совсем другими глазами и понял: она допотопная. Она из тех, кто до потопа жили.

Однажды, вскоре после описанной выше веселой ночки фантазий и размышлений, Нюра пришла к Сапожникову без звонка, хотя Сапожников всех просил звонить предварительно. Но это для всех, не для Нюры.

– Ну, здравствуй, – сказала она.

– Здравствуй, проходи.

– Рассаживаться не буду, боялась, что не застану. Ты сиди, не уходи из дому, а я тут сбегаю кой-куда.

– Куда?

– Надо мне, – сказала Нюра – и ушла.

Сапожников недолго оставался одни. Его посетил Глеб.

– Вы аутсайдеры, – сказал ему Глеб. – Вы сидите в кювете, а жизнь пролетает мимо вас, как новенькие машины мимо «Антилопы Гну». Пока ты занимался самоусовершенствованием и усовершенствованием нашего бренного мира, я занимался усовершенствованием своей жизни.

– И до чего ты доусовершенствовался? – спросил Сапожников.

– Ладно, только не веди со мной разговор на уровне ликбеза. Я не богомолка, а ты не батюшка, давай смотреть трезво.

– Давай.

– У меня есть все, – сказал Глеб, – все, чего можно добиться, не совершая преступления перед обществом.

– А перед собой?

– До этого никому нет дела.

– Ты ошибаешься: ты – это и есть общество!

– Допустим, – сказал Глеб. – Хотя я и не очень понимаю, что ты имеешь в виду. Да нет, внешний смысл понятен. Неужели ты всерьез думаешь, что если я лично стану распрекрасным, то и общество станет распрекрасным?

– Вряд ли. Но идея заразительна.

– Но у меня одна жизнь. И я хочу попользоваться в жизни всем, что она предлагает на нормальных условиях. У меня полно друзей, а у тебя раз-два и обчелся. Я объездил весь мир, а ты сидишь в своей квартире. Меня защищают звания и материальные блага, которые я заработал честно, а ты не защищен, тебя можно сощелкнуть одним щелчком, и жаловаться тебе будет некому, тебя никто не выслушает. Просто потому, что некому будет с тобой возиться.

– А почему же тогда ты пришел ко мне? – спросил Сапожников. – А не я к тебе?

После этого они долго молчали. Есть не хотелось, пить не хотелось, даже курить не хотелось.

– Ты хочешь сказать, что ты счастлив, а не я? – спросил Глеб.

– Нет, – сказал Сапожников. – Я очень несчастлив, но ты пришел ко мне, а не я к тебе.

– Дураки мы с тобой, – сказал Глеб.

– Тоже верно, – согласился Сапожников.

– А ты видал в своей жизни хоть одного счастливого человека?

– Видал.

– Кто это? Расскажи мне о нем. Расскажи мне о нем, – настойчиво сказал Глеб. – Расскажи.

– Да незачем, – сказал Сапожников. – Вот она пришла.

И оба они услышали, как кто-то скребется о притолоку.

– Это она сапоги снимает, – сказал Сапожников

Вошла Нюра.

Молнии метались в глазах Глеба, когда он смотрен то на Нюру, то на Сапожникова. А брови были гневно сдвинуты.

– Чтой-то вы какие? – спросила Нюра.

– Какие? – сказал Сапожников.

– Будто испугались, что ли, чего-то?

– Ничего я не испугался, – успокоил Сапожников.

– Да нет, вот он испугался.

– Его Глеб зовут.

– Нюра, – сказала Нюра. – Да мы же знакомые.

Глеб пожал ей руку. Нюра вышла и начала греметь на кухне.

– Ну, знаешь, – сказал Глеб, – если так выглядит счастливый человек...

– Не торопись, – сказал Сапожников. – Неважно, как он выглядит.

И тут Глеб совершил ошибку. Он сказал:

– Я еще побуду у тебя.

Вошла Нюра и стала накрывать на стол.

– Мы не хотим есть, – сказал Сапожников.

– Аппетит приходит во время еды, – сказала Нюра.

– Это верно, – подтвердил Глеб. – В здоровом теле – здоровый дух! Волга впадает в Каспийское море. Лошади кушают овес...

Сапожников пнул его под столом.

– Скажите, Нюра, – спросил Глеб, – вы счастливая?

– А это как?

Глеб облегченно засмеялся.

– Он спрашивает, знаешь ли ты, что значит хорошо жить? – сказал Сапожников.

– А он плохо живет? – спросила Нюра. – То-то я гляжу, боится чего-то.

– Ничего я не боюсь.

– А ты не бойся, живи хорошо.

– Что значит хорошо жить? – догадался спросить Глеб, пересиливая себя.

– Хорошо жить, – ответила Нюра, подумав, – это жить хорошо.

Когда Нюра вышла за чайником, Глеб сказал:

– Она полная дура... или...

– Или... – сказал Сапожников. – Или. Не торопись.

Глеб откинулся на стуле и, чтобы не глядеть на Сапожникова, стал смотреть в окно. Сапожников был тоже растерян.

– Хорошо жить – это жить хорошо, – сказал Глеб. – Я жил плохо, неправильно.

– Между прочим, это не единственный афоризм за всю жизнь, – сказал Сапожников.

– Она сама афоризм, – ответил Глеб.

– Глеб, ты же талант. Что ты сделал со своим талантом?

Что-то хлопнуло за дверью на кухне. Потом вошла Нюра и поставила на стол бутылку портвейна.

– Я не буду пить, – сказал Глеб.

– И мы не будем, а по рюмке выпьем, – сказала Нюра.

Сапожников кивнул на бутылку:

– А этому какая причина?

– Я принесла тебе великую весть, – сказала Нюра.

– Какую ты весть принесла мне? – сказал Сапожников.

– Принесла я тебе благую весть... что нашла я тебе жену.

– Ха-ха... – сказал Сапожников. – Сначала ведь говорят – невесту?

– Нет. Жену... Решайся сразу, да и дело с концом

И Сапожников в отчетливом прозрении вдруг догадался, что это тот случай, когда не надо ни думать, ни гадать, когда чужая воля оказалась мудрей твоей собственной. Нюра его за своего посчитала. Сапожников только хотел было пискнуть насчет того, что надо сначала познакомиться, но не стал этого делать. Догадался, что судьба сама все решила за него

– А какая она? – спросил Сапожников, хотя уже знал ответ.

– А такая, как я.

Глеб побыл еще несколько минут и ушел.

Перед уходом он спросил Нюру:

– Кто она? Все-таки скажите ему – кто она.

– Сроки исполнятся – узнает.

– А как узнаю? – не удержался Сапожников.

– По голубой ленте.

Глеб был похож на большую рыбу, выкинутую на песок.

– Просто я в своей области хотел быть первым, – сказал Глеб, когда Сапожников провожал его до двери.

– Нет, ты не хотел быть первым. Ты хотел главенствовать. А область не стоит на месте. Она движется. Поэтому у тебя один выход – тормозить ее. А первому тормозить не нужно. Он сам движется вместе со своей областью... У тебя что-нибудь не в порядке, Глеб?

– Нет, – сказал Глеб. – У меня все в порядке... Я сам не в порядке... Устал.

Уходил Глеб. Уходил из жизни Сапожникова.

Этот разговор поразил Сапожникова. Но он не ощущал победы. Потому что он не ощущал радости победы. Сапожников мог ощущать радость победы, только если она была без соперничества.

Это как в настоящем искусстве – победа без соперничества. Оно происходит, и точка. И встает в один ряд с другими... Вся история настоящего искусства стоит на одной полке.

Есть в искусстве понятия – драматический анекдот и композиция.

В анекдоте – один влепил пощечину, другой схватился за щеку. А в композиции главное – кто ударил и кого. Потому что реакция оскорбленного непредсказуема. Может и заплакать, может и захохотать, может и обнять обидчика и утешить его, а может и почесаться или умереть от оскорбления.

В композиции надо разбираться, проникаясь и сопричаствуя, а анекдот удобен, как кресло на колесиках. Конформиста всегда везут, а остальных зовут летать.

Анекдот исходит из заданного ограничения и раскрашивает его. Композиция не терпит ограничения, она сама его для себя вырабатывает.

Композиция – эолова арфа, играющая на ветру времени, анекдот – патефон, орущий одну и ту же мелодию при любой погоде, потому что пружина заведена и давит до конца пластинки. Патефоны у любого владельца играют одну и ту же песню, а на вышеуказанной арфе надо играть самому. Анекдот можно вычислить, а для композиции нужно быть композитором. Ремесло вычисляет и композицию, но приходит настоящий и портит вычисления. Анекдот держится на логике поворотов, композиция – на смене ритмов. Анекдот можно вычислить, имея исходные данные, а композиция – это открытие и новых исходных данных и их связей, и потому анекдот начинает с вычисления, композиция ими заканчивает. Анекдот игнорирует хаос, и потому анекдот – это притворство, а композиция считает хаос суммой всех возможностей, то есть богатством, и отыскивает в нем каждый раз новую гармонию. В анекдоте интрига движет сюжетом, в композиции сюжетом движет жизнь, породившая таких героев, а не других. В анекдоте один эпизод есть причина для другого эпизода. В композиции причиной эпизодов является жизнь, их окружающая, а интрига подсобна и, как всегда, беспомощна результате. Конфликты анекдота – помесь поваренной книги и бухгалтерской, и они уходят, когда блюдо черствеет и переоценивается в грош цену и выеденные яйца. Герои драматического анекдота сведены искусственно и упакованы во внешние обстоятельства, как в гроб, откуда нет выхода. Герои композиции не заперты в стеклянной банке, не посажены на транспорт, с которого не соскочишь. Они сошлись вместе, потому что их свела судьба и они такие, а не какие-нибудь другие. Никакие внешние обстоятельства не держат их вместе, и они могут разойтись в любой момент. Только для этого Ромео должен перестать любить, Отелло – ревновать, Гамлет – мстить, а Макбет пробиваться в начальство.

Герои анекдота воюют с противником, лежащим вне их. Поэтому их конфликты временны. Нет противника – нет и драмы. Герои композиции прежде всего над собой не властны. Вот суть. Не властны бросить любить, или ненавидеть, или гоняться за деньгами. Что это за Скупой рыцарь, если его скупость от расточительства сына? Гобсек не властен бросить ростовщичество, Хлестаков врать, а сестры чеховские перестать быть деликатными.

Вот в чем суть. Не властны над собой.

Филидоров рассуждал так:

«Полтора миллиона лет – человек прямоходящий; 100 тысяч лет – человек думающий, 12 тысяч лет – кроманьонец, 7 тысяч лет – история. 3 тысячи лет – цивилизации. Идти уже некуда. Земля заселена. Ежегодно 5 миллионов тонн нефти выбрасывается в океан. Льют мышьяк, выбрасывают уран. На дне, запечатанная в баллоны, лежит ядерная смерть. Если мы сейчас не образумимся – мы обречены на самоуничтожение. Все это – следствие концентрации энергии.

Вернадский говорил, что ни один вид не мог жить в среде своих отбросов. Сейчас каждые 12 лет отбросы удваиваются. Даже производство по замкнутому циклу – не выход, производство-то растет. При замкнутом цикле отбросы удваиваются за 15 лет.

Идеалы общества потребления – вот где опасность. Если мы не перестроим наши потребности – будет худа. Грязь не должна накапливаться. Должны эволюционировать наши идеалы. Идеалы общества созидания».

Так думали те, кто занялся организацией проблемной лаборатории, которую должен был возглавить Филидоров. Защита окружающей среды.

Защита.

– Глеб, поймите меня правильно: вы мне очень нужны, – сказал Филидоров. – Когда я уйду, или когда распадется мой симбиоз симбиозов и я превращусь в вещество.

– Зачем вы так?

– Я дурею от этого Сапожникова, – сказал Филидоров. – Я хочу сказать, что в любом случае вы замените меня. Вы прирожденный лидер.

– Но что «но»? – спросил Глеб после паузы. – Этого мало?

– Глеб, вы отличный специалист, – сказал Филидоров. – Но по всему миру идет научно-техническая революция: значит, нужна ее теория и нужны революционеры. Да-да, представьте себе: Это всегда особый склад мышления. Вы что думаете, я не понимаю, что в принципе и вы и я могли бы додуматься до видеозаписи? Все данные уже были. Сапожников не открыл факты, но понял их связь. Мы с вами вполне могли это сделать. Однако для этого нужна определенная настройка души – у нас с вами ее не оказалось

– Какая настройка?

– Я думаю, вы и сейчас не понимаете, что видеозапись это такой же переворот в культуре, как прежде книгопечатание.

– Перебор. Не верю, – сказал Глеб.

– Ну вот видите, – сказал Филидоров. – Сейчас видеозапись дублирует кино. Первые печатные книги тоже подделывали под рукопись и украшали переплеты застежками. А оказалось, что главная специфика книги – тираж. Культура перестала быть достоянием одиночек. А теперь представьте себе, что лекции для школьников читают Курчатов, Ландау, Капица, Семенов, Александров – да не просто читают, а ведут урок на экране и спорят, и им задают не типовые вопросы; а потом эти лекции в каждой квартире, и их можно смотреть сколько хочешь и остановить в любой момент, как сцену на футболе, чтобы понять формулу, то есть остановить мгновение, если оно прекрасно, и вернуть назад, чтобы посмотреть, как ее, эту формулу, выкладывают у тебя на глазах. Знаете, я бы не отказался. А в искусстве – авторское исполнение.

– Вы сильно увлечены Сапожниковым, – сказал Глеб. – Как же это я проглядел? Вы мне казались устойчивей.

– Я увлечен перспективами. Если видеозапись будет так же по карману, как транзистор, – это переворот. Мы с вами забраковали его абсолютный двигатель, но у меня не выходят из ума перспективы. В замысле это не только конец энергетическому кризису и загрязнению среды, это еще и автономия каждого станка, каждого жилища. Мало того, что это разгрузит гигантские ГЭС, ГРЭС и прочие левиафаны, это еще и энергетическая неуязвимость отдельного человека. Кстати, Сапожников упорно болтает о раке, – что это? Не слыхали?

– Не слыхал, – быстро ответил Глеб.

– Там, в Керчи, мне понравилось с ним болтать. У него какая-то своя логика. Он называет ее нелинейной. Он считает, что случайность – это не просто проявление и дополнение закономерности, а проявление одной закономерности, дополняющей другую. У него куча неожиданных идей... Может быть, они завиральные, но они вызывают резонанс в моей старой башке. И если ИТР действительно революция, а не просто ужасающая производительность, то потребуются люди его типа, иначе эта производительность станет научно-технической контрреволюцией, а это, знаете ли, не для людей. Глеб, поймите меня правильно…

А Сапожников как рассуждал?

Стоп. Воздух – вот что всех объединяет. Хочешь не хочешь. Землю расхватали на части, и вся она кому-то принадлежит. А воздух общий. Тот самый зыблющийся, колеблющийся, завихряющийся, тот самый легкий газ жизни, за который, по мнению Сапожникова, поток реки времени раскручивает планету, как за обод велосипедного колеса. Воздух-то общий. И промышленные страны воруют воздух у непромышленных.

Другое дело – огородить бы промышленные страны стеною до неба – вот тогда можно было бы поглядеть, долго бы работали жрущие воздух заводы, автомобили, реактивные двигатели, надолго бы хватило собственного воздуха или нет? А ведь хочешь не хочешь, а придется и об этом задуматься. И никуда от этого не уйдешь. Никуда! Воздух создают растения, а жрут машины. Все ли машины? Нет. Только машины всяческого сгорания. А водяные мельницы, гидростанции и ветряки – воздух не жрут. То есть вечные двигатели воздух не жрут.

Стоп.

Можно ли отказаться от выплавки металла? Нет. Но его можно плавить электричеством. Можно ли отказаться от самолетов? автомобилей? Нет. Но на них можно поставить двигатели, не пережигающие воздух. И так и далее.

Нельзя сжирать одну планету, а потом искать на стороне другую. Пойдут люди обратно на травку, откажутся от цивилизации? Нет, конечно. Значит, нужна изобретательность.

Если какая-то область деятельности вредит человечеству, надо искать, как сделать се безвредной, раз уж нельзя от нее отказаться. Надо искать, как прийти к тем же результатам безвредным путем.

Кстати, и сам путь может измениться, если изобретательность будет направлена на безвредность.

Как строить мир, чтобы он развивался без аварий?

Сапожникову казалось, что все дело в изобретательстве настолько массовом, чтобы оно лавиной заваливало каждую трещину в скале. Сапожников надеялся, что дело идет к автономным двигателям, поставленным на каждый станок, на каждую автомашину, в каждый ЖЭК, и уставшая от неразумия земля отдохнет и расправит плечи. Потому что каждый человек – это автономный двигатель. В конце концов история складывается из наших биографий. Так думал Сапожников, но, может быть, он ошибался. А может быть, и нет.

Но, повторяем, эти идеи отдавали фантастикой и потому были нереспектабельны.

И потому оставались Сапожникову только гипотезы и прогнозы насчет человека и вообще о жизни, которые в момент высказывания выглядели нелепо, потому что не соответствовали действительности. А когда они становились действительностью, то в общем шуме оценок и определений терялась тихая мелодия сапожниковского прогноза.

Потому что настоящий прогноз – это мелодия, а не вычисление.

И ее можно открыть, если хочешь заступиться за кого-то, и тогда услышишь в сердце тихий взрыв.

Вика позвонила Сапожникову на работу и объявила, что зайдет к нему сегодня, если будет время, и велела сказать, где он прячет ключ, на случай, если она придет раньше его. После работы Сапожников летел домой что есть духу. Ключ оказался на месте.

Сапожников улегся на диван и смотрел в окно на закатное небо.

Потом Вика пришла. Красивая, возбужденная, победительная, нос задран, глаза круглые и несчастные.

– Ты получил письмо от доктора Шуры? – спросила она. – Он писал при мне, – сказала она. – Он ставит вопрос о душе.

– Вы с ним спите уже? – поинтересовался Сапожников.

– Во-первых, это не твое дело, – ответила она. – Тебя это не касается теперь. А во-вторых, ничего подобного. Ты почитай письмо, почитай! Он тебя уничтожил... Все твои программы – это все липа!

«А что такое душа?» – подумал Сапожников.

– Да! Что такое душа? – спросила Вика. – У тебя и на это есть ответ? Может быть, ты мистик? Или ты спирит?

– Увы, – сказал Сапожников. – Я материалист. Мистикам куда легче... Покрутил стол, вызвал Наполеона – получил ответ... Однако все рано или поздно объяснится – так Аграрий велел. Нужна безумная догадка, а я сейчас трезвый как мыло.

– А вот я знаю, что такое душа, – сказала Вика.

– Вполне возможно... А что?

– Это то, чего у тебя нет, – сказала Вика.

И пошел длинный-предлинный разговор, где она объясняла Сапожникову с почти открытым злорадством все недостатки Сапожникова, и тот соглашался и соглашался, да, правильно ты говоришь, все точно, и она учила его жить, надо было делать так, и надо было делать эдак, и любовная речь журчала, как ручеек-змейка, которую Сапожников отогревал за пазухой, но так за всю жизнь и не отогрел, и всю жизнь любовная речь-змейка оплетала и оплетала Сапожникова, и во всем была права, но почему-то была права злобно и давала советы не тогда, когда он на ногах стоял и криком кричал, просил совета, а когда он обрушивался и ничего не просил, разве чтоб в покое оставили.

Ах, серпантина, круглые глазки, только у Гофмана она из змейки становится девушкой. В жизни чаще бывает наоборот.

И тогда Сапожников сказал:

– Ты права. Ну а дальше что? Разве кому-нибудь от этого весело? А разве тебе самой весело?

– Я не ищу веселья, – сказала она.

– Вот потому мы и не вместе, – сказал Сапожников. – Пускай я буду неправ, но по-своему.

И тут раздался довольно сильный звонок в дверь, и Сапожников сказал:

– Вот видишь, дождались... сейчас Нюра придет.

– Чур меня, чур, – сказала Вика.

Но это оказалась не Нюра. Вика открыла дверь, и ей сказали:

«Распишитесь за телеграмму». Телеграмма была местная и срочная. Она вернулась и протянула серый заклеенный листок.

– Нет... – сказал Сапожников. – Прочти сама... Чем там еще меня прихлопнули... Я боюсь...

– Не бойся... трусишка, – сказала она и усмехнулась.

По ее лицу было видно, как Сапожников скатывался колобком ей в руки. Она ошибалась, но ошибалась благородно. Она не знала, что Сапожников на последнем рубеже, но держался до конца. Совсем. Он про себя так решил, что лучше помереть стоя, чем жить на коленях. Что это за отношения, если один ползет к другому, только когда ходить не может. А как пошел, так побежал прочь. Нет, нет. Конец так конец, но по-своему. Он смотрел, как она не торопилась разрывать финишные ленточки, которыми была склеена телеграмма неизвестно откуда, и все у него холодело. Потому что он понимал – все. Получать телеграмму ему совершенно неоткуда.