От автора 41 страница

– Гена, – сказал Сапожников, – ты на чем сидишь?

– Ну?

– На стуле сидишь?

– Ну, сижу.

– А кто изготовил?

– Мебельная фабрика. Мастер. Ну и что?

– Изготовил, – сказал Сапожников. – А придумал кто?

– А это одно и то же, – ощерился Генка. – А по-твоему, стул – дело нетворческое? Так, что ли?

– Я работаю на стекольном заводе и выпускаю стакан, понял? И делаю это хорошо. Это ремесло, понял? – сказал Сапожников. – Или так: беру каплю расплава и начинаю выдувать пузырь, а по дороге соображать – что из него можно сделать. Это творчество, понял? Стакан я планирую, заранее знаю, а насчет капли догадываюсь по дороге, понял? Прежде чертежа нужна догадка.

«Фердипюкс» – это слово такое, которое в стихийном озарении родилось во время великого спора Сапожникова и Фролова.

Глеб слушал напряженно, и все понимали, что он наконец дождался и нарвался и теперь его медленно раздевали. И ничего Глебу поделать было нельзя. Ни уйти, потому что всем ясно было бы, почему он это сделал, ни вступить в спор – потому что не хотел он поставить себя с Генкой на одну доску, ни приказать замолчать – потому что в этом споре начальников не было. И оставалось ему только ждать, когда Сапожников с его тупой основательностью либо поскользнется на натертом полу расхожей публицистики, и тогда можно ему будет припаять образ мыслей, опасный для общества, либо вызовет стихийную социальную ярость Фролова. Но покамест ничего этого не происходило, и Сапожников не давал спору возвыситься до уровня «а ты кто такой» и «наши не хуже ваших».

«Фердипюкс» – это слово такое. Им Сапожников предложил заменить слово «творчество». Поскольку слово «творчество» помаленьку начинает терять всякий смысл и ощущается только престижем и похвалой. И сказать про какое-нибудь дело, что оно не творческое, значит оскорбить всех в этом деле участвующих и отвратить к нему стремящихся.

Вот Сапожников и предложил заменить слово «творчество» словом «фердипюкс» ввиду его явной противности. Чтобы тот, кто не умеет или не хочет делать кое-что без предварительного чертежа, не стремился бы к этому занятию только из-за клички «творец». Это же ясно! Одно дело сказать про человека, что он на творческой работе, а другое – объявить во всеуслышание, что он занимается фердипюксом. Кому это приятно?

Фролову это было неприятно, и он как-то сразу скис.

Но Сапожников, который всю жизнь ехал куда-то и никак не мог доехать, обижаться ему не велел и заявил, что лично его вполне устраивает, если все будут знать, что он занимается фердипюксом, лишь бы езду в незнаемое не путали с ездой по адресу. И что обществу нужны и ремесленники, и фердипюксы, и если Фролова оскорбляет когда-то великое, а ныне затрепанное и уничижительное слово «ремесленник», то есть человек, знающий свое дело до тонкости и умеющий сделать нужную вещь, то Сапожников со своей стороны добровольно отказывается от престижной клички «человека творчества», то есть человека, имеющего не чертеж впереди, а убегающий горизонт, и согласен быть «фердипюксом», раз слово «творчество», бывает, приманивает бездельников на нужную обществу работу.

– Так против чего же ты все-таки выступаешь, Сапожников? – спросил Глеб и стал ждать ответа.

– Я не против. Я – за, – сказал Сапожников. – Я за ремесло и за фердипюкс.

– Ремесло – это стандарт. Стандарт противен, – сказал Глеб. – И мы со стандартом боремся.

– Это ужасно, – сказал Сапожников. – Ужасно, если вы победите. Но я думаю все же, что вы не победите. Стандарт – это великое достижение в технологии. Я хочу позвонить по телефону, чтобы мне на дом привезли телевизор «Электрон», а я бы его только включил и смотрел бокс, где Кассиус Клей делает что хочет с Фрезером, потому что Кассиус Клей фердипюкс, а Фрезер выполняет программу и каждый раз ошибается. А не хватать за локоть молодого продавца и жарким шепотом просить его подобрать за дополнительную плату телевизор «Электрон», но не жирный, а попостней и с мозговой косточкой.

– А если токарю надоест крутить гайку по чертежу? – спросил Глеб, ища союзника в Генке. – Тогда как? То есть ему надоест работать руками и он захочет работать головой? Тогда как?

– Во-первых, нет такого ремесленника, который бы не работал головой. Ты просто не пробовал, Глеб. Не путай стандарт и однообразие. А если ему надоест однообразие, он должен придумать, как сделать две гайки вместо одной, или придумать автомат для нарезки гаек, или придумать элемент, заменяющий гайку вообще. То есть перейти в фердипюксы.

– Я не хочу переходить в фердипюксы, – сказал Фролов. – Я хочу резать свою гайку. Я люблю однообразие. Оно успокаивает.

– Тогда о чем спор? – спросил Сапожников. – Я же знал, Гена, что ты не захочешь перейти в фердипюксы. Во ты, как и Глеб, почему-то считаешь, что в науке и в искусстве...

– Ничего я не считаю... – вызывающе сказал Фролов. – Почему ты объединяешь меня с Глебом? Я говорил о совести.

Так. Слово было сказано. Хотя и не Сапожниковым, но было сказано – объединяешь.

Глеб поднялся, подошел к Сапожникову и стал смотреть ему и глаза.

– Ты сумасшедший, Сапожников, – сказал Глеб.

– Это я уже слышал, – сказал Сапожников. – Я алжирский бей, и у меня под самым носом шишка.

– Почему ты людей обижаешь?

– Ничего ты не понял, Глеб, – сказал Фролов. – Мы об него сами обижаемся, как о булыжник... Все важно – и ремесло, и фердипюкс. Не надо только перепутывать. А то одна показуха получается. Сапожников – фердипюкс, это ясно. Верно я говорю, Сапожников?

– Не подсказывай мне ответ, Гена, – сказал Сапожников.

Потом он засмеялся, сделал танцевальное па в центре комнаты, закрыл глаза и повалился на пол.

– Неожиданности хороши в меру, – сказал Глеб.

Фролов кинулся поднимать, но Глеб остановил его.

– Нельзя... – сказал Глеб. – Скорую помощь... Быстро... Инфаркт, наверно.

Палец Вартанова не попадал в единицу на диске и все промахивался мимо.

– Допрыгался, фердипюкс... – сказал Филидоров, который во время дебатов не произнес ни одного слова и настолько затих в своем углу, что о нем постепенно забыли, хотя вначале явно старались показаться и понравиться ему.

– Эх, вы! – наконец крикнула Нюра. – Ему же людей жалко! Понятно вам? – И снова крикнула: – Сапожников!

Глава 28. БАГУЛЬНИК

Как на самом деле было, никто не знает, но рассказывают вот что: шел по улице человек, шел и шел, а потом вдруг упал. Подбежали к нему, смотрят, а он не тот. Какой он прежде был, никто, конечно, не знал. Шел себе по улице и шел, а когда упал, смотрят, он совсем не тот. Ну конечно, тут шуры-муры, туда-сюда, то-се, подбежал второй, поднял человека, пустил его по улице – идет. Как колесо покатился. Опять стал тот самый.

Никакого интереса.

Вика сказала Сапожникову:

– Ну что ты мне всякую чушь рассказываешь... Ну, а кто он, тот человек?

– Кто?

– Который упал?

– А-а.

– Нет, правда, кто?

– Это был я.

– А второй, который его поднял?

– Это был тоже я, – сказал Сапожников. – Однажды раненый упал на льду и разбил лицо. Это был тоже я, а однажды я замахал крыльями, взлетел на забор и закукарекал. Это был тоже я.

– Ты очень чувствительный.

– Нет, – не согласился Сапожников. – Я задумчивый.

– Ничего, все еще наладится, – сказала Вика – Ты еще выпутаешься.

На подоконнике стояла хрустальная ваза колокольчиком. Вика воткнула в нее какие-то прутья и налила воды. Два дня они стояли веником, а на третий брызнули розовыми цветами.

Сапожников только хотел было сказать ей, что вот, мол, сухие прутья, если их поставить в вазу да налить воды – и другое в этом роде, – только рот раскрыл, а она тут же все сообразила.

– Ты мыслишь образами, – сказала Вика, – не инженер, а прямо какой-то Белинский.

– Я – сломанный придорожный цветок татарник, – сказал Сапожников. – Я – Хаджи Мурат. Меня теперь только в хрустальную вазу ставить... Ничего нельзя, двигаться нельзя, пить нельзя, курить нельзя...

– Только без пошлостей.

– Я ни слова не сказал о женщинах. Что ты взвилась?

– Я тебя знаю.

– Вот-вот, курить нельзя, пошлости говорить нельзя... Слушай, – сказал Сапожников, – мне сегодня улица снилась. Лето, а по асфальту идут глазастые девчонки в мини-юбках, с вытаращенными коленками...

– Противно, – сказала Вика.

– Ты же сама такая.

– Я бы их из пулемета расстреляла.

– А не жалко?

– Жалко, – сказала она.

И Сапожников вдруг откинул одеяло и выскочил на холодный пол.

Ничего. Жив.

Вика крикнула:

– Ты что?

Сапожников стоял на паркете на дрожащих ногах.

– Совсем с ума сошел, – сказала Вика, – совсем...

Сапожников похлопал себя ладонью по ноге.

– Волосики... – сказал он.

Вика вылетела из комнаты.

– Не сердись, – крикнул Сапожников. – Пошлости тоже зачем-то нужны.

Хлопнула входная дверь.

– Тишина, ты лучшее из того, что я слышал, – сказал Сапожников и, держась за стенки, выбрался в коридор, где у него возле холодильника имелась гиря.

– Лучше умереть стоя, чем жить на коленях, – сказал Сапожников и нагнулся за гирей.

Тут на него упала щетка, потом рулон чертежей. Они показались ему очень тяжелыми. Он запихнул их в угол. Отдохнул немножко. Потом рывком поднял гирю, подержал ее над головой и осторожно опустил на пол.

Ничего не случилось.

– А ну, – сказал Сапожников сам себе и поднял еще раз.

Потом он доплелся до кровати и сел на краешек. В груди булькал, толкался и бил крыльями недорезанный петух.

– Болит, – жалобно сказал Сапожников, но никто не услышал. – Ну и хрен с ним. А раньше, что ли, не болело? Уж лучше от гири.

Тогда он встал, повторил все сначала, и пот заливал ему лицо, и слезы заливали ему лицо, а на улице нерешительно бренчали первые гитары, ничего, они разойдутся еще. Скоро лето. И тогда он обнаружил, что стоит на коленях перед гирей.

– Нет... – сказал Сапожников сам себе. – 3ачем же умирать стоя. Лучше все-таки жить стоя, чем умирать на коленях. Если сейчас не умру – буду жить, а как же!

Потом дополз до постели, улегся и дышал.

– Курить бы надо бросить, – сказал он.

И тут чмокнул замок и вошла Вика.

– Отдышалась? – участливо спросил Сапожников.

– У меня голова болит от тебя, – ответила она.

– Я одинокий, – сказал Сапожников.

– Ну уж нет, – сказала она. – Прежде чем помереть, мы с тобой еще поживем, Сапожников.

Он и раньше замечал, что им разом приходят одни и те же идеи, но не знал, что это бывает на расстоянии.

– А то еще был такой случай, – сказал Сапожников. У него этих случаев было сколько хочешь.

Вика перебила:

– Они мне сообщили, что у тебя инфаркт был из-за меня.

– Они романтики.

Она усмехнулась пренебрежительно, а Сапожников, чтобы ее утешить и выделить из общей массы людей, сказал:

– Им непременно надо, чтобы из-за любви был инфаркт, а еще лучше – помереть. Тогда будет о чем рассказывать и бегать из дома в дом, высунув язык.

– У нас же ничего с тобой не было, – сказала она.

– Им это не интересно. Им интересно, чтоб было.

– Мне тоже.

– Но тут уже ничего не поделаешь.

– А может быть, ты циник? – спросила она.

– Нет, – сказал Сапожников. – Я механик.

– Ты всем голову морочишь.

– Что правда, то правда.

– Слушай, а из-за чего у тебя был инфаркт?

– Ну-у, товарищи! – сказал Сапожников. – Медицина этого не знает, а ты хочешь, чтобы я знал! А был ли инфаркт? Может, инфаркта-то и не было?

– У тебя ужасное отношение к женщине.

– Да, – подтвердил Сапожников, – что правда, то правда. Хотя, скорее всего, нет.

– А зачем ты мне тогда в любви объяснялся? Откуда я знаю, может быть, ты каждый вечер объясняешься?

– Господи, – удивился Сапожников. – Если б я мог каждый вечер объясняться, я бы объяснялся! Нет, каждый вечер я не могу. Я бы тогда был не Сапожников, а господь бог.

Вика поплакала немножко, а потом сказала:

– Я тебе прощаю.

Тут пришла Нюра, и Вика распорядилась:

– Все-таки нужно, чтобы он жил.

– Ладно, – сказала Нюра. – Будет сделано.

– Я так думаю, вы с ним еще хлебнете горя.

– Сапожников, – сказала Нюра, – ты почему девушку обидел?

– Это я его обидела.

– Вы не огорчайтесь, – утешила Нюра. – Кому он в любви объяснялся, потом удачно замуж выходит.

– Вот это самое ужасное, – сказала Вика. – Ну, я пойду. У вас грузовой лифт работает? Я люблю на грузовом.

– Вика, а почему на грузовом? – спросил Сапожников. – Разве ты шкаф?

– Он автоматический, – сказала Вика. – В нем двери сами открываются.

– Все это любят, – сказала Нюра и пошла ее провожать.

Потом загудел лифт и Нюра вернулась.

– Вот почитай литературку.

Сапожников почитал.

Хватит про осень и зиму. Наступило лето.

Горожанин днем обливался потом, а после захода солнца глубоко дышал ночным бензином. Горожанин работал на славу и из-за денег, курил и перевыполнял планы, ссорился с начальством и домашними, глох от шума машин и собственного темперамента, ходил в кино и орал: «Гол! Гол!» – на стадионе и перед телевизором, разводил цветы на балконе и хомяков в банке, покупал свечи и керамику, эстампы и старую мебель, французские туфли и японские купальники, подыскивал комнату для любовных упражнений и боялся любви больше голода. Складывалась какая-то новая эпоха, и ее старались угадать по случайным приметам. Одни говорили, что современность – это модерн, другие – что современность это лапоть на стене и самовары. Одни считали, что современность – это моя хата с краю, другие, что современность – это смирно и не могу знать. Одни считали современным город, другие – деревню. Рождаемость падала – перенаселение возрастало. Одни глядели на восток, другие – на запад, воздевали очи горе и зрели в корень. Бог и дьявол поменялись обличьем и за мир дрались оружием, а война лезла в души писком транзисторов. Микроскопическое и большое, пошлое и великое перебалтывались в одном котле, и клокотало варево, опрокидывающее банальные прогнозы отчаяния и оптимизма.

Наверное, и во все времена было так, что от великого до смешного один шаг, но Сапожников в другие времена не жил, и старушечий лозунг «раньше было лучше» действовал на него как предложение о капитуляции, и он вовсе не считал, что дорога через хаос должна быть усыпана выигрышными билетами.

Через два месяца Сапожников уехал в Ялту.

На берегу, скрестив руки, стояли старики в футбольных трусах и жокейских кепочках. Девочка-балерина, опираясь на ржавые перила, делала батманы. Другая некрасивая девочка прижималась к некрасивой матери и твердила: я тоже хочу так... О, ей предстояла трудная жизнь. По пляжу ходил человек в белой кепке, заломленной набок, из-под которой выглядывали седеющие кудри. Он поводил плечами и все время как бы собирался сделать что-то вызывающе спортивное. Но не делал. Эта выставка искореженного комнатной жизнью тела была чудовищна. На каменной набережной бушевал голый старик. Он бегал, приседал, размахивал руками, прыгал, как обезьяна, и вздымал руки к солнцу. На топчане сидела, расставив ноги, огромная старуха. Другая, в очках, приветствовала подружку воинственным жестом. Все это живо напоминало сумасшедший дом.

– Ксс-ксс, – слышался сзади голос нянечки, которая общалась с котенком. – Ешь, ешь... да пей молоко, чертенок... Ну, на тебе с пальца... Надо его в столовую отнести... Да где же его мамаша, черт ее побери...

– Она боится нас, – сказал Сапожников, содрогаясь своего сходства с купальщиками, и отошел от пляжа.

Ночью был дождь с градом. Под крыльцом пищал мокрый котенок. А утром на пляж море выкинуло мертвого дельфина. Плавник его костяно смотрел в солнечное небо, на боку была кровавая рана, глазки его были закрыты, и он был тяжелый. Большую муху сносило ветром, и она никак не могла сесть к нему на смеющуюся губу.

На завтрак давали сосиски с картофельным пюре, манную кашу и тертую морковь. Вечером будет кинофильм. Индийская картина «Материнская любовь» в двух сериях. Сапожников знал этот фильм. Там поют. По террасе все время ходил артист балета в кровавом кимоно с двумя белыми иероглифами – на груди и на спине. У волнолома среди желтой пены плавали бледные презервативы. Кипарисы, кипарисы. Море было лазурное и, как писала чеховская девочка в диктанте, море было большое.

Оно действительно было большое, но утыкалось в низкий горизонт. В низкий горизонт теперешнего Сапожникова, человека без перспектив.

– По-моему, критик – это человек, у которого не хватает смелости попробовать свои рекомендации на собственной шкуре, – сказал Сапожников.

– Так бы сразу и говорил, – сказала Неля. – А то деушка-деушка, который час?

– Который час? Восемь пятнадцать. Сейчас кино начнется. «Материнская любовь» в двух сериях.

– Учти, я не с каждым в кино хожу.

– Слушай, мартышка, – сказал Сапожников. – Ты какая-то чересчур умная. Тебе не трудно?

– Между прочим, я не глупей тебя..

– Это уж точно, – сказал Сапожников. – Глупей меня еще поискать. Давай разговаривать на близкие нам темы, а то мы запутаемся. Вот скажи, может пьесы состоять не из героев, а из прохожих?

– Легче надо жить, легче, – сказала Неля.

– Я знаю, – сказал Сапожников. – А как это сделать?

– Ха-ха, – сказала Неля. – Надо б лампочку повесить, денег все не соберем.

– Пошли купим завтра белые кепки, – сказал Сапожников. – А то у нас мозги расплавятся.

– Я стройненькая, – сказала она. – Мне кепка пойдет. Ты знаешь, у меня такое состояние, мне музыку нужно.

За их спиной хихикнули. Сапожников обернулся и встретил взгляд мужчины с хамоватым лицом курортного чтеца. Есть такие чтецы с сытыми многозначительными лицами. Особенно они любят читать Превера. «Луч солнца упал на подоконник, и я вспомнил тебя, Мари». В этом роде. И пожилые дамы чувствуют себя вознесенными... А чтец тут же им читает Пастернака, а потом Аверченко. О дураках.

– Они считают, что я чокнутая, а я не чокнутая.

А Сапожников взял ее за руку и сказал погромче:

– Идем, мартышка... им до тебя еще расти и расти. Они всего лишь слегка начитанные... А ты дикий зверек. Они живут чужим умом, а ты своим. Ты необработанный алмаз. А они обкатанные, как голыши на берегу. Из них только узоры на стадионе делать.

После этого часть людей стала относиться к Сапожникову плохо, а часть – хорошо. И, естественно, ему нравилась эта, вторая часть. Особенно Сапожникову понравилась спина одного дядьки, потому что хотя тот и стоял к нему спиной, но с явным одобрением прислушивался к его тираде.

Дядька обернулся и оказался профессором Филидоровым.

Глава 29. ГЛИНЯНЫЙ КОТ

Профессор Филидоров не любил проводить отпуски в доме отдыха. Там расписание, четыре раза в день столовая и в одно и то же время. А потом вокруг клумбы ходить в компании и все время быть интересным. И рассказывать иронические байки из поездок по чужим территориям. Ну, знаете эти разговоры: «Помнится, когда я был в Поукипсси... Или нет, это было в Майами-Бич... Простите, это было в Монте-Карло...» Или «Помню один вечер в Париже... Все было очень просто – я, Пикассо, томик Гейне, легкое вино...» И еще профессор Филидоров страдал на сексфильмах. Из-за голых актрис. И думал про их мужей. А Венера Милосская нравилась ему, потому что была толстая. А как признаешься?

И еще сувениры. Никто из его коллег не купил бы на рынке глиняного кота. Разве что под пыткой. Бесформенный серый кот с розовым носом и щелью на спине. Это низкий вкус. Другое дело глиняный кот с мексиканского рынка. Это высокий вкус. А так как иностранный коллега не покупал котов у себя на рынке, а гонялся за ними в Москве, то высота вкуса была прямо пропорциональна расстоянию до рынка. Вкус шел на километры. Ну, и так и далее – как говорил Сапожников. Но отпуск есть отпуск. А на даче жена, дочь, гости жены, гости дочери, гости гостей и другие гости. Поэтому профессор Филидоров снимал частным образом комнату в курортном месте, сговаривался с хозяйкой о еде и считал дикарями тех, кто так не поступал. А как организовать орду отдыхающих, профессор Филидоров не знал. В конце концов, каждый устраивается как может, если ищет уединения.

...Сначала на пляже он встретил физика, который вернулся из Швеции. Выпили саперави.

– Миин скооль, дин скооль, але вакра фликуш скооль, – сказал физик.

И профессору Филидорову было стыдно. Он не знал этого тоста и за что пьют. Оказалось, что пьют за девушек. Физик сказал:

– Тут на пляже есть наши.

И опять Филидоров не знал, кто эти наши. Он уже сам не помнил, в скольких местах он консультировал. Потом подошли трое наших с восклицаниями:

– Профессор! Отлично!

Они все были в плавках.

– Сегодня День шахтера. Надо отметить!

Ага. Это шахтеры.

– Сапожников тут... Вы знакомы?

Профессор Филидоров дал им адрес своей хозяйки.

Он жил на втором этаже, и в три стороны было видно море. Каменистая улочка вела вверх к его дому, а над ней зелень, зеленый навес листвы. Свет, тень, живое и каменное.

Профессор Филидоров нес авоську с сухим вином и печеньем.

Посидим тихонько у распахнутых окон. Будем дышать морем, пить сухое вино, глядя на луч пурпурного заката, а потом на большое лунное море.

Не постучавшись, вошли два незнакомых парня с лицами гангстеров.

– Здесь День шахтера? – спросили они.

– Здесь... Но... – сказал Филидоров.

Парни внесли ящик водки и два ящика пива, поставили у стены рядом с двумя филидоровскими «сухонькими».

– Мы за закуской, – сказали они.

И ушли.

Профессор Филидоров похолодел. Он выглянул в окно. Много людей поднимались вверх по улице. Они размахивали руками и показывали на профессора. Они шли к нему.

Потом, перекрывая пение Нели, рев голосов и вой магнитофона, шахтер с лицом артиста Бориса Андреева и фигурой Ильи Муромца воскликнул:

– Надо выпить за самого старшего среди нас шахтера! Профессора Филидорова!

– Я не шахтер... – стеснительно сказал Филидоров.

– Не верьте ему, – сказал Сапожников. – Он шутит.

– Ура! – крикнули все.

Кроме Сапожникова – абсолютно незнакомые лица. Ни «швед», ни трое «наших» в плавках так и не появились.

Со двора два гангстера подносили шашлыки, дым поднимался, как при казни еретика Джордано Бруно, и профессор Филидоров уже не боялся хозяйки, он боялся дружинников. И жителей города.

– Ты хороший человек, – говорил ему Илья Муромец.

А Добрыня Никитич доливал ему в бокал пиво:

– Запей... Хорошо будет.

– Я не пью, – говорил Филидоров.

– Только один шахтер не пьет, – говорил Алеша Попович, – памятник на министерстве.

– Я не шахтер, – все более весело говорил Филидоров.

– Он шутит, – говорил Сапожников.

И профессор Филидоров уже ничего не боялся.

Только одни раз он испытал чувство ужаса и паники. Это когда все и он с ними, оглашая ночь песнями, спускались вниз к морю и в нижнем конце улицы увидели слепящую фару и услыхали треск милицейской коляски. Пропало все. Доброе имя, уважение общественности.

Гости окружили патруль. Профессор отчаянно и благородно выступил вперед.

– Я профессор Филидоров... – сказал он. – А это мои ученики...

– Потише, граждане, – сказал милиционер. – Поздно уже.

С песней: «А кто твой муж, гуцулочка? Карп-аты!..» – гости двинулись в дом отдыха. А профессор Филидоров, Сапожников и тихий человек, которого все шахтеры называли Аркадий Максимович, сели возле тихого моря на теплую гальку. Последней подошла Неля.

– Стыдуха, – сказала Неля. – Ну прямо стыдуха.

Она сегодня шепелявила, у нее губа треснула. И еще она боялась лететь на самолете, а ей улетать послезавтра.

– А почему боишься? Тошнит?

– Да сто ты? Мозно аэрон принять. Я на самолете не боюсь... Просто если он навернется, сто тогда будет?.. Смотри, губа треснула... Слусай, а это не рак?

– Не надо на ветру целоваться, – сказал Сапожников.

– Да ты сто? Откуда целоваться? У меня зених в Донецке. Видись, ессе треснула? Это не рак?

– Рак, – сказал Сапожников. – Ну что ты пристала?

– А мне сёрт с ним, сто рак, – сказала она. – Мне главное дело с родителями попроссяться... Ах, серт возьми, заль, сто не в Донецке заболела, не успею с родителями попроссятся...

– Не рак у тебя, не рак, успокойся, – сказал Сапожников.

– Сестно?

– Честно тебе говорю. Я знаю. Иди.

И Неля тоже ушла.

– Странно... – сказал профессор Филидоров. – Это чудовищная дикость, варварство... Водка эта, пиво... Но я никогда не проводил такого чудесного вечера... Все так непривычно... Вот вы шахтер, Аркадий Максимович... объясните мне...

– Я не шахтер, – сказал Аркадии Максимович. – Я археолог.

Он увидел светлячка и нагнулся, Сапожников увидел светлячка и нагнулся, и они стукнулись лбами.

Так Сапожников познакомился с Аркадием Максимовичем.

Так в эту ночь возник, и, быть может, главный для Сапожникова, поворот на его жизненной дорого проб и ошибок. Но он этого, конечно, не знал тогда, и тем более не знал, к каким это его приведет выводам.

Аркадий Максимович перебирал камешки на берегу теплого моря и вдруг сказал, что в сборнике фантастики он читал сапожниковский рассказ о Скурлатии Магоме, нерадивом ученике будущего, и что его, как археолога, привлекла там одна мысль.

– Какая? – спросил Сапожников.

Оказалось, мысль о том, что если машина времени возможна, то она уже изобретена в будущем, и в этом случае поездки в прошлое наших потомков неизбежны, а также неизбежны их скрещивания с нашими предками и этим объясняется разнообразие рас. Это очень простое объяснение и очень смешное.

– Из-за того, что смешно, – сказал Сапожников, – редактор и не хотел печатать. Солидности ему не хватало... А без солидности какая наука?

– При чем здесь наука? – сказал Филидоров. – Это же фантастика. А фантастика для возбуждения фантазии.

Аркадий Максимович засмеялся и стал вспоминать сапожниковский рассказ. А Филидоров засмеялся и сказал, что это, конечно, не литература и не наука, а черт те что, но читать можно.

«Он только уснул, как вдруг услышал:

–...И выходит, что интуиция, то есть предчувствие, – это момент восприятия информации из будущего, момент стыковки прошлого с будущим через настоящее, – сказал Скурлатий.

– Но если время движется вперед, почему оно вдруг с нами стыкнется? – спросил Сапожников.

– А потому, что оно движется не только вперед, но и вихрем по спирали, и потому оно набегает сзади и проскакивает мимо нас, – сказал Скурлатий.

– И снова набегает сзади?

– Да... Но оно уже не то самое, что было... То есть мы то гонимся за прошлым, то отстаем от будущего и только моментами движемся с временем наравне. Мы не можем двигаться быстрее времени, но можем перескакивать на виток, бегущий обратно, или на виток большего диаметра и, значит, летящий быстрее... У нас поэтому и логика совершенно другая. У вас линейная...

– А у вас нелинейная, – сказал Сапожников. – Я давно об этом догадался.

– А если это мы догадались?

– Нет... Я сам до всего дошел, – сказал Сапожников.

– Почему ты так решил?

– А потому, что если в моей природе нет способности воспринимать будущее, то никакие сигналы не помогут. Это раз, а во-вторых, если у меня нет хотя бы зародыша этой способности, то и у вас бы ее не было... Вы – мои потомки, а не я – ваш. И выходит, что передача от меня к вам важнее, чем от вас – ко мне, – сказал Сапожников. И вдруг сообразил: – Но ведь тогда совсем по-другому объясняется такая вещь, как расы и прочая этнография... Вы прилетали уже изменившиеся во времени и плодились здесь, скрещивались и выводили новую породу.

– И не один раз, – сказал Скурлатий. – Саморазвитие – медленная штука. А так – мы вас развивали, а вы нас... Жизнь-то колесом катится, а не копьем летит.

– А что вам-то предстоит?

– Ну, судя по тому, что мы есть, – наше будущее нас не угробило.

– И то хлеб... – сказал Сапожников. – Интересно... Выходит, возникновение новых рас – это скрещивание с будущим... Будущее влияет на нас сознательно и бессознательно, а вовсе не только прошлое, как мы предполагали. То есть причины наших поступков лежат и после нас, а не только до нас... Но почему вы считаете, что если переменить причину, то изменятся и последствия?

– Как же иначе?

– Господи, уткнулись носом... Дескать, вот пара: молоток – гвоздь... Молоток ударил, гвоздь вошел в стену. А это все ерунда. Главная причина – твое желание вбить гвоздь. А бить можно и не молотком, а микроскопом. А можно вообще не бить. Поставь с другой стороны магнит – гвоздь сам влезет... Каждое явление есть следствие бесчисленных причин, а не одной...

– Вот ты как... Это надо запомнить, – сказал Скурлатий. – Вообще мы тебя у нас в школах проходили... Ты у нас считаешься основоположником.

– А тебе сколько за меня поставили?