От автора 31 страница

Старица. Это когда река разлилась, а потом сошла вода с луговины, а в углублении осталась. До следующего половодья. Это называется – старица. Стало быть, вода обновляется раз в сезон. И старица живет от половодья до половодья, в бурной смене событий, и в промежутке у нее есть время подумать не на бегу. Хорошо это или плохо? А никак. И то нужно, и другое. Потому что и реку, и старицу, и все остальное несет река времени. Общая река. Тоже делает витки вместе со своими водоворотами, то есть отдельными телами, которые и есть эти водовороты. Времявороты, точнее сказать. Каждое тело, на свете – это времяворот, большой или маленький.

А у Дунаева опять Нюру увели.

– Вернется, – сказал Дунаев, как про корову. Действительно, вернулась. И стали жить дальше. А что ж удивительного? Около Нюры мужики дурели. Еще пока она ходит или сидит, то все еще туда-сюда. А как нагнется за чем-нибудь, с полу чего-нибудь подобрать или мало ли зачем, – то все, конец. Лепетать начинают, молоть что ни попадя. Дунаев видит – дело плохо – и скажет:

– Мне завтра вставать рано.

Гости и расходятся утихать по домам.

Сказано – все счастливые семьи счастливы одинаково, и тем как бы принизили счастливые семьи. Потому что одинаковость – это неодушевленный стандарт. А кому охота считаться неодушевленным? А ведь это для несчастливых счастливые семьи как кочки на болоте, для человека утопающего всякая кочка издали на диво хороша. И выходит, что они только для утопающего одинаковые, а сами-то для себя все кочки разные.

– Мораль тут ни при чем, – сказала мама Дунаеву. – Нюра – случай особый... Вам хорошо, и слава богу.

– Каждый случай особый, – сказал Дунаев.

– Я с вами согласна, – ответила мама.

Мама вышла из сеней на лестницу, где Сапожников тупо смотрел на велосипедный насос, который ему починил Дунаев, и думал: а что внутри насоса делается, когда поршень вытягиваешь, а новому воздуху всосаться не даешь, если, конечно, дырку пальцем не зажать? Говорят, воздух разрежается. А почему тогда, если поршень отпустить, его обратно как резиной тянет?

– Пошли, домой, сынок... Нам пора, – сказала, мама. – Уроки надо делать. Ты учись хорошо. А то нас с тобой завуч не любит.

– Ладно, – сказал Сапожников.

– А ты когда в Калязин в зимний лагерь поедешь, ничего бабушке про Нюру не рассказывай.

– Ладно, – сказал Сапожников.

В то время, в школе к Сапожникову относились сдержанно. Это потом к нему стали хорошо относиться. Когда ему уже на это наплевать было, а тогда нет, путано складывались у него отношения в школе.

В классе как привыкли? Либо ты свой, и тогда, ты как все и подчиняешься правилам: неписаным, но жестким. Либо ты сам эти правила устанавливаешь, и тогда все тебе подчиняются, и тогда ты лидер и, будьте ласковы – что ты сказал, то и закон. В первых классах кто лидер? У кого за, спиной компания: на улице, шарага га или двор сильный. В средних классах – кто самый отчаянный. Ну, а в последних классах лидер– это кто самый хитрый, кто хорошо питается и умеет

слова говорить.

А Сапожников всю дорогу хотя сам правил не устанавливал, но и подчиняться не

собирался.

Пришел он сразу в третий класс, а портфеля у него нет. Мама ему для учебников отцовскую охотничью сумку приспособила, кожаную. Хотела патронташ отпороть – Сапожников не дал. Сказал, что будет туда карандаши вставлять. Сразу, конечно, в классе смех. Шишкин сказал:

– Дай сумку, дамочка.

– На, – сказал Сапожников.

Шишкин сумку за ремень схватил и над головой крутит. Все в хохот. Учитель входит в класс:

– В чем дело? Все по местам.

На большой перемене Сапожников завтрак достал – два куска булки, а внутри яичница, белые лохмотья. Шишкин сказал:

– Ну-ка дай.

– На, – сказал Сапожников и отдал завтрак. Ну, все сразу поняли – телок.

Шишкин откусил, пожевал и сказал:

– Без масла сухо.

И через весь класс шарах бутерброд, об стенку возле классной доски. Все смотрят. Сапожников пошел за бутербродом, нагнулся, а ему пенделя. Но он все же на ногах устоял, бутерброд поднял, яичницу, обкусанную шишкинскими зубами, двумя пальцами взял, в фанерный ящик – урну выкинул, а, хлеб сложил и к Шишкину вернулся.

– Попроси прощенья, – сказал Сапожников.

Все смотрят.

– Я? – спросил Шишкин.

– Ты.

Шишкин ему еще пенделя. Учитель в класс входит:

– В чем дело? Все по местам.

Следующая перемена короткая. Сапожников вытащил обкусанный хлеб, подошел к Шишкину:

– Попроси прощенья.

– Ну, ты... – сказал Шишкин и опять ему пенделя.

– Попроси прощенья, – сказал Сапожников. Шишкин взял у него хлеб и опять в стенку запустил, как раз когда учитель, входил и все видел.

– В чем дело? По местам. Шишкин, а ну подними хлеб.

Шишкин пошел поднимать хлеб.

Шишкин пошел поднимать хлеб, Сапожников за ним. Когда Шишкин нагнулся, Сапожников ему пенделя. При учителе. Шишкин выпрямился, а Сапожников у него хлеб из руки взял.

– Шишкин, на место, – сказал учитель. – А ты откуда взялся? Я тебя не знаю!

– Из Калязина, – сказал Сапожников.

– А-а, новенький... Плохо начинаешь, – сказал учитель. – На место.

Сапожников весь урок старательно писал арифметику. На другой переменке Шишкин убежал.

На следующее утро Сапожникову дали в глаз перед самой школой – двое подошли и сделали ему синяк. На уроке Шишкин смотрел на доску и улыбался. На переменке Сапожников достал вчерашний хлеб и подошел к Шишкину.

– Проси прощенья.

Шишкин кинулся на Сапожникова и хотел повалить, но Сапожников не дался. По тетрадке отличницы Никоновой потекли чернила, а на тетради у нее закладка – лепта шелковая, вся промокла. Визгу было на всю Москву. Шишкина и Сапожникова выгнали из класса. Вызвали родителей.

Вечером лампы в классе зажгли над учительским столом только, а остальные не зажигали. За окном городская ночь с огоньками, а в классе полутьма. Мать с Сапожниковым на одной парте. Шишкин с отцом на другой.

– Сапожников, – сказала завуч, – объясни, почему ты ударил Шишкина ногой?

– Он сам знает, – сказал Сапожников. – Пусть попросит прощенья.

– Прощенья?! – рявкнул отец Шишкина. – Прощения?! Его ударили, а ему еще прощенья просить?

– Родители, будьте добры, снимите головные уборы, – сказала завуч.

Мать сняла платок, отец Шишкина кепку.

– Мальчик, – сказал отец Шишкина, – кто ты такой? Может быть, ты фон-барон? Фон-баронов мы еще в двадцать первом в Анапе утопили... Почему сын рабочего человека должен у тебя прощенья просить? А?

– Не у меня, – сказал Сапожников.

– А у кого же? – спросила завуч.

– У хлеба, – сказал Сапожников.

– Как можно у хлеба прощенья просить? – сказала завуч. – Дикость какая-то... Он у вас нормальный ребенок?

– У кого? – спросил отец Шишкина.

– Это его бабушка приучила, – сказала мама. – Он не виноват... Когда хлеб падал на землю, она велела его поднять, поцеловать и попросить у него прощенья... Он так привык, он не виноват.

– Мальчик, – сказал отец Шишкина, – у тебя хлеб с собой?

– Ага, – сказал Сапожников.

– Дай-ка сюда, – сказал отец Шишкина. И разделил на две половинки, снаружи ссохшиеся, а внутри еще влажные.

– Васька, ешь, – велел отец Шишкину.

– Перестаньте! – вскрикнула завуч.

– Не буду, – сказал Шишкин.

– Не будешь – в глотку вобью, – сказал отец Шишкина. – Ешь.

Шишкин зарыдал и стал есть хлеб.

– Перестаньте мучить ребёнка, – сказала завуч.

– Вы извините, товарищ завуч, – сказал отец Шишкина. – Он у вас отучился и ушел, а мне с ним жить.

– Он же сухой... Черт! – давясь, сказал Шишкин.

– Ничего, – сказал отец Шишкина. – Слезами запьешь.

– Пошли... Спасибо, мальчик, – сказал Сапожникову отец Шишкина, и они вышли.

– Какая-то дикость! – развела руками завуч.

И тут же в коридоре раздался визг Шишкина.

– Он же его бьет! – вскрикнула завуч и кинулась в коридор.

Но не догнала и вернулась.

– Ну, Сапожников!.. – сказала она.

На следующий день Шишкин ушел в другую школу, и Сапожников стал лидером. К нему сразу подошли – получать указания, как жить, и присмотреться к новому лидеру.

– А пошли вы... – сказал Сапожников.

– Ты что? – спросили его. – Ты что?

– Шишкина жалко, – сказал Сапожников.

– Чего делать будем? – спросили его.

– А я почем знаю?

Так Сапожников перестал быть лидером.

В средних отчаянных классах Сапожникова опять трогать было нельзя – он изобретателем стал, а в лидеры не пошел. А в старших хитрых классах Сапожников уже боксом занимался и набил морду самому хитрому, но сам опять в лидеры не пошел. Так и жил как собака на сене, ни себе, ни другим. Поэтому отношение к нему было сложное. Но об этом потом. А теперь, в шестом классе, он ехал на верхней полке в пионерлагерь, который как раз оказался в городе Калязине, поскольку школа была у электрокомбината подшефной.

А у Дунаева опять Нюру увели.

Глава 4. ЗЕЛЕНЫЕ ЯБЛОКИ

– Старики, сколько до Вереи? – крикнул шофер.

– Двадцать километров, – ответили мальчики.

И они с Сапожниковым поехали дальше и въехали в лесок с длинными тенями через голубое шоссе, и в опущенное окошко влетал запах хвои, и тут шофер опять рассказал историю, похожую на куриный помет, и ехать с ним надо было еще двадцать километров. Поворот замелькал полосатыми столбиками, еще поворот – и московское такси съехали на базарную площадь городка, лучше которого не бывает.

Там напротив торговых рядов с уютными магазинчиками был сквер, где стояли цементные памятники партизанам на мраморных постаментах со старых кладбищ. Там в тени рейсового автобуса лошади жевали сено. Там к мебельному магазину была привязана корова. Там длинноволосый юноша в джинсах с чешским перстнем на руке гнал караван гусей мимо известковой стены церкви. Там на мотоцикле с коляской везли матрац. И Сапожников повеселел немножко.

Ныряя в колеях, такси покатило вниз, к реке по немощеной улице, и внимательные прохожие провожали московский номер сощуренными глазами. Машина остановилась у палисадника, за которым виднелся дом с недостроенной верандой, и Сапожников вылез на солнце.

Он размял затекшие ноги и поболтал подолом рубахи, чтобы остудить тело, прилипшее к нейлону, и шофер намекнул ему на обратный порожний рейс до Москвы. Но Сапожников не поддался, он помнил гнусное водителево оживление и различные интересные истории о бабах и студентках, которые его кормили и одевали и давали выпить и закусить, и как он сначала копил на аккордеон "Скандале" или "Хохнер", а потом подумал, что тут и на "Москвич" натянешь, и как он говорил: "Я на деньги легкий", и как его в детстве зажимали родители, и он этого им не забудет. И Сапожников дал ему двугривенный поверх счетчика и объяснил, что в машине воняет куриным пометом. А шофер вдруг понял, в чем дело, и растерялся, так как его сбила с толку заграничная рубаха клиента, и медленно уехал, упрекая Сапожникова все же глазами за скупость.

Тут Сапожников почувствовал немотивированную злобу и пошел в калитку, у которой вместо пружины был прибит отрезок резинового шланга от клизмы. И опять его сжигало и изводило видение мира в точных деталях и мешало ему думать в понятиях и отвлечениях, и на этом он всегда прогорал.

Но веранде навстречу ему от керосинки выпрямилась женщина в трикотажном переднике и сказала, что они еще с речки не приходили.

И Сапожников сказал: "Ну ладно", поставил сумку на струганный пол и вышел на улицу за калитку и увидел, как они с Дунаевым идут к нему навстречу, и Нюра была выгоревшая и загоревшая, похожая на негатив, шла смешная и незнакомая и несла на нитке растопыренных пескарей.

И Сапожников почувствовал запах воды и травы, и пропал запах куриного помета.

Сапожникову тогда еще было непонятно, что просто он снова начинает радоваться жизни, в этом все дело.

А Нюра сказала:

– Мы тебя поместим в доме учительницы. У нее комната целая. Это рядом с нашим домом.

...Лошади были сытые. Они хрупали сено, перебирали ногами, и белая ночная дорога, видневшаяся в проломе сарая, манила их и завораживала. Рыжие роммелевские танки еще не показались из-за поворота. Галка подняла ракетницу. "Ну, мальчики", – сказала она...

... Сапожников не стал досматривать сон. Он скинул ноги с кровати и сел. В доме учительницы, куда его устроили ночевать, крашеный пол был холодный, и это было хорошо. "Нас, видимо, много не спит сейчас по ночам", – подумал Сапожников, и ему не стало легче. Наоборот. Их много еще ворочается в темноте и не может заснуть. Под закрытыми веками им кто-то навязчиво крутит отрывки все того же фильма, потом они спускают ноги на холодный пол в избах и городских квартирах, и курят, и кашляют, и ждут рассвета.

Сапожников уже отвык спать на первом этаже и дурел от запаха травы и мокрых цветов, который волной плыл в комнату из распахнутого в сад окошка.

Сапожников поднялся – заскрипела кровать, хрустнули доски пола. Оглушительно тикали ручные часы. Ночь – как разболтанный механизм. Даже слышно, как кишки шевелятся в животе, печенки-селезенки, как щелкнули коленные суставы, когда Сапожников присел, потянувшись за часами и папиросами, даже движение глазного яблока, когда Сапожников протер глаза. Когда Сапожников заводил часы, они откликнулись короткими очередями.

... – Рамона, скоро? – спросил Бобров.

– Нашла, – ответила Галка.

"Рамона... – запела пластинка у нее в руках. – Я вижу блеск твоих очей, Рамона..." Это была ее любимая пластинка. Третья за эту войну. Две разбились.

Группа, отстреливаясь, отходила в глубь подвала этого огромного универсального магазина, и Рамона, расстегнув ворот, сунула под гимнастерку гибкий целлулоидный диск розового цвета. Что-то ей говорило, что эта пластинка не сломается. Совсем не обязательно было задерживаться из-за банальной песенки "под Испанию", но Галку любили.

Ее любили за то, что она не боялась хотеть сразу, сейчас, и если ей нужна была песенка, она не откладывала до окончания войны, а срывала ее с дерева недозрелую, не дожидаясь, пока отшлифует свой вкус. Галку любили потому, что в ней жизни было на десятерых.

Сапожников шел последним и положил под дверь противотанковую мину. Они бегом двинули по переходам, чтобы успеть уйти прежде, чем немцы взорвутся, когда распахнут дверь...

... Сапожников застыл, когда лопнула тишина и упали вилы, на которые он наткнулся в сенях.

Однако никто не проснулся в огромной избе, срубленной по-старинному, с лестницей на чердак, забитый сеном, с пристройками под общей крышей, с мраморным умывальником возле пузатых бревен сеней. Не проснулись ни хозяева, ни хмельные шоферы крытых грузовиков, заночевавшие в пути. Это были люди молодых реальных профессий, и видеть фильмы по ночам им еще не полагалось. Все дневные сложности заснули, и наступила простота нравов. Мужчины были мужчинами, женщины женщинами. Мальчики летали, девочки готовились замуж, дети отбивались во сне от манной каши или видели шоколадку.

Ну и дай бог, чтобы и так и далее.

Сапожников наконец выбрался в темный сад, отдышался и сорвал с дерева зеленое яблоко. В детство ему очень хотелось стать мужчиной. Теперь он им стал. Ну и что хорошего?

Кто-то сказал: если бы Адам пришел с войны, он бы в райском саду съел все яблоки еще зелеными.

Когда Сапожников перестал жмуриться от кислятины и открыл глаза, он увидел, что сад у учительницы маленький, а над черным штакетником звенит фиолетовая полоса рассвета.

После этого Сапожников еще неделю пробыл в Верее. Купался в речке, лежал на земле, мыл ноги в роднике у колодезного сруба с ржавой крышей, возвращался по улице, через которую переходили гуси. Дышал.

После этого он уехал.

Ему Нюра сказала:

– Уезжай, пожалуйста. Не могу смотреть, как ты маешься.

И он уехал.

Глава 5. СПАСАТЕЛЬНЫЙ ПОЯС

Новый учитель математики, бывший красный артиллерист, спросил у Сапожникова:

– Ты кто?

– Мальчик.

– Вот как?.. А почему не девочка?

– Девочки по-другому устроены.

Учитель поднял очки на лоб и сказал:

– Запомни на всю жизнь... Никогда не болтай того, чего еще не знаешь. Запомнил?

Сапожников запомнил это на всю жизнь.

– Запомнил, – сказал Сапожников.

– Ну... Так кто же ты?

– Не знаю.

– Как это не знаешь?.. Ах да, – вспомнил учитель свое только что отзвучавшее наставление. – Я имею в виду, как твоя фамилия?

– Сапожников.

С тех пор его никто по имени не называл.

Знал бы учитель, к чему приведут его слова – не болтать, чего еще не знаешь, – он бы поостерегся их произносить. Нет, не поостерегся бы.

– Дети, вы любите свою страну? Сапожников, ты любишь свою страну? – спросил учитель математики, бывший красный артиллерист.

Сапожников ответил:

– Не знаю.

– Как не знаешь? – испугался учитель. – Почему?

– Я её не видел, – сказал Сапожников.

– А-а... – успокоился учитель. – Как же ты ее не видел? Ты откуда родом? Ну? Где ты родился? – подсказывал учитель.

– В Калязине.

– В городе Калязине, – уточнил учитель. – В математике главное – это логическое мышление. Пойдем по этой цепочке. А ты любишь город Калязин?

Еще бы не любить!

– Люблю, – ответил Сапожников.

– Ну, а Калязин где находится? – подталкивал учитель.

– На Волге.

Волгу Сапожников тоже любил.

– А разве Калязин и Волга находятся в другой стране?

– Нет.

– Ну хорошо... Мать ты свою любишь?

– Да.

– А отца?

– Не знаю.

Запинка. Учитель не стал уточнять. Восхождение от конкретного к абстрактному – дело, конечно, важное, но сердце человечье не очень к этому стремится.

Так практика показала.

– Ну ладно... Вы с мамой жили в доме, а дом свой любишь?

– Да.

– А дом расположен в городе Калязине. А Калязин ты любишь.

– Да.

– Прекрасно... А Калязин расположен в нашей стране... Значит, что ты любишь?

– Калязин.

Учитель помолчал.

– Трудно тебе будет, – сказал он.

Он рассказал об этом разговоре в учительской. Вся учительская сошлась на том, что Сапожников, по-видимому, дефективный.

– Нет... – сказал учитель. – Он очень послушный... Я сам велел ему не утверждать того, чего он не знает.

Послушный, но, значит, неразвитый и потому умственно отсталый. Все-таки не москвич, из Калязина приехал. И с этим учитель не согласился.

Потому что они с Сапожниковым успели друг другу в глаза посмотреть. И в этом тоже есть своя логика, только другая.

– Сапожников, заполняй, заполняй анкету... Не тяни, – сказала молодая библиотекарша Дома пионеров, что на горке возле Введенского народного дома на площади Журавлева. – Ну что тебе здесь непонятно? Социальное происхождение? Твой отец рабочий? Пиши – рабочий.

– Он не рабочий.

– А кто? Крестьянин? Нет? Пиши – служащий.

– Он не служащий.

– Как же это не служащий? Он где-нибудь служит? Как это нет? А кто же он у тебя?

– Борец.

– Борец за что? – опрометчиво спросила библиотекарша.

– За деньги, наверно, – ответил Сапожников.

– За деньги борются только капиталисты и жулики! Он у тебя капиталист?

– Нет, – сказал Сапожников. – И не жулик. Борец он... Он в цирке борется.

– А-а... Работник цирка. Пиши – служащий.

– Он не служит.

– А что же он там делает?

– Борется.

– Сапожников, вот тебе записка. Попроси мать зайти в библиотеку.

Сапожников попросил.

– Сапожников, почему ты перестал ходить в библиотеку? – спросил учитель. – Библиотекарша говорит, что за этот месяц ты взял всего одну книгу... Да и ту про марионеток. Вот, – он опустил очки. – «Деревянные актеры» называется.

– Я туда не пойду.

– В чем дело?

– Вы сказали, что я дефективный.

– Я сказал? А ну пойдем вместе.

Пришли. Сапожников остался в зале, а учитель прошел за прилавок и скрылся за полками.

– Я сказал, что у Сапожникова есть дефект – чересчур конкретное воображение.

– Ну и что? – сказала библиотекарша.

– У каждого человека может быть какой-нибудь дефект... Вот у меня вместо левой ноги протез – разве я дефективный?

– Почему вы меня обвиняете? Я этого про вас не сказала...

– А зачем же вы про Сапожникова?

– Но у него же в мозгу дефект!..

– А вы знаете, что Сапожников на районном конкурсе юных изобретателей занял первое место?.. Он придумал оригинальный спасательный пояс.

– Какой пояс? Что я вам сделала?

Библиотекарша заплакала. Учитель и Сапожников ушли.

– В библиотеку будешь ходить. Я тебе составлю список книг, которые ты должен обязательно прочесть, – сказал учитель, хлюпая по лужам. – Нет, список составлять не буду... Почему ты взял книжку «Деревянные актеры», зачем тебе деревянные человечки?

– Там написано, как они устроены.

Помолчали. Одни ботинки хлюп-хлюп, другие хлюп-хлюп-хлюп. А в результате идут рядом и никто никого не обгоняет. Интересно.

– Кстати, ты можешь мне подробно рассказать весь процесс, который привел тебя к решению задачи с поясом?

– А что такое процесс? – спросил Сапожников. Хлюп-хлюп. Хлюп-хлюп-хлюп.

– Ну хорошо... Была поставлена задача – придумать новый спасательный пояс...

– Освод поставил, – сказал Сапожников.

– Что поставил?

– Задачу.

– Помолчи. В котором не было бы недостатков пробкового пояса – громоздкости и надувного – долго надувать, когда человек тонет... Я правильно формулирую?

– Вы правильно формулируете.

– Ну и что дальше? Дальше ты начал читать книги насчет поясов...

– Зачем?

– То есть как зачем? Чтобы узнать, что придумали до тебя.

– А зачем?

– Ты действительно дефективный! Чтобы прежние выдумки помогли новым.

– Так ведь никому не помогли, – сказал Сапожников.– Иначе бы конкурс не объявили.

Помолчали.

– Объявили потому, что осознали ограниченность обоих вариантов, – строго сказал учитель. – Это очень много... Это диалектика... Тебе не понять. Мал еще... В каждом явлении есть противоречие... Что такое противоречие, знаешь? Нет? Ну, хоть так: в каждой вещи есть для нас полезная сторона и есть вредная – и так и так, понятно?

– И так и так – понятно.

– Ну и расскажи, как ты придумал свой пояс. Только подробно.

– Да вы же сами сказали – и так и так.

– Ну и что?

– Ну, надо взять от двух поясов только полезное, а остальное не брать.

– Ну, а как ты взял, как? Другие же не взяли?

– А-а... вон про что, – сказал Сапожников.

Хлюп-хлюп. Хлюп-хлюп-хлюп.

– Насколько я понимаю, суть твоей выдумки в следующем: берутся две гибкие пластины разной длины и прикрепляются к двум стенкам плоского мешка из водонепроницаемой ткани.

– Можно из плаща сделать мешок, – сказал Сапожников. – Он резиной покрыт.

– Молчи... Получается плоский мешок, где две стенки состоят из гибких пластин.

– Можно в чемодан положить и ехать на пароходе, – сказал Сапожников.

– Да подожди ты с пароходом... Подожди! – сказал учитель. – Дальше... В случае нужды человек огибает вокруг талии короткую пластину, образуя круг малого диаметра, в то время как длинная пластина образует круг большого диаметра... Правильно я формулирую?

– Вы правильно формулируете... Мешок растопыривается – а в нем воздух. И надувать не надо. Только пробку завинтить. В большой пластине же дыра с пробкой на цепочке?

– Ну и как ты рассуждал, когда это придумывал?

– Как – рассуждал?

– Ну хорошо. Что тебе прежде всего в голову пришло? Взять пластины – одну длинней, другую короче...

– Нет, – сказал Сапожников. – Пластины я потом придумал.

– Потом?

– Ага. Я сначала разозлился. Шину велосипедную накачал насосом. Долго очень: пояс надувать. Надо, чтобы он сам воздух всасывал, как велосипедный насос, когда обратно тянешь. И у насоса одна стенка от другой отходит... ну, поршень, а внутрь воздух всасывается... Дырку если заткнуть пробкой, то насос плавать будет... Ну а пластины потом... когда сообразил, что насос надо вокруг живота обогнуть...

– Так-так, – сказал учитель.

Хлюп-хлюп. Хлюп-хлюп-хлюп.

Они шли сквозь осеннюю ночь и очень боялись друг друга. Учитель боялся, что мальчик спросит его: «А почему чересчур конкретное воображение – это дефект?» А Сапожников боялся, что учитель поймет, что он наврал, когда сказал насчет велосипедного насоса. Потому что главное было в том, что Сапожников разозлился. Насос просто подвернулся под руку в этот момент. А разозлился Сапожников потому, что ему жалко было кукольников, которые бродили по Франции со своими деревянными человечками, и всякая сволочь могла их обидеть, потому что они бедные и за них заступиться некому и спасти, а они ведь никому ничего плохого не сделали, а только хорошее. И тут он придумал, как он их спасет, когда они все плывут на пароходе, и сволочи и кукольники, все. И вдруг капитан кричит: «Граждане! Тонем! Пароход тонет! Спасательных кругов на всех не хватит! Спасайся, кто может!» И конечно, сволочи богатые расхватали все пробковые пояса, а кому не хватило, те начали надувать свои надувные. Дуют, дуют, а пароход тонет, а кукольники стоят кучкой и прижимают к себе деревянных человечков – и должны все погибнуть, потому что чудес не бывает. Ах, не бывает?! И тут Сапожников спокойно так открывает чемодан, и у него там весь чемодан набит плоскими широкими поясами, как у пожарников, в одном чемодане помещается целая куча этих поясов. И он говорит кукольникам: «Берите пояса». А они говорят: «Спасибо, мальчик. Нам ничто не поможет. Чудес не бывает». А Сапожников говорит: «Берите. Это конкретное чудо, и все рано или поздно объяснится. Эти мне Аграрий сказал». Они берут пояса и надевают на себя, оборачивая, конечно, вокруг тела. И вдруг все видят: как только пояс обернут вокруг живота, так он уже надутый, а если обратно снять – он плоский. Тут все кукольники с радостью надели пояса, прыгнули в воду и поплыли, а сволочи дрались из-за пробковых и надувных поясов, потому что ихний капитан приказал им: «Спасайся кто может!» А кукольники плыли, плыли и поддерживали Сапожникова, потому что ему пояса не хватило, и они выплыли на берег к городу Калязину и обсохли на том берегу, где росло дерево самшит, только ещё маленькое. Ну, тут залаяла собачонка Мушка, и миражи пропали. Сапожников закончил накачивать велосипедную шину, отвинтил насос, а на ниппель навинтил колпачок на цепочке. Вот как он изобрел спасательный пояс для того конкурса, про который им в классе объявил учитель. А остальное было просто. Надо было только сообразить, из каких материалов сделать пояс.

Как все это расскажешь учителю? Потому Сапожников соврал про насос, чтобы учителю было понятно.

– Может быть, основной принцип изобретательства, – сказал учитель, – это осознать в явлении главное противоречие и искать выход за пределами этого противоречия...

– Может быть, – вежливо поддакнул Сапожников.

Учитель вздохнул.

– Ну, иди, – сказал учитель. – Маме скажешь, что был со мной. Физику можешь сегодня не готовить. Я завтра тебя спрашивать не буду. Ботинки на печку не ставь. Кожа от высокой температуры ссыхается и трескается, потому что процессы, в ней происходящие... В общем, до утра так просохнут. И спать, спать! Почему ты галоши не носишь?

– Я их теряю, – сказал Сапожников.

Глава 6. УГЛОВАЯ СКАМЬЯ[IK1]

– Внимание!.. Поезд номер сто одиннадцать Москва – Рига прибывает на пятую платформу... Внимание!

Сапожников смотрел на перрон и не торопился выходить.

Виднелись черепичные крыши незнакомого города, солнце проваливалось в черные тени между домами, и воздух, влетевший в опущенную фрамугу, был сырой и незнакомый.

Сапожников взял свой кошель с барахлом и стал пробираться к выходу – и вышел на солнечный перрон. Была вторая половина дня. Август.

Тут Сапожникова стали толкать, и покатились тележки с чемоданами – берегись! – и ему это было приятно. Он не торопился и оглядывался. А потом узнал Барбарисова.

Полнеющий человек в замшевой молниеносной куртке, с плащом через руку, он все вглядывался в проходивших, потом надел черные очки, и лицо его стало стремительным.

– Здравствуй, – сказал Сапожников.

Они обнялись, и Сапожников поцеловал его в щеку.

– Сними очки, – попросил Сапожников. – Не надо стесняться.

– Сейчас сядем в электричку и поедем в Майори, в пионерлагерь, – сказал Барбарисов. – Я захвачу дочку, договорюсь о лекции – я там читаю третьего числа, а ты пока посмотришь море. Там и пообедаем. А потом вернемся в Ригу.

– Да, да.

Они прошли через вокзал, и Сапожников все оглядывался. Ему нравилось. Но чересчур быстро шли. Ему казалось, будто он пустился в авантюру, хотя причин для такого настроения не было вовсе. Просто город похож на иностранный. Впрочем, так с ним бывало, даже когда он заходил в соседний двор или подворотню или видел вывеску «Баня», или «Химчистка», или «Клуб завода Гознак», или «В этом доме жил артист Мерцалов-Задунайский», как будто артист помер, а дверную табличку не снял, плут этакий.