Глава 5 23 страница

Хотя Мексика вернула взятые у МВФ и США кредиты, а ситуация в ней стабилизировалась (в значительной мере за счет доходов мексикан­цев), рынок получил важный сигнал. Иностранные банки и финансо­вые институты вывели из страны свои капиталы. Нельзя было рассчи­тывать на то, что они согласятся на риск, с которым им пришлось стол­кнуться. Как заметил один эксперт:

Слабым местом мексиканской программы была уверенность в том, что у иностранных банков есть некая «сеть безопасности», которая недоступ­на инвесторам, приобретающим ценные бумаги или недвижимость за рубежом. Смысл этих действий был совершенно ясен банкирам и ин­весторам*.

Такой была подоплека российского и азиатского кризисов. Действи­ям МВФ в связи с ними можно и нужно дать отрицательную оценку. Но важнее всего помнить, что существенным элементом произошед­шего был моральный ущерб, нанесенный предыдущей финансовой ин­тервенцией. Крупные последующие интервенции лишь повысят риск безответственного будущего кредитования и инвестирования в эконо­мически нездоровых условиях.

Так где же место МВФ? Совершенно ясно, что не в фундаменте какой бы то ни было новой международной экономической «конституции». Ничто из сделанного за последние годы и даже за более длительный пе­риод не дает оснований для расширения текущей роли Фонда. Есть вес­кие доводы в пользу его упразднения, на чем, например, настаивают Джордж Шульц, Уильям Саймон и Уолтер Ристон. По их словам, в то время как «кредиты МВФ на практике ничтожны по сравнению с меж­дународным валютным рынком, дневной оборот которого составляет около 2 трлн. долларов... его действия тем не менее заметно перекаши­вают инвестиционный рынок», из чего следует вывод о том, что «МВФ — неэффективная, ненужная и отжившая свой век структура»**. Вместе с тем другие высказываются за сохранение МВФ, но при условии прове­

дения кардинальной реформы, которая должна предусматривать прекра­щение долгосрочного кредитования, предоставление кредитов по повы­шенным ставкам, с тем чтобы правительства могли обращаться к МВФ как к кредитору последней инстанции, и предоставление кредитов толь­ко странам, отвечающим определенным минимальным требованиям*. Алан Уолтере, со своей стороны, предложил вообще лишить МВФ пра­ва предоставления кредитов и ограничить его роль оценкой кредито­способности стран-членов и, возможно, правительственных агентств**. В каждом из этих вариантов есть смысл. Единственное, что, на мой взгляд, совершенно неприемлемо, — это расширение функций МВФ.

Я говорю так совсем не потому, что являюсь противницей между­народных экономических институтов вообще. Очень большое значе­ние, например, имеет эффективная работа Всемирной торговой орга­низации. Свободная торговля — наилучшая политика для всех, в ко­нечном итоге она выгодна каждому, но почему-то ее значимость для производителей и политиков постоянно упускается из виду. Адам Смит в свое время написал по этому поводу:

Нации приучились видеть свой интерес в превосходстве над всеми со­седями. Государство стало смотреть завистливыми глазами на процве­тание тех, с кем оно торгует, и считать их выгоду своим убытком, [в то время как]... подлинный интерес каждой страны всегда состоял и дол­жен состоять в том, чтобы как можно больше народу покупало нужное ему у того, кто продает это дешевле других***.

Человеческая природа такова, что чарующий голос торгового про­текционизма, видимо, не смолкнет никогда.

Несмотря на неизбежные потрясения, которые он несет с собой, мы должны:

• прославлять победу глобального капитализма, основанного на свободном предпринимательстве;

• сделать так, чтобы его выгоды в результате открытой торговли стали доступными для всех государств на земле.

Эпилог

Раннимед

Поскольку речь в данной книге, хочу я того или нет, идет о власти, может показаться, что в ней не осталось места для народа, от чьего име­ни эта самая власть осуществляется. Тем не менее это не так: тому, кто стремится к руководству государством, всегда следует помнить, что го­сударственный пост — это прежде всего доверие. Более того, высшая задача политиков, и в еще большей степени государственных деятелей, независимо от того, кто формально обладает суверенной властью — «Мы, Народ», как в Соединенных Штатах, или «Мы, королевское вы­сочество», как в Великобритании, — служить.

Рассуждения на эту тему сегодня воспринимаются как очевидность, банальность, а то и просто как дань прошлому. В условиях современ­ной общественной жизни даже намек на напыщенность и торжествен­ность выглядит подозрительным. Сегодняшний политический лидер обычно преподносит себя как «человека (или, вернее, персону) со сто­роны». Но это лишь поза. Так и должно быть. Стоит ему попасть на Даунинг-стрит (в Белый дом или Елисейский дворец), как он тут же ее отбрасывает.

На самом деле склонность политиков терять ориентацию и забывать свои обязанности по мере внедрения в замкнутый круг столичной эли­ты не становится меньше. Напротив, она даже усиливается. Политичес­кие лидеры никогда прежде не общались так много друг с другом и так мало со всеми остальными. Никогда не было такого количества меж-

дународных встреч, демократические ограничители парламентской отчетности никогда не ослабевали настолько, а соблазн забыть о кор­нях и отказаться от принципов никогда не был так велик. Президенты и премьер-министры вынуждены бороться отчаянно, как никогда, что­бы отстоять свои позиции, многие же вообще могут отказаться от вся­кой борьбы. Национальный электорат должен быть бдительным.

Очень много для обеспечения отчетности политиков значат демо­кратические институты. За долгие годы в Великобритании и Америке сформировались два в определенной мере непохожих демократических подхода, каждый из которых доказал свою действенность. И все же доб­ротные институты сами по себе не гарантируют демократии. Это под­тверждают попытки взрастить семена свободы в обществах, где нет подходящих условий для их укоренения. Они оказываются бесполез­ными и даже опасными. Для того чтобы свобода прижилась, необхо­дима критическая масса людей, которые действительно понимают, что это такое. Подобное понимание не может прийти в результате просто­го чтения книг, лишь обычаи и мировоззрение делают свободу устой­чивой. Иными словами, сначала появляются свободные люди, а уж потом возникает свободный политический, экономический и соци­альный порядок.

Простого соблюдения закона гражданами свободной страны недо­статочно: неохотное подчинение — ненадежная, нередко хрупкая осно­ва для свободного общества. Свободные люди должны, кроме того, обладать добродетелями, которые делают свободу возможной. Они должны вести себя так, чтобы жизнь могла продолжаться без чрезмер­ного вмешательства государства. Они должны думать и действовать самостоятельно, а также принимать на себя ответственность. Каждый человек должен быть отдельной личностью, индивидуальностью в пол­ном смысле слова.

В последние годы индивидуализм навлек на себя колоссальный по­ток критики. Она все еще продолжается. Индивидуализм повсеместно воспринимается как синоним эгоизма — я уже рассматривала подоб­ный подход и, надеюсь, успешно развенчала его. Однако главная при­чина, по которой так много власть предержащих отрицательно отно­сятся к индивидуализму, в том, что именно индивидуалисты больше других стремятся не допустить злоупотребления властью.

Успех англичан, заставивших свободу работать, я уверена, в значи­тельной мере объясняется тем, что нация вырастила и воспитала немало

несгибаемых, неуживчивых индивидуалистов. Мы все знаем, кто они. Это люди, которых называют «один из тех» или «штучка», временами и не так доброжелательно — «трудный клиент», а иногда — «чертова заноза». Их нельзя отнести к какой-то определенной социальной груп­пе, они не укладываются ни в какие планы и не встраиваются ни в ка­кие схемы. Они доводят социалистов до бешенства. Такие индивидуа­листы нужны нам на каждом шагу. Они необходимы нам, как устрице необходима песчинка. Нет песчинки — нет жемчужины.

Уверенность в том, что источник вдохновения и прогресса следует искать в индивидуальном, а не в коллективном, произрастает из глубо­кого прошлого. Вместе с тем индивидуумам всегда приходится объеди­няться для того, чтобы защищать свои права от власти правительства.

В поисках ответа на вопрос, что же именно это дало англичанам, затем британцам, американским колонистам и, наконец, англоязычно­му миру, так упорно стремящемуся к свободе, так упрямо пытающе­муся исправить недостатки, так твердо требующему справедливости, мне пришлось вернуться почти на восемь веков назад — к 15 июня 1215 года. Не имея машины времени, я просто отправилась в Раннимед.

Мы с Дэнисом последний раз были на раннимедском лугу жарким, безветренным летним утром. Не спеша мы дошли до мемориала, посвя­щенного Великой хартии вольностей. Мемориал, построенный в форме небольшого греческого храма, расположился на пологом склоне холма, поросшего дубами. Он был воздвигнут по инициативе Американской ассоциации адвокатов более 40 лет назад и до сих пор пользуется у аме­риканцев не меньшей популярностью, чем у британцев. Мемориал, та­ким образом, является свидетельством близости англо-американских отношений и не воспринимается как историко-географический памят­ник. Хотя точное место встречи короля и баронов, завершившейся под­писанием Хартии, неизвестно, можно не сомневаться, что она произошла где-то на лугу.

Историки исследовали это событие в мельчайших подробностях. Место для проведения напряженных переговоров между недоверчивым королем Иоанном Безземельным и восставшими аристократами выби­ралось очень тщательно. Оно лежало примерно посередине между ла­герем восставших в Стейнсе и королевским замком в Виндзоре. Откры­тая местность, помимо прочего, исключала возможность засад.

Иоанну Безземельному были нужны деньги. Баронам, для их же бе­зопасности, нужно было быстрее восстановить порядок. Однако вос-

ставшие не собирались на этом останавливаться. Они не хотели боль­ше терпеть лишения из-за плохого правления Плантагенетов. Им тре­бовались гарантии на будущее. Это и стало причиной появления «Ста­тей баронов», которые теперь прошли согласование, получили более внушительное и благозвучное название «Великая хартия вольностей» и были провозглашены в королевстве.

Положения Великой хартии, как я уже отмечала, касались главным образом практических, приземленных вопросов того времени. В обла­сти правосудия Хартия шла несколько дальше. Понятие «полноправ­ный гражданин», обозначающее тех, кому даровались привилегии, и введенное в текст документа, — вот что имело значение. В последую­щие столетия это понятие распространилось на подавляющую часть населения. Программа, выдвинутая баронами, приобрела смысл, кото­рый значительно отличался от смысла примерно таких же требований влиятельных подданных других средневековых монархов. Великая хар­тия вольностей стала высшим и вечным символом свобод Англии.

Бароны, участвовавшие в переговорах в Раннимеде, были в большей мере французами, чем англичанами. Во всяком случае, их родным язы­ком был французский. Они представляли собой жестокую, воинствен­ную группировку, не слишком обремененную, как можно догадаться, средневековым эквивалентом общественного сознания. Но их упрямая неуклюжесть, заставившая своевольного правителя согласиться на ограничение своей власти, их требование править на основе закона, а не силы, их вдохновенная ссылка на более широкое сообщество полноправ­ных граждан стали традицией, которая с тех пор сохраняется. Как и лю­бая другая великая традиция, она значила для хода истории значитель­но больше, чем могли представить себе участники тех событий*.

Мне особенно нравится поэтический образ, нарисованный Редьяр-дом Киплингом:

Под Раннимедом, Раннимедом О чем поет тростник... Нельзя лишить людей свободы,

Прогнать их с собственной земли... А если чернь или монарх Нарушат вековой обычай... Вскипит упрямый дух английский, Как в Раннимеде он вскипел!*

Ограничение власти и ее подотчетность, верховенство правосудия над силой, абсолютная моральная ценность каждого отдельного чело­века, которую правительство обязано уважать, — эти принципы ста­ли действительно неотъемлемой частью политической культуры анг­логоворящих народов. Они являются основой цивилизованного управ­ления государством. Они — наш бессмертный дар всему миру.