Фонетические исследования 1 страница

Помимо уровня развития фонетики в разных традициях имелись различия в плане общего подхода к фонетическому исследованию, в частности, выделения главных и второстепенных фонетических единиц. Европейская традиция начиная с глубокой древности исходила из вы­деления в качестве первичных единиц очень небольшого количества минимальных элементарных звуков (или, по первоначальной термино­логии, букв). Эти буквы также издавна делились на согласные и глас­ные, оба класса понимались как разные по свойствам, но однотипные сущности. Звуки могут объединяться в более протяженные единицы — слоги, причем порядок описания всегда — от звука к слогу, но не наобо­рот. Понятие слога столь же древнее, как и понятие звука, оба восходят к временам значительно более ранним, чем появление античной тради­ции. Однако описание слогов не было столь же исчерпывающим, как описание звуков: если все звуки перечисляются списком, то слоги не перечисляются, количество их неизвестно и нет правил, отделяющих слог от не-слога, хотя некоторые свойства слога известны. В связи с целями стихосложения в греческом языке, где были долгие и краткие гласные, также была выделена промежуточная между звуком и слогом единица — мора: слог с долгим гласным состоит из двух мор, слог с кратким гласным — из одной. Понятие моры не стало столь универ­сальным, как понятия звука и слога, и применяется в основном к древ­негреческому и латинскому языкам.

В основном подобный подход сохранился в языкознании до на­ших дней. Современное понятие фонемы обобщает и уточняет традици­онное понятие звука, сохраняя основные его принципиальные свойства. Этот подход показал в лингвистике XX в. свою универсальность, но его становление было тесно связано с типологическими особенностями древ­негреческого и латинского языков. Здесь сочетаемость фонем сравни­тельно свободна, структура слога разнообразна и в связи с этим количе­ство слогов очень велико и не поддается точному подсчету; нет жесткой зависимости между классом фонемы (согласный, гласный) и ее местом в структуре слова. Поэтому здесь использование звуков (фонем) в каче­стве исходных единиц описания, рассмотрение гласных и согласных на одном уровне исследования и отсутствие попыток пересчитать возмож­ные или реальные слоги было вполне естественным. Сравнительно похо­жий способ описания существовал и в индийской традиции: все пере-

Лингвистические традиции

численные выше свойства древнегреческого и латинского языков прису­щи и санскриту.

Несколько иная трактовка имеет место в арабской традиции, хотя и здесь исходная единица близка к фонеме. В арабском языке суще­ствует жесткая связь между классом фонемы и ее местом в структуре слова: корень состоит из согласных, прерываемых гласными, а вставляе­мые в корень гласные (огласовка) имеют грамматическое значение. Такая разная функциональная роль согласных и гласных, отраженная и в араб­ской письменности, где корни всегда фиксируются, а огласовка обычно не отражается (ср. греческое и латинское письмо, где в равной степени учитываются гласные и согласные), привела к принципиально разной оценке согласных и гласных (точнее, кратких гласных). В соответствии с арабской традицией элементарные и первичные для анализа едини­цы — не звуки вообще, а лишь согласные, а также долгие гласные. Краткие же гласные как особые сущности не выделяются. Следующая единица — слог, который образуется из одного, реже двух согласных применением операции введения огласовки, при этом слог и огласовка четко не разграничивались между собой. Как и в европейской тради­ции, количество слогов в отличие от количества звуков в арабской тра­диции не фиксировалось.

Еще менее для нас привычный подход принят в традициях Даль­него Востока. Так, в японской традиции также фиксировался набор пер­вичных единиц, но их количество и их протяженность не похожи на принятые у нас. Такая единица (по-японски «он») буквально означает «звук», но эти «звуки» своеобразны. Например, японский лингвист XX в. С. Хасимото еще в 30-е гг. писал, что любое слово каждый носитель языка легко разделит на «звуки»; например, японское слово мацури «праздник» делится на ма, цу и ри. Такие «звуки» могут быть разделе­ны на еще более мелкие единицы — фонемы (этот термин тогда уже дошел из Европы до Японии), например, та на м и а, цу — на ц и у; однако такое членение слишком сложно для обычного носителя языка и под силу лишь лингвисту. Очевидно, что речь здесь идет об отличных от наших языковых представлениях носителей японского языка. Из при­веденного примера может показаться, что элементарные единицы для японского языка — слоги, но это не всегда так: слоги с долгими гласны­ми типа ко и слоги с дифтонгами типа кай рассматриваются как состоя­щие из двух «звуков» кб = ко + о, кай = ка + й. Е. Д. Поливанов вполне справедливо указал, что такая единица в европейских терминах соот­ветствует море.

Такие единицы (моры) обозначаются отдельными знаками и в упот­ребляемой наряду с иероглифами японской азбуке — кане (во время формирования каны, в IX—X вв. н. э. существовало взаимно однознач­ное соответствие между знаками каны и морами, несколько нарушенное в современном языке). Японская традиция до ее европеизации обходи-

В. М. Алпатов

лась только морами: понятия, соответствующие фонеме и слогу, сфор­мировались в Японии уже в период европеизации под влиянием извне. Количество мор в японском языке несколько больше, чем количество фонем в языках мира, но все же японских мор столь мало (в современ­ном языке не более двухсот, в древнем еще меньше), что они могут быть заданы списком. Рассмотрение моры в качестве элементарной единицы могло давать самые разнообразные следствия вплоть до попыток выде­лить общее значение для каждой моры, из которых якобы могут выво­диться все остальные, тогда как для европейцев или арабов этимологи­зировать значение каждого звука было бы затруднительно. Такая особенность японской традиции — привычка идти от моры к звуку, а не наоборот — сохранилась даже в наши дни, несмотря на освоение евро­пейских и американских лингвистических теорий и методов. Она бе­зусловно связана со строем японского языка, где сочетаемость фонем менее свободна, чем в греческом, санскрите и арабском, а структура слога подчинена весьма жестким правилам.

Иной подход обнаруживаем в китайской традиции. В ней имелось единое базовое понятие «цзы», одновременно соответствующее письмен­ному знаку, тонированному слогу и единице лексики (см. ниже). Слого­вой характер китайского языка повлиял на всю традицию. В качестве первичной единицы фонетики рассматривался слог в целом, а не звук и не мора. Именно эта единица, очень четко выделимая в любом китай­ском тексте, имеет для носителей китайского языка психолингвисти­ческую значимость.

Первоначально, пока в основном изучалась иероглифика, «цзы» рассматривалась как неделимая единица. Позднее, когда в Китае стала развиваться фонетика, появились и членения «цзы». Прежде всего был отделен тон как особая характеристика, присущая слогу. То, что остава­лось за вычетом тона, делили на две части, которые в отечественной китаистике принято именовать «инициаль» и «финаль». Инициаль — начальнослоговой согласный, финаль — все остальное: простой или слож­ный гласный плюс конечнослоговые согласные и сонанты, если они есть; финаль составляет рифму. Как уже упоминалось, в китайской тради­ции с XI в. составлялись фонетические таблицы, где слоги упорядочи­вались по инициалям и финалям. При составлении таблиц решалась и задача исчисления китайских слогов, которых, конечно, много больше, чем мор в японском языке и тем более звуков (фонем) в греческом, санскрите и арабском, но все же значительно меньше, чем слогов в по­следних трех языках. Каких-либо других единиц, в том числе соответ­ствующих фонемам, китайская традиция не выделяла вплоть до европеи­зации. Такой подход также безусловно связан с жесткой структурой китайского слога.

Лингвистические традиции

ГРАММАТИКА В ЛИНГВИСТИЧЕСКИХ ТРАДИЦИЯХ

Выше уже говорилось, что грамматика занимала разное место в лин­гвистических традициях, а в китайской ее не было совсем, если не считать описания «пустых слов». Однако во всех традициях существовало пред­ставление о некоторой первичной значимой единице, помещаемой в слова­ри и занимающей центральное место в грамматическом описании. В рус­ском языке соответствующая единица называется словом. Как отмечал П. С. Кузнецов, из всех русских грамматических терминов только термин «слово» исконен, остальные — либо заимствования, либо кальки. Также и у других народов соответствующее слову понятие появляется очень рано, задолго до появления лингвистической традиции.

В античности слово являлось первичной и по сути неопределяемой единицей анализа. Критерии членения текста на слова не были вырабо­таны не только в античной и средневековой европейской традиции, но и в выросшей из нее языковедной науке вплоть до начала XX в. Слово для александрийцев и для их продолжателей было заранее известной данностью, с которой затем проводились те или иные операции. Слова классифицировали по частям речи, изучалось словоизменение, в то же время слова толковали и заносили в словари. Все было основано на слове, при этом вопрос о том, что такое слово, перед наукой о языке не стоял вплоть до самого конца XIX в. и начала XX в., когда его в разных странах поставили сразу несколько языковедов.

В европейской морфологии слово было не только первичной, но и единственной единицей анализа. Никаких корней и аффиксов для ан­тичных и средневековых ученых не существовало. Если иногда и пред­принимались попытки определить слово, то они скорее похожи на со­временные определения морфемы: слово считалось мельчайшей значимой единицей. Этим определениям, правда, несколько противоречила трактов­ка сложных слов: признавалось, что они не элементарны, а состоят из слов же. Что же касается склонения и спряжения, то еще стоиками была раз­работана модель, нашедшая окончательное завершение у Присциана. В соответствии с ней слово как таковое — лишь исходная словоформа, для имен — это именительный падеж единственного числа (для глагола еди­ной точки зрения не было, чаще такой исходной формой считали форму первого лица единственного числа настоящего времени, но иногда и инфи­нитив). Остальное — лишь «отклонения», «падежи» исходного слова (име­нительный падеж при таком подходе падежом не считался). Предполага­лось, что «падежи» слов образуются заменой части (обычно конечной) слова на некоторую другую часть, при этом ни одной из частей не припи­сывалось никакое значение. То есть склонение и спряжение описывались не как присоединение к корню тех или иных окончаний, а как некоторое чередование звуков в нечленимом слове. При этом не нарушается пони-

4 Зак. 18

В. М. Алпатов

мание слова как минимальной значимой единицы. От такой традицион­ной модели, просуществовавшей почти два тысячелетия, сохранились до сих пор привычные термины «падеж», «склонение», «спряжение», «слово­изменение» (в русском — это кальки из классических языков), а также встречающиеся в наиболее традиционных грамматиках формулировки о том, что, например, в словоформе столами значение творительного падежа множественного числа заключается не в окончании -ами, а во всем слове (даже в наши дни могут писать о том, что в таком слове лексическое и грамматическое значения «неразрывно связаны», хотя корень и оконча­ние очевидно выделяются). Более привычное для нас выделение корней и аффиксов появилось в европейской науке лишь в XVI—XVII вв., по мне­нию ряда авторитетных ученых, под прямым влиянием знакомства с ев­рейским и арабским языкознанием, а обобщающее понятие морфемы лишь в конце XIX в. у И. А. Бодуэна де Куртенэ.

У арабов также понятие слова имело большую значимость, но ос­новных единиц было две: слово и корень. Слово, по своим границам вполне сопоставимое с европейской словоформой, также воспринима­лось как первичная единица, а границы слов считались заданными. Однако в отличие от античных языковедов арабские не считали слово нечленимой единицей. Слово разлагалось на компоненты как по форме, так и по значению, исключение составляли лишь неизменяемые части­цы (в состав которых могли попадать также наречия и др.). В обычном же слове выделялись корень, огласовка и «добавки», то есть окончания. От слова прежде всего отчленялись сегментные «добавки» с граммати­ческими значениями, а остальное делилось на трехсогласный (изредка двухсогласный) корень и огласовку из гласных внутри корня и перед ним (как уже говорилось, понятия изолированного гласного в арабской традиции не было). Как корень, так и огласовка рассматривались как нечто единое. Корню приписывалось определенное лексическое значе­ние, а огласовка рассматривалась как операция над корнем, модифици­рующая это значение. Такие принципы, безусловно, более детально раз­работанные по сравнению с традиционными европейскими, были хорошо применимы к особенностям структуры арабского и других семитских языков.

Грамматическая структура санскрита достаточна близка к струк­туре древнегреческого и латинского языков, заметно отличаясь от струк­туры арабского языка. Тем не менее подход, принятый в индийской традиции, сильно отличается от античного и даже ближе к арабскому, прежде всего в связи с важностью понятия корня (хотя корень, разумеется, не мог в Индии пониматься как последовательность согласных). Пер­вичная грамматическая единица — пада — могла соответствовать как слову в нашем понимании, так и корню или аффиксу. Тем не менее различие между корнем и словом проводилось, что отражалось в проти­вопоставлении правил внутренних и внешних сандхи — правил соеди-

Лингвистические традиции

нения корней и аффиксов внутри слова и правил соединения слов в выс­казывании; фонетические изменения на стыках морфем и стыках слов оказывались существенно разными, поэтому правила задавались на разных уровнях. При последовательно синтетическом подходе у Па-нини исходной единицей оказывался корень, из которого по правилам внутренних сандхи получались изолированные слова, а затем по прави­лам внешних сандхи — предложения и высказывания. Тем самым как бы слово оказывалось не столь значимой единицей, как в других традициях, а определяющим и достаточно четким критерием для вы­деления слов — различие внутренних и внешних сандхи, что также не было свойственно другим традициям, где такие критерии вообще не формулировались. Однако такая особенность была прежде всего произ­водной от общего индийского подхода к своему объекту. Последова­тельная ориентация на синтез требовала движения от низших единиц к высшим, отсюда такой интерес к корням и окончаниям. Такие свойства традиции проявлялись и в лексикографии: индийские словари строи­лись по корневому принципу, что перешло в XIX в. и в европейскую санскритологию, хотя данный принцип не мог бы быть выработан в Ев­ропе самостоятельно. В то же время немалое место в индийских грам­матиках занимало и изучение слова и его свойств.

Достаточно своеобразен подход к морфологии и в японской тради­ции, которая в некоторых отношениях (без всякого прямого влияния) оказывалась близкой к европейской, но при этом обладала спецификой в понимании первичной единицы. Такая единица, получившая уже в период европеизации название «го», также выделялась издавна и прини­малась как данность. При этом общего понятия для нее до конца XIX в. не было, существовало два термина для знаменательных и служебных единиц. Оба класса понимались как минимальные значимые единицы языка; даже в XX в. японские лингвисты определяли простое (не слож­ное и не производное) «го» именно таким образом. Здесь видна анало­гия с античной лингвистикой. Эта аналогия распространялась и даль­ше. Ср. японские ему «читаю, читаешь...», ёми «читая», ёмэ «читай!». Для японской традиции это были три формы одного «го», в которых части -ми, -му, -мэ могли заменяться друг на друга (напомним, что моры типа ми, му, мэ рассматривались как единое целое), при этом отдель­ным частям никаких значений не приписывалось. Это очень похоже на описание склонения и спряжения в античной и средневековой Евро­пе (только в Японии такая схема применялась лишь к спряжению).

Однако сами «го» не вполне соответствуют словам в привычном для европейца понимании. Парадигма японского глагольного спряжения не исчерпывается приведенными выше формами, существуют и другие аффиксы, уже состоящие из целой моры или нескольких мор. Однако такого рода единицы не признаются частью «го», они трактуются как целые служебные «го» наряду с несомненными служебными словами.

4*

В. М. Алпатов

При этом сложные слова и производные слова со словообразовательны­ми суффиксами считаются целыми «го». Итак, знаменательное «го» бо­лее или менее соответствует тому, что принято называть основой слова (иногда с добавлением нескольких самых простых аффиксов, упомяну­тых в предыдущем абзаце), а служебное «го» — служебным словам и большинству аффиксов словоизменения. Японское «го» в целом длиннее морфемы и короче слова.

Характерно, что уже в период европеизации японской лингвистики, когда формировался синтаксис, помимо «го» была выделена еще одна как бы соответствующая слову единица (бунсэцу), представляющая собой со­четание «го» со всеми примыкающими к нему служебными элементами; предложение членится на «бунсэцу», а не непосредственно на «го». Япон­ское письмо обычно лишено пробелов, но в тех редких случаях, когда про­белы бывают (например, в учебниках для начальной школы), выделяют именно «бунсэцу». Различие же между аффиксами словоизменения и слу­жебными словами в стандартном варианте японской лингвистики даже в наше время не появилось.

Наконец, в Китае единственной единицей грамматики и лексики было все то же «цзы», то есть тонированный слог, имеющий значение (корнеслог). Современная китаистика обычно признает существование в китайском языке как минимум сложных слов, состоящих из несколь­ких слогов (более спорно наличие в китайском языке аффиксации). Однако китайская традиция никогда не выделяла единицы, промежуточ­ные между корнеслогом и предложением, а существование сложных слов в современном смысле если и замечалось, то лишь на том же уровне, на котором в лингвистике фиксируются устойчивые словосочетания (фра­зеологизмы).

Итак, каждая традиция выделяла одну первичную единицу, обычно (кроме Индии) с неопределяемыми свойствами, рассматриваемую как за­данная заранее. Слова в любой традиции сопоставимы по значимости, но не всегда сопоставимы по своим свойствам: в китайской традиции слово обычно соответствует морфеме, в японской — находится между морфе­мой и словоформой, в европейской, индийской и арабской соответствует словоформе. Некоторые традиции не выделяли более ничего (Китай, пер­воначально Япония и Европа), иногда выделялись и другие единицы: более протяженные (бунсэцу в поздней японской традиции) или чаще менее протяженные (корень и окончание в Индии, у арабов и на позднем этапе в Европе).

Такая центральная роль одной единицы во многих традициях (наи­меньшая в индийской) вряд ли может быть обоснована чисто лингвисти­чески, что видно уже из лингвистической неэквивалентности «слов» раз­ных традиций. Многократно предпринимавшиеся в лингвистике XX в., особенно его первой половины, попытки определить, что такое слово, натал-

Лингвистические традиции

кивались на серьезные трудности, о которых будет идти речь в ряде глав. Быстро появилось разочарование в возможности выяснить, что такое «сло­во вообще».

По-видимому, значимость понятия слова в традициях определяется не собственно лингвистическими, а психолингвистическими причинами. Действительно, в процессе говорения человек строит некоторый текст по определенным правилам из каких-то исходных «кирпичей» и «блоков», а в процессе слушания членит воспринимаемый текст на «кирпичи» и «бло­ки», сопоставляя их с эталонами, хранящимися у него в мозгу. Такие хра­нимые единицы не могут быть ни слишком краткими (тогда процесс по­рождения был бы очень сложен), ни слишком длинными (тогда память была бы перегружена), должен достигаться какой-то оптимум. Трудно себе представить в качестве нормы хранение в мозгу фонем или предложений (хотя отдельные предложения вроде пословиц или изречений и даже це­лые тексты вроде молитв храниться могут). Можно предположить, что норму должны составлять некоторые средние по протяженности единицы, а анализ лингвистических традиций ведет к гипотезе о том, что нормально это — слова. При этом нет каких-либо оснований считать, что для носи­теля любого языка эти единицы должны быть совершенно одинаковы по свойствам; эти свойства могут и варьироваться в зависимости от строя языка, что показывают лингвистические традиции.

Высказанные выше умозрительные предположения подтверждаются данными речевых расстройств — афазий и изучения детской речи. Эти дан­ные свидетельствуют о том, что речевой механизм человека состоит из от­дельных блоков; при афазиях, связанных с повреждением тех или иных участков мозга, одни блоки сохраняются, а другие выходят из строя, а при формировании речи у ребенка блоки начинают действовать в разное время. Оказывается, в частности, что одни участки мозга отвечают за хранение го­товых единиц, а другие — за построение из них других единиц и за порож­дение высказываний.

Богатый материал такого рода содержится в книге выдающегося оте­чественного ученого А. Р. Лурия «Травматическая афазия», основанной на исследованиях раненых в период Великой Отечественной войны. Например, при одной из афазий, получившей название «телеграфный стиль», больной свободно использует любые существительные в форме именительного паде­жа единственного числа и глаголы в форме инфинитива, но не может ни употреблять те же слова в других формах, ни сочетать их между собой. Бывает и обратный случай, когда сочетаемость слов не нарушена, но словар­ный запас крайне ограничен. Дети на определенном этапе говорят отдель­ными словами, обычно лишь в исходных формах, и лишь потом приобретают умение их сочетать. Такие исследования безусловно показывают, что но­сители такого языка, как русский (типологически довольно близкого к древнегреческому или латинскому), безусловно пользуются в качестве об­щей нормы словами, а не какими-то другими единицами, и что античное и средневековое понимание словоизменения наиболее соответствует реаль­ной модели. Для других европейских языков исследования в основном дают сходные результаты. Сложнее говорить о языках, на которых основа­ны другие лингвистические традиции (тем более что современные языки

В. М. Алпатов

могут здесь отличаться от древних, ныне уже ни для кого не материнских), но данные о японской детской речи в основном подтверждают, что основ­ной психолингвистической единицей является «го», а психолингвистичес­кие эксперименты с китайцами также скорее свидетельствуют о первич­ности «цзы» для китайского языкового сознания.

Итак, все традиции основывались на неосознанном выделении тех единиц, которые хранились в мозгу носителей описываемых языков. Этим объясняется и отсутствие в большинстве традиций критериев для выде­ления слов: слова извлекались не из текстов, а из собственной языковой интуиции, то есть из психолингвистического механизма. Что такое сло­во, было ясно изначально, надо было лишь выявить классы слов и особен­ности этих классов. Безусловно, психолингвистические основы имело и описанное выше выделение первичных фонетических единиц, см. приве­денное высказывание японского лингвиста С. Хасимото, отражающее пси­холингвистические представления японца, но вряд ли приемлемое для интуиции носителя, скажем, русского языка.

Выделение слов вело к их классификации в большинстве тради­ций. Если в ряде других отношений европейская традиция была менее разработана по сравнению с индийской и арабской, то классификация частей речи в античной науке оказалась самой детальной. Уже Аристо­тель выделил имена, глаголы и частицы, стоики сделали классифика­цию более дробной, а у александрийцев она приняла законченный вид. Некоторые элементы этой классификации дожили до наших дней, но все-таки она отличалась от той, которой сейчас учат в школах. В древне­греческой науке выделяли восемь частей речи: имя, глагол, причастие, наречие, местоимение, предлог, артикль и союз. Римляне, перенимая эту классификацию, столкнулись с тем, что в латинском языке не было артикля. Однако для них было важно, что частей речи должно быть именно восемь, поэтому вместо артикля они включили в систему междо­метие (хотя такую часть речи можно было бы выделить и в греческом языке).

Главным критерием при выделении античных частей речи был, безусловно, морфологический. Показательно, в частности, что существи­тельное и прилагательное долго рассматривались как подклассы единой части речи — имени: их морфология, исключая степени сравнения у прилагательных, в древнегреческом или латинском языке очень сходна при явном различии синтаксических и семантических сходств. Встре­чались попытки последовательно выделять части речи по морфологичес­ким критериям. Нельзя не отметить очень строгую схему, предложен­ную Варроном: имена — слова, которые изменяются по падежам, но не по временам, глаголы — по временам, но не по падежам, причастия изменя­ются и по падежам, и по временам, наречия не изменяются ни одним из образов. Однако целая классификация была более эклектичной, что вид­но хотя бы из того, что не было единого класса неизменяемых слов; наре­чия, междометия, предлоги, артикли и союзы разграничивались не по

Лингвистические традиции

морфологическим, а по семантическим и синтаксическим признакам; неоднородные факторы лежали и в основе выделения местоимений.

Традиционная схема частей речи сохранилась до XVI—XVII вв., пос­ле чего подверглась некоторым модификациям. Выделению прилагатель­ного в особую часть речи способствовало начало изучения новых европей­ских языков, где они и морфологически разошлись с существительными; тем не менее старая точка зрения существовала еще долго (см. ниже о противоречивой трактовке прилагательных в «Грамматике Пор-Рояля») и была окончательно оставлена лишь в XVIII в. Достаточно поздно были выделены в качестве частей речи также числительные и частицы, а прича­стие, наоборот, стало обычно исключаться из числа особых частей речи, хотя в русистике, например, старая точка зрения иногда высказывалась и в XIX, и даже в XX в.

В арабской грамматике в противоположность европейской выде­лялись лишь три части речи: имя, глагол и частица. Такая точка зре­ния напоминала классификацию Аристотеля и иногда принималась как заимствованная у него. Однако доказательств этого нет, а такая класси­фикация могла выработаться и на арабской почве. Более бедная клас­сификация арабов была по сравнению с европейской и более последова­тельно морфологической. Действительно, морфология классического арабского языка позволяет выделить три основных морфологических класса, в том числе «нулевой» класс неизменяемых частиц, во всех дру­гих отношениях неоднородный (хотя классам давали и семантические интерпретации).

Несколько похожей на арабскую была и более древняя индийская классификация частей речи, впервые проведенная Яской. Он также раз­граничивал имя и глагол, противопоставляя эти классы служебным элементам. Однако последние, нечленимые у арабов, разделялись у Яски на две части речи, которые принято переводить терминами «предлог» и «частица»; частицы имели некоторое собственное значение, а предлоги понимались как единицы, лишь определяющие значение имен и глаго­лов. В целом эта классификация была более семантичной, чем антич­ные и арабская.

В Японии первичным издавна было разграничение знаменательных и служебных «слов», которые до конца XIX в. даже именовались разными терминами. В XVIII в. была построена собственная классификация частей речи, основанная в отношении знаменательных единиц прежде всего на противопоставлении имени и глагола; глагол в свою очередь делился на два класса: собственно глаголы и класс, обычно именуемый в европейской японистике классом «предикативных прилагательных», обладающих осо­бым спряжением и особой семантикой (при тех же, что и глаголы, синтак­сических свойствах). Классификация также была менее детальна, чем европейская, и отличалась от нее признаком, который можно назвать мно-гоуровневостью. В Европе все части речи от имени до предлога выделя-