Другие концептуальные подходы в философии техники

В данной главе будут рассмотрены некоторые из тех технофилософских концепций, которые строго и однозначно не могут быть отнесены к какому-либо одному из выделяемых нами выше направлений в философии техники. Из всех подобного рода концепций считаем необходимым остановиться на следующих трех, которые можно было бы условно назвать:

а) биокультурологической концепцией О. Шпенглера,

б) теолого-антропологической концепцией Н.А. Бердяева и

в) естественно-социоантропологической концепцией Х. Зассе.

1. Био-культурологическая технофилософская концепция О. Шпенглера: техника как «тактика всей жизни»

Именно философия жизни в том ее виде, в каком она была сформулирована Фридрихом Ницше (1844-1900) и служила той общетеоретической основой, исходя из которой немецкий учитель истории и математики Освальд Шпенглер (1880-1936) разработал не только свою технофилософс-кую концепцию, но и все свое философское учение в целом. Концептуально свои представления о технике он изложил в своей работе «Человек и техника» (1931), хотя, конечно, еще в своем фундаментальном двухтомном труде «Закат Европы» (1918, 1922) он коснулся проблемы техники, правда, только в контексте современной европейской цивилизации, рассматриваемой им как «последний аккорд» европейской культуры.

Свои философские размышления о технике О. Шпенглер начинает со следующего утверждения, которое, по-видимому, не без его прямого влияния, стало впоследствии отправной точкой и при исследовании М.Хайдеггером феномена техники:

«Чтобы понять сущность техники, нужно исходить не из машинной техники, но, по крайней мере, не поддаваться искушению видеть цель техники в создании машин и инструментов».

Следовательно, сущность техники не есть нечто машинообразное или инструментальное.

Было бы ошибкой трактовать технику и как нечто, присущее одному только человеку. Она далеко не представляет собой какой-либо «исторической особенности». Техника, наоборот, как нечто «чудовищно» всеобщее «простирается за пределы человека, назад к жизни животных, а именно всех животных». Дело в том, что животные отличаются от всего прочего (в том числе и от растений) своей способностью свободно передвигаться в пространстве, благодаря которой они приобрели относительную независимость от всей остальной природы. А свободно «передвигающаяся жизнь», по мнению О.Шпенглера, есть борьба, в которой решающее значение, в конечном счете, имеет именно тактика, поскольку только от нее зависит решение судьбоносного вопроса: «претерпевать ли историю других или быть для других историей». Так он приходит к формулировке исходного положения своей философии техники, которое гласит: «Техника есть тактика всей жизни в целом»²⁶².

Итак, говоря о технике, мы подразумеваем не создание инструментов или вещей вообще, а только «способ обращения с ними», не оружие, а борьбу. Ведь есть

«бесчисленные техники без каких бы то ни было орудий: есть техника льва, перехитрившего газель, есть техника дипломатии, техника управления как поддержания формы государства для борьбы в политической истории. Имеются химические методы и техники применения газов. При всякой борьбе наличие проблемы предполагает логическую технику. Есть техника живописи, скачек, управления самолетом. Речь идет повсюду не о вещах, но о целенаправленной деятельности»²⁶³.

Высшая форма «свободно движущейся жизни», согласно О.Шпенглеру, реализуется именно в хищнике. Поэтому хищник, на самом деле,

«означает максимум свободы от других и свободы для себя самого, ответственность перед самим собой, одиночество, предельную нужду в самоутверждении — в борьбе, в победе, в уничтожении».

Он не нуждается в других, а полностью полагается только на свою собственную мощь, поскольку «чем меньше нужда в других, тем больше мощь». Он как одинокое, а, следовательно, и мощное существование «находится во вражде со всеми». Он не терпит никого равного самому себе, он не терпит чужого присутствия на своей территории, в чем, кстати, и заключается

«корень королевского понятия собственности». так как «собственность есть та область, на которую распространяется ничем не ограниченная власть...».

Хищник нуждается в жертве и возвышается своими «мощью и победой, гордостью и ненавистью».

В отличие от него, травоядное животное самой своей судьбой предназначено быть только добычей и от этой своей участи оно пытается спастись без борьбы одним лишь бегством. Оно «покоряется, делается мелким и трусливым», а силу одинокой души стремится компенсировать «большим числом, стадом». Следовательно, тактика жизни травоядного носит сугубо оборонительный характер, тогда как жизнь хищника — «наступательна, тверда, жестока, разрушительна».

Исходя из всего этого, О.Шпенглер признает существование как «этики хищников», так и «этики травоядных». Подобное положение вещей нельзя, согласно его мнению, изменить, поскольку оно выражает собой внутреннюю форму, смысл, тактику всей жизни²⁶⁴.

К роду хищников принадлежит и человек. Он, как и все во Вселенной, подвержен изменению, становлению или, как выражается сам О.Шпенглер, «преходящести», т.е. возникновению и исчезновению. Жизнь человеческого индивида, как, впрочем, и жизнь народа или культуры в целом — преходяща. «Всякое творение подлежит гибели», утверждает О.Шпенглер, перефразируя известное высказывание Готфрида Вильгельма Лейбница (1646-1716)^265/[15]. В свете этого все разговоры о «вечных достижениях человека», а, следовательно, и о так называемых вечных общечеловеческих ценностях, объявляются им пустой болтовней.

По мнению О.Шпенглера, нет «человека в себе», человека вообще. Существует только конкретный, данный человек, «только человек своего времени, места и расы», который либо берет верх, побеждает и, тем самым, утверждает себя, либо же, наоборот, покоряется в борьбе с данным ему миром. А эта борьба, собственно говоря,

«и есть жизнь, а именно борьба в смысле Ницше, как воля к власти, свирепая, жестокая борьба без пощады»²⁶⁶.

И все же, есть одно существенное различие между «тактикой жизни» человека и «тактикой жизни» животных. Техника животных носит видовой характер, она является техникой вида. Она инстинктивна и поэтому не изыскивается, не овладевается индивидом посредством обучения. Животная техника безлична и неизменна, она не развивается. Животное не ведает ни прошлого, ни будущего. Оно не обладает опытом и не знает заботы, поскольку его «мышление» приковано «к здесь и теперь». Однако ничего подобного у человека мы не наблюдаем. Человеческая техника, в отличие от животной, независима от жизни вида. Уникальность человека в данном отношении состоит, следовательно, в том, что «индивид выходит за пределыпринуждения вида». Человеческая техника отличается тем, что является сознательной, умышленной, изменчивой, личностной и изобретательной. Поэтому можно сказать, что человек, в противоположность животному, является творцом тактики своей жизни, которая заключает в себе как его величие, так и его проклятие. А внутренняя форма творческой жизни как раз и составляет то, что «мы называем культурой».²⁶⁷

О.Шпенглер не сомневается в том, что человек как «изобретательный хищник» сформировался благодаря появлению руки — этого «несравненного оружия в мире свободно передвигающейся жизни». Рука представляет собой сосредоточие всей жизнедеятельности человека, поскольку она не просто «одновременно формирует осанку и движение тела в целом», но именно из ее «мысли» возникает практическое мышление, подобно тому, как из «мысли глаза» появляется теоретическое мышление.

«К «мысли глаза» — понимающему острому взгляду крупного хищника, — говорит О.Шпенглер, — добавляется теперь «мысль руки». Из первого вырабатывается в дальнейшем творческое, рассуждающее, созерцающее мышление — «размышление», «мудрость»; из второго развивается практическое, деятельное мышление, хитрость, «рассудительность» в подлинном смысле слова. Глаз ищет причины и следствия, рука работает по принципам средства и цели. Ценностные суждения действующего относительно целесообразности или нецелесообразности не имеет ничего общего с истинным и ложным, с ценностями размышляющего. с истиной как таковой. Цель является фактом, тогда как связь причины и следствия — истиной».²⁶⁸

Рука, как все эпохальное во Вселенной, появляется «внезапно, вдруг, как землетрясение». Отвергая в связи с этим идею медленной и непрерывной эволюции, которую английский естествоиспытатель Чарлз Лайель (1797-1875) пытался приложить к объяснению истории Земли и, таким образом, использовать для решения вопроса об общем характере геологических изменений, О. Шпенглер считает, что «медлительность — флегматичное изменение — соответствует английской натуре, но не природе». Разделяя по данному вопросу точку зрения французского ученого-зоолога и палеонтолога Жоржа Кювье (1769-1832) и, применив, по сути дела, его «Теорию катастроф» к пониманию всемирно-исторического процесса, он полагает, что «мировая история идет от катастрофы к катастрофе», которые можно назвать «мутациями» после введения этого понятия в научный оборот голландским ученым-ботаником Хуго Де Фризом ²⁶⁹ (1848-1935).

Одновременно с рукой появляется и орудие. На данное обстоятельство, по словам О.Шпенглера, «ранее... никто не обращал внимания»²⁷⁰. Однако с подобным заявлением вряд ли можно согласиться хотя бы потому, что еще до появления самого О.Шпенглера на свете такие его соотечественники, как Л. Грейгер, Л. Нуаре и Ф. Энгельс не просто «обращали внимание» на указанное обстоятельство, но и пытались, как было показано выше, всячески его исследовать.

Невооруженная рука сама по себе ничего, по мнению О.Шпенглера, не стоит. Рука не может быть деятельной без оружия. Чтобы быть оружием, она сама нуждается в оружии. Рука и оружие (или орудие вообще) формировались одновременно по образу друг друга. Уникальная особенность человека как хищника состоит и в том, что он «не только избирает себе оружия», но и «его изготавливает согласно своим собственным соображениям». Именно благодаря этому он, собственно, и добился освобождения от «принуждения вида» и приобрел «ужасающее превосходство» в борьбе как с себе подобным, так и против всей остальной природы. Хотя инстинкт вида и сохранил свою силу у человека, «от него отделились мышление и мыслящее действие», которое можно рассматривать как «деятельность мыслящей руки», названную О.Шпенглером «деянием». Поэтому «деяние» присуще только человеку, тогда как «деятельность» свойственна животному вообще.²⁷¹

Оружие всех других хищников (кроме человека) естественно. Оружие же человека, наоборот, искусственно. Вот почему вместе с появлением вооруженного человеческого кулака «начинается «искусство» как противоположность природы». Любое человеческое действие или деяние, начиная от зажигания огня и кончая свершениями высших культур, «искусственно, противоестественно». Поэтому можно определенно сказать: «Вместе с рукой, оружием и личностным мышлением человек сделался творцом...». Он вырвал у природы привилегию творчества.

«Уже «свободная воля», — говорит О.Шпенглер, — есть акт мятежа. Творческий человек выходит из союза с природой и с каждым своим творением он уходит от нее все дальше, становится все враждебнее природе».

Именно в этом О.Шпенглер видит «всемирную историю» человека, историю «рокового раскола между человеческим миром и Вселенной», историю «мятежника, переросшего материнское лоно и поднимающего на него руку».

Однако трагедия человека как раз и состоит в том, что «природа сильнее» его. Дело в том, что он в любом случае

«остается зависимым от нее, ибо она все охватывает, в том числе, и его собственное творение. Все великие культуры являются, поэтому, столь же великими поражениями... Борьба против природы безнадежна и все же она будет вестись до самого конца»²⁷².

В рассуждениях О.Шпенглера, несомненно, содержится элемент несогласованности и непоследовательности. И в самом деле, если техника есть тактика всей жизни, если ее мы наблюдаем у всех без исключения животных, у всей так называемой «свободно передвигающейся жизни», то как же тогда она может быть противоестественна (даже у одного только человека). А если, все же, она противоестественна, тогда придется всю жизнь (или, по крайней мере, жизнь человека) признать и объявить враждебной природе, т.е. чем-то возникающим и существующим вопреки этой последней, наперекор и в противовес ей. И естественно, в подобной ситуации человек оказывается чуждым природе явлением, полным ее отрицанием и отнюдь не ее творением. Однако коль скоро человек все же признается О. Шпенглером именно творением природы, то это непременно должно означать, что все человеческие творения есть, в конечном итоге, не что иное, как творения самой природы. И, следовательно, ни о какой противоестественности (в смысле прямого и буквального отрицания природы вообще) человеческих действий не может быть тогда и речи. В данном контексте «искусственность» этих действий и их результатов не должно означать ничего, кроме их простого отсутствия за пределами ноосферы или техносферы. В любом случае ее нельзя интерпретировать в смысле «антиприродности». Следовательно, различия между «искусственным» и «естественным» может быть только условным или относительным, поскольку они выражают собой моменты (аспекты) единого содержания — содержания природы, понимаемой в самом широком смысле слова. И последнее: вызывает сомнение или, по крайней мере, звучит довольно неубедительно и тезис О.Шпенглера о том, что борьба против природы безнадежна, но она все равно будет вестись до конца. Ведь если же эта борьба в самом деле является бесперспективной и человечество все больше убеждается в ее безнадежности, то совершенно непонятно тогда, почему она должна вестись до самого конца.

Человек как собственное творение природы появляется на определенном этапе происходящих в ней изменений или «мутаций». С каких именно пор он существует, и сколь долго продолжался «век вооруженной руки» — трудно сказать. Однако сколько бы ни продолжался этот первый исторический период существования человека, О.Шпенглер уверен в одном: сразу же вслед за ним последует вторая «эпохальная трансформация» или «подлинная мутация», при которой метаморфозе подвергается не инструмент, а человек. В результате данной метаморфозы появляется так называемая «планомерная деятельность многих».

До этого человек был одиноким хищником, жил один и обходился без других. Однако такой образ жизни неожиданно меняется и внезапно возникает коллективная человеческая деятельность, которая предполагает в качестве своего важнейшего средства слово, речь. Следовательно, и язык как «абстрактная, внутренняя — грамматическая — форма речи...» появляется также вдруг, внезапно²⁷³.

Речь как средство общения, естественно, не монологична, а диалогична. Она появляется из таких простых форм, как поданные глазами или руками знаки, сигналы, жесты, а также из предупреждающих или угрожающих криков (все это до сих пор сопровождает и подкрепляет речь) и развивается до сложных форм общения посредством слов и предложений. При этом О.Шпенглер убежден:

«Теоретическое размышление не играло почти никакой роли в происхождении речи. Всякая речь по своей природе практична, она происходит из «мышления руки»». ²⁷⁴

Деяние, которое осуществляется не отдельным индивидом, а многими людьми, О.Шпенглер называет «предприятием» («Unternehmen»).

«Речь и предприятие, — говорит он, — предполагают друг друга подобно тому, как ранее — рука и орудие».

Во всяком предприятии он различает «замысел и осуществление». Поэтому с его появлением возникают «работа вождя и проводимая работа», которые стали

«основой технической формы всей человеческой деятельности на последующие времена».

Следовательно, теперь «должен иметься тот, кто рожден руководить теми, кто вождем не является». Поэтому можно сказать, что

«есть техника вождя и техника исполнителя, а потому от природы есть безусловно приказывающие и подчиняющиеся, субъекты и объекты политических или хозяйственных методов».

В этом получает свое выражение и реализацию основная форма человеческой жизни, ставшей многообразной со времени указанной выше второй исторической трансформации. И именно эта форма, которая «противоестественна, искусственна... и есть «культура»». В свете всего этого все разговоры о так называемом «природном равенстве всех» в лучшем случае оказываются лишенной всякого основания и содержания простой болтовней.²⁷⁵

Руководимое речью предприятие со временем накладывает «насильственное ограничение» на первоначальную свободу человеческого хищника. Оно ведет к ограничению свободы как вождей, так и ведомых. Теперь все они «делаются членами большого единства», которое, согласно О.Шпенглеру, «мы называем организацией». Организацию поэтому он определяет как «бытийную форму любого предприятия».

Так, О.Шпенглер приходит к своему выводу о том, что

«вместе с деятельностью многих совершается решающий шаг от органического к организованному существованию, от жизни в естественных группах к искусственным группам, от стаи к народу, сословию и государству».

Следовательно, народ, сословие, государство и другие социальные структуры представляют собой различные формы не органического, а организованного существования.

И, тем не менее, государство понимается как «внутренний порядок для достижения внешних целей», а народ объявляется зверем «с одной душой и многими руками», так как дух или характер свободного хищника непременно «передается от индивида к организованному народу». В связи с этим становится понятным, почему человеческое право всегда есть право «сильнейшего, кому должен следовать слабейший». Это в свою очередь объясняет, почему

«есть народы, сильная раса которых сохраняет характер хищника — разбойничьи, завоевательные народы господ, любители борьбы с людьми, передоверяющие другим хозяйственную борьбу против природы, чтобы их грабить и покорять».²⁷⁶

Отвергая как неверное положение, согласно которому техника, якобы, сберегает труд, О.Шпенглер видит существенную особенность человеческой техники, отличающую ее от техники животных

«в том, что каждое изобретение содержит в себе возможность и необходимость новых изобретений».

Дело в том, что каждое удовлетворенное человеческое желание вызывает к жизни тысячи других. Это свидетельствует о том, что душа человеческого хищника

«ненасытна, его воля никогда не удовлетворяется — таково проклятие, лежащее на этом роду жизни, но также и величие его судьбы».²⁷⁷

С точки зрения применяемых технических методов, по мнению О.Шпенглера, культуры можно подразделять на следующие три исторических типа. Это,

во-первых, единая «культура вооруженной руки», которая существовала довольно долгое время и охватывала собой весь человеческий род в целом.

Во-вторых, это многочисленные «культуры речи и предприятия», которые уже четко различались между собой и в которых «начинается противостояние личности и массы». И, наконец,

в-третьих, это «высокие культуры», которые представляют собой собственно культуры, т.е. «культуры в узком и великом смысле слова» и которые «растут независимо друг от друга и одна за другой сдвигаются с Юга к Северу».

Эти культуры появляются начиная с III тысячелетия до н.э., а применяющиеся в них технические методы берут свое начало в строительстве египетских пирамид и шумерских зиккуратов. Данные методы

«рождаются далеко на Юге и знаменуют победу над тяжкой массой, затем они проходят сквозь творения китайской, индийской, античной, арабской и мексиканской культур, движутся к фаустовской культуре II тысячелетия н.э. на высоком Севере».²⁷⁸

Фаустовская или западноевропейская культура, будучи победой «над тяжкой проблемой чисто технического мышления», является самой насильственной, страстной и трагичнейшей из всех высоких культур. При ней

«воля к власти подчиняет себе все континенты, охватывая, наконец, весь земной шар своими средствами передвижения и коммуникации. Она преображает его насилием своей практической энергии и неслыханностью своих технических методов».

Поэтому неудивительно, что «фаустовский» человек стремится сам стать богом. А из данной фаустовской мечты проистекают, в свою очередь, все проекты машин, претендующие на реализацию «недостижимой цели Perpetuum mobile»^279/[16].

И это понятно, ведь именно изобретение вечного двигателя возвело бы человека в ранг бога, поскольку оно было бы «окончательной победой над Богом и природой». Однако подобное безумие настораживает тех, кто совсем не одержим «этой волей ко всевластию» и находит ее даже дьявольской. Вот, собственно, почему «машин всегда боялись, считая их выдумкой дьявола». И тем не менее, именно при фаустовской культуре вместе

«с появлением рационализма «вера в технику» делается чуть ли не материалистической религией: техника вечна и непреходяща, подобно Богу-Отцу; она освобождает человека, подобно Сыну; она просветляет нас, как Дух Святой. А молится на нее филистер прогресса — от Ламетри до Ленина».²⁸⁰

Ставя сильную личность во главу угла всей человеческой истории, О.Шпенглер полагает и то, что

«все великие открытия и изобретения происходят из радости победы сильного человека. Они - выражение личности, а не думающей о пользе массы»,

которая, на самом деле, есть лишь пассивный наблюдатель. Не составляет в этом плане никакого исключения и машинная техника, которая после своего появления начинает, однако, функционировать и развиваться независимо от своего творца, исходя «из внутренней, душевной необходимости». Поэтому неудивительно, что «фаустовский» или «нордический» человек, создавая эту технику, со временем сам впадает в зависимость от нее, становясь рабом созданной им машины.

«Творение, — пишет О.Шпенглер, поднимается на творца. Как некогда микрокосм-человек поднимался на природу, так восстает теперь микрокосм-машина против нордического человека. Властелин мира сделался рабом машины. Она принуждает его, нас..., ведаем ли об этом или нет,... идти по проложенному пути. Взбесившаяся упряж влечет низвергнутого победителя к смерти».²⁸¹

Словом, природа «мстит» человеку за отнятую у нее привилегию творения.

«Фаустовская» культура, как и всякая другая высокая культура, есть трагедия. Трагизм современной технической цивилизации заключается, прежде всего в том, что люди уже не в силах предвидеть последствия своей собственной деятельности. Вообще говоря, ни один изобретатель не в состоянии «правильно предсказать, каким будет практическое воздействие его деяния». Дело здесь усугубляется и тем, что техника делается «изотерической, как и высшая математика»^282/[17]. Поэтому неудивительно, что « механизация мира » в конечном итоге привела к таким изменившим облик нашей планеты и образ существующей на ней жизни последствиям, как исчезновение огромных лесных массивов, серьезное изменение климата, истребление бесчисленных видов животных, катастрофическое сокращение численности «целых человеческих рас», поставившее под реальную угрозу их дальнейшее существование. Следовательно,

«искусственный мир пронизывает и отравляет мир естественный. Сама цивилизация стала машиной, которая все делает или желает делать по образу машины»²⁸³.

Из-за всего этого многие предпочитают теперь бежать «от цивилизации в примитивные уголки Земли», «уходить в бродяги» или покончить жизнь самоубийством. А самое главное и трагическое — «начинается бегство прирожденных вождей от машины». В связи с этим противостояние между вождями и ведомыми, крайне обостряясь, достигает своей кульминации, вследствие чего бунт против машин — «бунт руки против своего удела» — в конце концов оборачивается бунтом против организованной жизни вообще. Так, деятельность многих, т.е. организованная жизнь, основой которой всегда служило различие между вождями (головой) и ведомыми (руками), оказывается подорванной снизу. Однако ситуация, при которой берет верх масса, является бесперспективной, поскольку масса как «отрицание самого понятия организации... нежизнеспособна»²⁸⁴.

И все же самым серьезным признаком или симптомом предстоящего крушения европейской цивилизации является то, что О.Шпенглер называет «предательством техники». К XX столетию на нашей планете установилась, как он пишет, следующая ситуация:

«Группа наций нордической крови под руководством англичан, немцев, французов и янки была хозяином положения... Прочие народы, будь они колониями или формально независимыми государствами, играли роль поставщиков сырья или покупателей».

Подобное привилегированное положение указанных «наций нордической крови» находит свое объяснение в том, что они явились единственными владельцами не природных богатств, а «методов и мозгов, обученных для применения этих методов», т.е. единственными обладателями всей совокупности научно-технических знаний. Однако к указанному времени, а еще точнее, начиная с конца XIX столетия, слепая воля к власти стала допускать роковые ошибки.

«Вместо того, чтобы держать в тайне технические знания, величайшее сокровище «белых» народов, — сокрушается О.Шпенглер, — им стали хвастаться и предлагать всему миру в высших школах, да еще гордились, глядя на изумление индийцев и японцев».

Так, вместо простого экспорта продуктов со временем приходит вывоз из западных стран «тайн, методов, инженеров» и даже изобретателей. В итоге оказывается, что

«всем «цветным» открыты тайны нашей силы, они их постигают и используют. Японцы за тридцать лет стали первоклассными знатоками техники, доказав свое военно-техническое превосходство во время войны с Россией. У них могли бы поучиться их учителя».

Вне Европы и Северной Америки появляются, таким образом, весьма конкурентоспособные в силу дешевой рабочей силы промышленные центры, которые представляют собой смертельную угрозу для западной промышленности. Продолжая свои «причитания», О.Шпенглер заявляет:

«Непременные привилегии белых народов промотаны, растрачены, преданы».

И поскольку их противники в состоянии не просто достичь их уровня развития, но и превзойти его, то рано или поздно, пророчествует он, «начинается месть эксплуатируемого мира против своих владык».

По поводу другого сценария развития событий не стоит обольщаться и питать какие-либо иллюзии хотя бы потому, что сразу после первой «мировой войны цветные утратили и всякое почтение к белым». Во всем этом О.Шпенглер видит причину не только безработицы в западных странах, но и начала грядущей катастрофы, будущего крушения европейской культуры.²⁸⁵

Итак, можно сказать, что «фаустовская» цивилизация будет низвергнута «цветными народами» при помощи «фаустовской» же машинной техники, которая им, однако, необходима только в качестве средства разрушения.

«...Для цветных — а в их число входят и русские — фаустовская техника, — уверяет нас О.Шпенглер, — не является внутренней потребностью. Только фаустовский человек мыслит, чувствует и живет в этой форме. Ему она душевно необходима....Для «цветного» она лишь оружие в борьбе с фаустовской цивилизацией, что-то вроде времянки в лесу, которую оставляют, когда она выполнила свою роль».

Поэтому вместе с «фаустовской» цивилизацией свой путь завершает и «фаустовская», машинная, техника.

«История этой техники, — заключает он, — приближается к скорому и неизбежному концу. Она будет взорвана изнутри, как и все великие формы всех культур. Когда и как это произойдет - мы не знаем».

Единственно, что остается «фаустовскому» человеку перед лицом такой неизбежности — это достойно принять удар судьбы. Только пустые мечтатели верят в существование выхода из столь безнадежной ситуации. Но «оптимизм является трусостью», как, впрочем, и все прочие так называемые идеалы. Следовательно,

«мы... должны смело пройти до конца предназначенный нам путь... и без надежды стоять на проигранных позициях — таков наш долг. Стоять, как тот римский солдат, чьи кости нашли перед вратами Помпеи, погибшего, потому что ему забыли отдать приказ об отходе во время извержения Везувия. Вот величие, вот что значит быть человеком расы. Этот полный чести конец есть единственное, чего нельзя отнять у человека»^286/[18].

На такой, можно сказать, пессимистично-фаталистической нотке О.Шпенглер завершает свои рассуждения о технике, ее сущности и о судьбе техногенной цивилизации, на которых мы столь подробно остановились лишь потому, что они в той или иной мере оказали определенное влияние на формирование технофилософских взглядов многих философов XX столетия — таких, например, как Х.Ортега-и-Гассет, Н.А. Бердяев, Хельмут Шельски, Хенрик Сколимовски и другие.

В заключение позволим себе три замечания.

Во-первых, мрачный прогноз О.Шпенглера о судьбе современной европейской цивилизации не оправдался. Да, Япония превзошла «своих учителей» и в своем техническом и вообще экономическом развитии оставила далеко позади себя подавляющее большинство так называемых «нордических» стран. Сотворенное ею техническое и экономическое «чудо» пытаются сегодня повторить многие страны, такие, как Корея, Китай, Индия, Бразилия и др. Однако что-то не видно, чтобы эти страны, некогда принадлежавшие к так называемому «эксплуатируемому миру» мстили или пытались мстить своим бывшим «владыкам» и использовать «фаустовскую» технику в качестве средства для разрушения и ликвидации «фаустовской» — западной — цивилизации.

Как раз наоборот, мы наблюдаем, как, овладевая «фаустовской» техникой, они всячески пытаются «вписываться» в современную («фаустовскую») цивилизацию.

Во-вторых, можно констатировать и то, что спустя три четверти столетия после «пророчества» О.Шпенглера, «нордические» страны продолжают по-прежнему лидировать в мире и, судя по всему, свое ведущее и определяющее на нашей планете место они пока никому уступать не собираются. Поэтому можно сказать, что «фаустовская» цивилизация вместе с «фастовской» техникой продолжают, вопреки всем предсказаниям О.Шпенглера, функционировать и достаточно бурно развиваться.

В-третьих, трудно представить, что некоторые из приведенных выше высказываний О.Шпенглера (особенно те из них, которые имеют «налет» расизма и возвышения европейских наций «нордической крови») принадлежат мыслителю, который одним из первых в XX столетии подверг, казалось бы, принципиальной критике идею европоцентризма и пытался развенчать ее. Это в известной мере свидетельствует о наличии элементов несогласованности (или даже противоречивости) между «ранним» и более «поздним» О.Шпенглером. Поэтому правы те авторы (как, например, В.Ф. Асмус и др.), которые говорили о противоречивом характере творчества этого философа.