Курс лекций 17 страница

Исторические труды советского времени были насыщены словесным и мыслительным мусором. Языковое удушье советской культуры некоторые авторы пытались скрыть за излишне усложненным построением фраз, но еще Ключевский подметил, что «мудрено пишут только о том, чего не понимают»[366]. Однако язык историка стал во второй половине XX века проблемой не только в отечественной историографии. Об особенностях, факторах и динамике развития языка истории много размышляли историки ФРГ, Франции и других стран. Историк не может быть безразличен к проблеме упрощения или усложнения языка своей науки, к вопросам языковых заимствований из смежных и особенно далеких наук. В историческом сообществе заговорили о «строгостях и свободе музы истории»[367].

По мнению Н.И. Смоленского, язык историка должен обладать емкостью, гибкостью, однозначностью и точностью. Трудно представить, как эти качества можно совместить. Впрочем, сам Смоленский в течение многих лет размышлял над этим и пришел к определенной дифференциации понятий, которые употребляет историк. Прежде всего, это слова из литературного языка эпохи, современной автору. В этом контексте выделяются научные понятия, несущие основную познавательную нагрузку. Собственно исторические термины отличаются от слов и понятий, заимствованных из других научных дисциплин. И, наконец, формализмы неязыкового происхождения[368]. Полагая, что научное и эмоциональное постижение действительности неразделимо, Смоленский тем не менее называет магистральным направлением развития исторической науки рационализацию языка и мышления историка[369].

Философы неизменно настаивают на том, что термин – это обозначение строго определенного понятия. Однако на практике не всегда реализуется правило «один термин – одно понятие». Научное значение того или иного термина не вытесняет полностью его обыденного значения. Поскольку нетерминологическое значение слова сосуществует с научным, сохраняется основа или причина неоднозначности терминологии. Кроме того, любые понятия не могут быть слепком с действительности, они отражают определенный угол зрения и ту логику исторического мышления, которая присуща определенной научной школе, группе авторов или индивиду.

Если бы был составлен частотный словарь языка историка, то, скорее всего, самым часто употребляемым оказалось бы слово «например». Это свидетельствует, с одной стороны, о невозможности проанализировать всю совокупность фактов, но с другой – о желании не ограничиваться теоретическими рассуждениями, а показать читателю нечто конкретное и понятное. Замечательный американский писатель А. Азимов, профессионально занимавшийся историческими исследованиями, так определил научные термины: «странные слова, при произнесении которых заплетается язык, порой скрывают в себе маленькие истории, толковые описания, исторические эпизоды, свидетельства не только величайших научных достижений, но не меньших человеческих заблуждений, напоминания о великих людях и ошибочных, забытых теориях… Научный словарь должен стать одной из привлекательных, а не отпугивающих сторон науки»[370].

Профессиональная деятельность историка не может не включать работу над письменным и устным языком. От этого зависит возможность нахождения ответов на принципиальные вопросы и формулирования их в доступной форме, без которого самые лучшие результаты окажутся сомнительными. Однако в большинстве текстов, выходящих из-под пера историков, «слова скучают и мучаются… в одних и тех же постоянно повторяемых сочетаниях. Все те же прилагательные тянутся, как тени, за своим привычным существительным. Окаменелые обороты, прогнившие метафоры»[371].

Определенным шагом на пути к решению этой проблемы можно считать возникновение в последней трети XX века новой дисциплины – интеллектуальной истории. Ее истоки находятся в «философии жизни», в психоанализе, в истории идей, в структурной антропологии, но годом рождения обычно считают 1973, когда появилась книга Х. Уайта «Метаистория». Интеллектуальная история изучает исторические аспекты всех видов творческой деятельности человека, ее условия, формы и результаты. Интеллектуальная история анализирует соотношение авторского намерения с авторским текстом, изучает процесс создания понятий. В 70 – 90-е годы XX века сообщества интеллектуальной истории сложились в США, Великобритании, Франции, скандинавских и других странах. В 1994 году возникло Международное общество интеллектуальной истории, с 2001 года функционирует Российское общество интеллектуальной истории (РОИИ), регулярно издающее «Вестник РОИИ», альманах интеллектуальной истории «Диалог со временем», проводящее ежегодные конференции. Президент РОИИ Лорина Петровна Репина, еще в 1994 году возглавившая Центр интеллектуальной истории РАН, видит основную задачу общества в том, чтобы исследование интеллектуальной деятельности и интеллектуальных процессов проводилось в конкретно-историческом и социокультурном контексте[372].

Интеллектуальную историю не следует понимать только как историю интеллектуалов. Ее задачи несравненно шире, недаром она тяготеет к междисциплинарности. Так, значительное место в ней занимает изучение политической мысли не только в биографическом жанре, но и в рамках историко-антропологических исследований. Более того, тот лингвистический поворот, который привел к специальному институционализированию интеллектуальной истории, можно расценить как составную часть антропологического поворота, несмотря на то что термины «интеллектуальная история» и «антропологический поворот» появились благодаря реализации различных тенденций в научном познании.

Интеллектуальная история помогает понять, как менялась интеллектуальная среда в пространстве и времени. Многие авторы понимают ее как социальную историю идей, видят ее перспективы в свете истории представлений, в изучении сознания и даже пытаются поставить знак равенства между интеллектуальной и ментальной историей[373].

Интеллектуальная история исследует духовный климат, выявляет динамику проблематики исторических исследований в человеческом измерении, позволяет понять причины, суть и последствия интеллектуальных вызовов разных эпох. Интеллектуальная история внимательна к эффекту реальности, к феномену исторического текста, так как занимается его деконструкцией или анализом. Еще чаще интеллектуальные историки пользуются понятием «дискурс», введенным Х. Уайтом. Под ним понимается продолжающийся процесс переформулирования и пересмотра результатов исследования.

Уже Коллингвуд отмечал, что повествование историка не зеркало, а увеличительное стекло. То, что один автор видит как трагедию, другой изобразит по законам сатиры или волшебной сказки. Не случайно одним из ключевых слов Уайта стала «фабула». Он применяет понятия из области теории литературы и риторики. Обновляя взгляд на ремесло историка, Уайт не отрицает возможности объективности исторического знания, но показывает сходство поэтического и исторического способов постижения мира. По его мнению, только Мишле, Ранке, Токвиль и Буркхардт до сих пор служат образцами исторического сознания. Рассматривая проблемы исторического познания, Уайт видит их лингвистический смысл и стремится преодолеть разграничение языка и реальности. Центральный тезис Уайта сводится к тому, что история представляет собой нарративный дискурс, т.е. история – это письменное переформулирование, пересмотр результатов исследования, но при этом он оговаривается: «История как текст – это, конечно же, метафора»[374].

Спустя четверть века после публикации «Метаистории» Уайт, реагируя на критику, уточнил свои взгляды. В частности, он заявил, что характеризовать исторический нарратив как «вымысел» было поспешным, что предпочтительнее определить его как литературный, полагая, что не всякое литературное сочинение является вымыслом[375]. Почитатель и последователь Уайта голландский профессор Ф. Анкерсмит считает, что историческое исследование гораздо ближе к визуальным искусствам, чем к литературе. Эта близость мало исследована, между тем значительным фактором истории выступает кинематограф.

Фильм – это продукт культуры, потребляемый обществом. Его содержание и смысл меняются вместе со временем. В 1938 году фильм «Великая иллюзия» был истолкован как левый и пацифистский. А в 1946 году его уже считали двусмысленным и оторванным от ценностей, провозглашенных в нем[376]. Кино и телевидение влияют на восприятие истории, добавляют краски в понимание связи прошлого и настоящего. Кинематографическая интерпретация истории способствует формированию исторического мировоззрения миллионов людей в гораздо большей мере и гораздо быстрее, чем самые «правильные» исторические тексты. С другой стороны, оценивать киносценарии по критериям исторической науки значит посягать на свободу творчества художника, для которого первично интуитивное постижение человеческой судьбы. По словам А. Сокурова, визуальность – это огромная сложная наука, сложнее математики. Колоссальная энергия визуальности может перечеркнуть достижения любой культуры[377].

Таким образом, в рамках темы этой лекции мы видим множество открытых, нерешенных проблем. Как, впрочем, в границах всех тем данного курса, что и составляет его специфику, определяемую принципиальным убеждением в том, что методология – это не собрание советов или ответов на основные вопросы, возникающие в ходе научного познания, а формулирование его задач и принципов в самых общих, теоретических, разновидностях.

Учебное издание