Курс лекций 12 страница

Многолетние поиски исторических законов открывали дорогу вульгарно-натуралистическим представлениям об историческом процессе, не оставлявшим места для понятия исторической альтернативности. Канонизированной в «Кратком курсе истории ВКПб» жесткой детерминистской схемой общественного развития предусматривались его однолинейность, тождественность таких понятий, как «историческая закономерность», «историческая необходимость» и «историческая неизбежность». Однако историческая необходимость сама является историчной. Демифологизировать понятие исторической необходимости позволяет использование категории альтернативности. С ее помощью можно раскрыть механизм действия исторической необходимости в конкретной социальной действительности.

Представим себе некое «поле вероятности». Например, вероятность того, что некое общество XX века будет систематически игнорировать закон стоимости, теоретически была невелика. Однако Советский Союз довольно долго следовал по этому пути, реализуя один из наименее вероятных вариантов развития, что требовало огромных политических усилий[232].

Некоторые историки настаивают на том, что альтернативен не сам исторический процесс, а процесс его познания. Однако и в этом смысле историк обречен на сослагательность, на осмысление реализовавшейся исторической действительности как островка в океане неосуществившихся возможностей. Вопрос «что было бы, если бы…?» вполне правомерен, так как в истории было много возможных вариантов развития. Много, но не бесконечно много. Когда-то Гегель утверждал, что все, не противоречащее самому себе, может произойти, следовательно, римский папа формально может стать турецким султаном, и наоборот. В природе тоже могут произойти события бесконечно маловероятные. Физикам известно так называемое «чудо Джинса», когда может замерзнуть вода в раскаленной печи. Подсчитано, что вероятность выигрыша шахматной партии у чемпиона мира игроком, незнакомым даже с правилами игры, равна 1:10¹²². Согласно «теории вероятности» даже шимпанзе имеет какой-то шанс отстукать на клавиатуре компьютера всю британскую энциклопедию. Возможности, подобные названным, почти равны невозможности.

Естествоиспытателя не интересует «своеобразие» каждой частицы и ее пути. А в истории такой «частицей» оказывается и Гомер, и Данте, и Эйнштейн, и просто человек со своей неповторимой судьбой. Без Пушкина, скажем, или декабристов история России осталась бы историей России, но это была бы уже другая история. Каждое историческое событие в отличие от событий естественной истории таит в себе необходимость иного свершения с какой-то степенью вероятности. Сослагательная история антитоталитарна и высокоморальна по своей сути. Изучая альтернативный характер истории, мы можем упрочить свои представления о нравственных ценностях человечества. Обсуждение проблемы «несвершившейся истории» не может быть изолировано от изучения культуры и психологии участников исторического процесса. А.Я. Гуревич писал об «избыточности истории», имея в виду то, что она изобилует вариантами и возможностями, из которых реализуются лишь немногие[233]. Историк должен стремиться к учету всех тенденций, чтобы показать полноту исторического развития, иначе он превращается в певца победителей, «больших батальонов, которые всегда правы». Если Гуревич был уверен в существовании множества противоречивых тенденций «в каждый момент истории», то Ю.М. Лотман различал те сферы истории, где люди играют роль частиц, включенных в движение гигантских сверхличностных процессов, и те ее области, в которых человек благодаря интеллекту и воле совершает выбор возможностей. В первом случае законы причинности предстают в простой форме, а во втором - необходимы поиски новых и более сложных формул причинности[234].

Немецкий писатель А. Андерш считал теорию «свершившихся фактов» глубоко бездуховной и аморальной. Размышляя об уроках немецкого фашизма и тоталитаризма вообще, он писал о «диктатуре изъявительного наклонения», когда с помощью принципа «что было, того не вернешь» оправдывается любое историческое свинство. Принимая историю «как она есть», отказываясь представить, как могли бы развернуться события при иных условиях, историк отказывается от самого представления о лучшей возможности. Признание альтернативности в истории означает более сложный подход к ней, исключает возможность детерминистских представлений об историческом прогрессе производительных сил, определяющем все другие стороны жизни общества. Вопрос альтернативности истории связан с вопросом об альтернативности человеческой судьбы. «Люди не делают историю, это история делает их», - настаивал когда-то Ф. Бродель.

Сослагательное наклонение становится неким тестом для определения глубины объяснений, предлагаемых историком. Чем выше уровень сложности и организации системы, тем менее она вероятна. Так, в осевое время только пять архаических обществ создали цивилизации, историческая динамика нового времени проявилась только в европейском обществе. Свобода выбора существовала в истории далеко не всегда, история не всегда была «развилкой дорог»: поле альтернатив нередко оставалось сужено в силу самых разных обстоятельств, отмечались длительные периоды безальтернативного развития.

В российской истории первой половины XX века чаще всего выделяют четыре «развилки»: использованные Лениным в 1917 и 1921 годах и не использованные Сталиным в 1925 – 1927 и 1934 – 1936 годах В 1917 – 1920 годах противостояли пролетарская и монархически-буржуазная альтернативы. В середине 20-х годов был упущен шанс избежать кризисных явлений в экономике, в середине 30-х – упущена возможность антифашистской демократизации сталинского режима. Изучение истории с использованием элементов сослагательного наклонения позволяет понять ее не как неизбежность, а как следствие решений, принятых людьми: «…отвергнутая историческая альтернатива не уходит в небытие… а вплетается живой тканью в исторический процесс и во многом определяет его направление»[235].

Общество, где безраздельно царит одна линия развития, неизбежно обречено на застой и деградацию. Утратив динамизм, такое общество утрачивает и историческую перспективу. Так называемые «окаменевшие» цивилизации несли на себе печать своеобразного износа механизма альтернативности[236]. Функционирование общественного организма зависит от своеобразной корректировки исторической необходимости; если этого не происходит, то общество теряет способность к саморазвитию. Беспощадное подавление всякого инакомыслия в СССР привело к значительной деформации и деградации советского общества.

Идея о том, что у истории нужно и можно учиться, ориентирует на альтернативность подходов к ней. Ведь если бы история носила фаталистический, прямолинейный характер, то и учиться у нее было бы нечему. Многообразие культур и способов деятельности предполагает разнообразие выходов в новые исторические реальности. Видение исторических альтернатив позволяет учитывать опыт истории. Поскольку «побежденные альтернативы» и «отвергнутые возможности» не исчезают бесследно, а сохраняются в исторической памяти, они имеют право быть изученными.

Представление об альтернативности исторического процесса - не такое древнее, как представление о его закономерности. Возникло это представление в европейской культуре у авторов утопических сочинений XVI – XVII веков. В настоящее время существует множество направлений контрфактических исторических исследований: «альтернативная история», «экспериментальная история», «виртуальная история», «ретроальтернативистика», «несостоявшаяся история» и др. Между ними часто не обнаруживается не только содержательного, методологического единства, но и даже терминологической общности[237]. Контрфактическое историческое познание направлено на три объекта: личности, события, факторы. Они задают определенную парадигму анализа: логику, способы, идеи, задачи. Поэтому каждый из этих объектов можно считать соответствующим самостоятельному уровню исследования, а именно персоналистскому, событийному, факторальному. Разница между ними выражена в способах манипуляции с объектами[238].

Мощный призыв к изучению исторических альтернатив содержался еще в трудах М. Вебера. Он утверждал, что историческая наука должна представлять разные возможности развития, выявлять последствия «иных решений», ставить вопрос о тождественности результатов действий при изменении каузальных компонентов[239]. Однако до сих пор у историков нет четкой терминологии для описания вероятностных процессов. Выбор из двух вариантов историк еще может представить и описать, выбор же из пятидесяти двух уже признается почти нерешаемой задачей, хотя, скорее всего, вероятность в истории измеряется совсем другими порядками чисел.

Усиление интереса к альтернативам привело к существенному размыванию этого понятия. Под альтернативой понимают и развилку на пути исторического процесса, и способность мышления к оценке действительных и воображаемых вариантов, и потенциальную возможность выбора, и некую силу, противостоявшую победившей тенденции. История людей – это уникальный и одновременно естественный феномен: «кривая прошлого откладывается по отношению к оси необходимого и оси вероятного. И мировая история есть точка схождения этих разнонаправленных координат»[240]. Случайное и закономерное перестают быть несовместимыми и предстают как возможные состояния одного и того же объекта. Проблема альтернативности оборачивается проблемой роли субъективного фактора в истории, проблемой свободы исторического выбора. Она нередко сводится к вопросу о том, кто делает этот выбор. Понять логику выбора значит осознать смысл прошедших событий.

Существует проблема соотношения альтернативности и многовариантности. В каких случаях можно говорить о «веере возможностей»? Можно ли употреблять понятия моноальтернативности и полиальтернативности? В какой степени социальные противоречия составляют источник альтернативности? Что глубже – противоречия интересов или конфликты идей? Вопросов пока больше, чем ответов. Ясно одно, что при альтернативном подходе анализ любого результата какой-либо исторической коллизии является более точным, более обоснованным, так как он связан с выяснением обстоятельств реализации именно данной альтернативы. Если же исследователь полагает, что полученный результат – единственно возможный, то такое историческое объяснение далеко от соблюдения принципа историзма.

Историческая альтернативность – это своеобразная пружина исторической динамики. Нередко авторы различают гипотетические и реальные альтернативы. Изучение альтернативных ситуаций связано с моделированием – вербальным, концептуальным, математическим. Для М.Я. Гефтера история – это «движение Выбора, пересоздающего и самое себя»[241]. Анализ альтернативности привел его к идее «союза разно-равных», к идее «мира миров», в основе которой лежало убеждение в том, что демократия – это союз разных традиций, этносов, голов. Именно союз, а не единообразие. «Мир миров» - это «диалог вопросов», ведущий к взаимопониманию.

Лекция 9. Историческое время

Историческое сознание, по М. Баргу, это духовный мост, переброшенный через пропасть времен, – мост, ведущий человека из прошлого в грядущее[242].

Проблема времени – одна из актуальных точек роста большинства наук, поскольку время может переходить в энергию: «в целом неповторяющаяся (во времени и пространстве) жизнь человека или неповторяющийся процесс состоит в огромной части из повторяющихся (во времени и пространстве) элементов»[243].

На XVII Международном конгрессе исторических наук, проходившем в Мадриде в 1990 году, в числе трех методологических тем обсуждалась концепция времени в исторических трудах Европы и Азии. М. Барг анализировал в своем докладе категорию времени как познавательный принцип исторической науки. Календарное время он назвал «внешним» временем истории, а социально-историческое время - ее «внутренним» временем. Календарное время непрерывно, абсолютно, симметрично. Историческое – прерывно и относительно, в нем возможны цикличность и повторяемость, аритмии, остановки, движения вспять[244].

Время – одна из форм существования материи. Мы редко вспоминаем это определение. Повседневное восприятие времени кажется таким естественным, не требующим раздумий. Однако трудно представить себе более сложное понятие, чем время. Развитие общества, все явления окружающего мира, все поступки и действия людей – все протекает во времени. И. Бродский писал:

Время больше пространства.

Пространство – вещь.

Время же, в сущности, мысль о вещи.

Действительно, понятие «историческое пространство» является предметом изучения в меньшей степени, чем понятие «историческое время». Пространство несет на себе следы исторического времени, оно является статичной картиной динамического времени. Многие исследователи считают, что каждой форме движения материи присуще свое время, что характеристики времени различны в физике, биологии и истории[245]. Если физическое время однолинейно, то в историческом времени координаты прошлого, настоящего и будущего пересекаются в человеке. Проблема времени имеет особое значение для исторической науки и по той причине, что объект познания в ней и познающий субъект отделены друг от друга временем.

Время в истории имеет свое начало: оно начинается вместе с появлением человеческого общества. Время в физике приближается к чисто количественному времени – его качественные характеристики были обнаружены только А. Эйнштейном. Время в истории имеет ярко выраженные качественные свойства: в одну и ту же эпоху сосуществуют качественно различные времена. У Томаса Манна есть такой образ: мальчик в сумерках сидит на краю колодца и видит звезды, отражающиеся в воде. Он смотрит вниз, но видит верх. Эта дихотомия верха и низа присутствует и в историческом познании: историк вглядывается в прошлое, чтобы увидеть будущее. Благодаря дискретности исторического времени возможна и хронология, и периодизация истории. М. Мамардашвили подчеркивал, что начало всегда исторично и чревато двусмысленностью содержания.

Категория времени играет важную роль в мировоззрении, ибо посредством понятия времени в сознании человека оформляется понимание направленности процессов. Время есть нечто более фундаментальное, чем все то, что передано положением часовых стрелок или положением светил на небосклоне. Сущность времени выражает смысл бытия и не может быть сведена к уравнениям физики. Однако в качестве важнейшего критерия исторической ориентации человека и общества в целом время стало восприниматься относительно недавно, примерно с эпохи Возрождения. Первобытные люди представляли время лишь как конец жизни и не придавали ему социального значения. В мифах, сказках, эпосе время не развивается и не меняется. Представления о линейном времени стали одним из достижений средиземноморской цивилизации. Например, чукчи не могли ответить на вопрос Л.Н. Гумилева, сколько им лет, так как считали подобный счет бессмысленным. Их мало интересовала даже смена времени года: они отмечали только день и ночь, а также различали сезоны охоты.

Применение теории циклов к истории человечества было следствием сенсационного астрономического открытия, сделанного в вавилонском мире в конце III тысячелетия до н.э. Были открыты три астрономических цикла – смена дня и ночи, лунный месячный цикл и солнечный годовой. Образом времени для древних китайцев был круг, а образом пространства – квадрат[246]. Конфуций понимал историю и историческое время как движение Ритуала. Для средневекового индийца время было непрерывной чередой вечно повторяющихся циклов. Смена времен года определяла не только ритм полевых работ, но и всю деятельность человека. Рассмотрение в индийских учениях жизни человека как повторяющегося цикла постулировало идею перерождения. Время воспринималось как вращение колеса, ось которого неподвижна и закреплена в пространстве.

Если христианство и ислам предполагают неизбежный конец света, то в индуизме время делится на четыре великие эпохи, причем каждая последующая хуже предыдущей, а вместе они составляют великую эру, равную одной тысячной дня Брахмы. В буддийском восприятии времени человек, достигший совершенства, становится буддой и выходит из круга перевоплощений, т.е. из времени. Будда пребывает в Нирване, где понятия времени нет. Но если он желает остаться в мире, чтобы помогать другим живым существам, то его именуют бодисатвой – умеющим преодолевать законы времени, пространства и причинности. Возможность такой сверхмощи обоснована иллюзорностью мира и времени, а посему при достаточном приложении духовной силы с временем можно делать все, что угодно, даже находиться одновременно в двух местах.

Многие авторы уверяли, что греко-римский мир был неспособен постигнуть время, рассматривать свое бытие как нечто протяженное во времени. Античный мир жил настоящим моментом, «точкообразно», представляя движение истории как круговорот. Тем не менее именно античные авторы высказали немало принципиальных соображений о проблеме времени. Так, Гесиод уловил линейное течение мирообразования: эпоха Урана – пространство без времени и энергии; эпоха Хрона – добавление времени; эпоха Зевса – добавление энергии. В наше время учение Гесиода сохранилось в геологии в виде учения о смене эр[247]. Гесиод делил историю человечества на золотой, серебряный, бронзовый и железный век. В античном мире время получило социальную характеристику, формировалось понимание связи времен. Так, Аристотель писал, что настоящее время соприкасается с прошедшим временем и будущим. Он первым включил время в список фундаментальных категорий, структурирующих процесс человеческого познания. Древнегреческие философы различали формальное время – хронос – и подлинное время, исполненное содержания и смысла, – кайрос.

Историческое время в религиозных концепциях – это священное время, время бога. Первым, кто теоретизировал в европейской культуре по поводу понятия истории, был Августин Блаженный. Он предостерегал: время стоит, это мы проходим. Развив религиозную концепцию исторического времени, Августин подчеркивал, что только душа сопричастна времени. Он остро ощущал темпоральность в качестве определяющего элемента существования мира, истории и человека. Он переживал движение времени почти физически, ощущал его как поток. Время, по Августину, это пространство человеческой жизни, задающее пределы индивидуальности. В «Исповеди» Августина много внимания уделено проникновению в тайну времени: «…что такое время? Пока никто меня о том не спрашивает, я понимаю, нисколько не затрудняясь; но как скоро хочу дать ответ об этом, я становлюсь совершенно в тупик»[248].

Историческое время в христианстве драматично. Начало драмы – грехопадение Адама. Понимание земной истории как истории спасения придавало ей новое измерение. Драматизм осознания времени определялся на дуалистическим отношением к миру и его истории[249]. Время превращалось в постоянное и напряженное ожидание конца земного времени и наступления вечности. Раннее христианство объявило войну циклическим концепциям древности: по кругу блуждают нечестивцы, а история движется вперед к вечному блаженству. Шесть дней творения представлялись христианину целой эпохой, эпохи понимались как возрасты человечества. По слову святого Петра, «у господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день». Идея исторического времени, свойственная христианству, была внутренне противоречива: она не позволяла преодолеть инерции основного постулата о стабильности и неподвижности основ мира, сотворенного Богом. Вот почему герои древности мыслят подобно современникам хрониста, пишущего о них. Понимание различий между эпохами упиралось лишь в одно: история до пришествия Христова и после него. Особенностью восприятия времени было и слияние библейского времени с временем собственной жизни. Двойственность восприятия времени делала всемирно-историческую борьбу между добром и злом личным делом каждого верующего.

Начиная с эпохи Возрождения синонимом времени становится практическая деятельность, ее ритм. Время – это ткань, из которой сделана жизнь. В «Божественной комедии» Данте пришелец из времени встречается с вечностью. Типичным поучением той эпохи была сентенция: «Помни, что упущенное время нельзя вернуть». В трудах Петрарки угадывалась идея чередующихся исторических циклов. Время переосмысливалось: исторический процесс приобретал характер колебаний – добродетельные и порочные лики времени последовательно сменяли друг друга. Гуманисты отказались от традиций средневековых хронистов и наметили трехчленную периодизацию истории – древняя, средняя и новая. Огромное значение для укоренения темпоральных представлений имели открытие собственного прошлого в виде наследия античности, открытие Нового Света и открытие научного знания. Гуманисты ввели в методологию истории разграничение далекого и близкого прошлого. Они стали делить на периоды не только всемирную историю или историю того или иного общества в целом, но и историю социальных подсистем. Например, барокко, классицизм, модерн – это не только стили, но и периоды в развитии европейской культуры, они имеют временные характеристики. А по мнению А. Смита, человечество в своем развитии проходит стадии, которые соответствуют главным способам добывания пищи: охотничью, пастушескую, сельскохозяйственную и торговую.

Особое восприятие времени свойственно консервативному образу мысли. Настоящее для консерватора включает и память о прошлом, и смутное ожидание будущего, поэтому консерватору свойственна склонность находить удовольствие в сущем. Спор западников и славянофилов в России можно определить как столкновение двух моделей восприятия времени. Для славянофилов приоритетно прошлое как текст, неверно прочитанный в настоящем, но могущий быть воплощенным в будущем. Для западников настоящее выступает как следствие прошлого и причина будущего.

Ускорение темпа исторического времени подготовило почву для появления материалистического понимания истории. К. Маркс иронизировал по поводу того, что «только мелкие немецкие мещанишки, меряющие всемирную историю на свой аршин… могут вообразить, что в подобных огромных процессах 20 лет означает нечто большее, чем один день, хотя впоследствии могут наступить дни, в которых сосредоточивается по 20 лет»[250]. Многогранность времени проявляется в истории в том, что один и тот же отрезок времени для каждого народа имеет особое содержание; не случайно Л.Н. Толстой писал о вкусе и цвете времени. В. Дильтей определял время как конкретную форму протекания жизни. Ему было важно отметить единство времени с его содержанием, ибо время имеет различный характер в зависимости от того, что его наполняет. У Дильтея есть мысль о «непроницаемости времени для познания». Но он пытался понять время как ритм исторического бытия.

Н.А. Бердяев считал проблему времени основной проблемой философии, поскольку время есть величайшая метафизическая тайна и сплошной парадокс. Нить времени казалась ему разорванной: время разорвано на прошлое и будущее, а в середине стоит некая неуловимая точка настоящего, а посему реального времени нет[251]. Учение о прогрессе, по Бердяеву, это ложное обоготворение будущего, не оправданное ни с научной, ни с философской, ни с моральной точки зрения[252]. Религия прогресса рассматривает все человеческие поколения, все эпохи не как имеющие собственные ценности и цели, а лишь как орудия и средства для грядущего. Религия прогресса, согласно Бердяеву, соединяет безграничный оптимизм в отношении к будущему с безграничным пессимизмом в отношении к прошлому.

Немало нового в понимание исторического времени внес XX век. Время этого века раскалывало и взрывало пространство. Оно летело, как крылатые часы М. Шагала, и истекало, как податливо изгибающиеся циферблаты С. Дали. Мягкие часы у Дали – это символ текучести времени и знак того, что время остановилось: «Все изящней часы, все опаснее время, – пишет Э. Канетти, – время съёживается. Каждый час все короче»[253]. С изобретением кинематографа появилась возможность увидеть обратимость времени при помощи обратной проекции. Кинематограф лирически освоил возвратное кружение жизни: молодая актриса нередко играет двух женщин разных поколений. Заметной идеей современной культуры стала идея циклического течения времени. В романе Г. Маркеса «Сто лет одиночества» время складывалось в замкнутый век без будущего в духе традиционного мифологического мышления.

Современную эпоху характеризует феномен сжатия исторического времени: до предела напряжены память и традиционные связи с прошлым. Именно этим некоторые авторы склонны объяснять даже распад империй, нарушение порядка в организации общества, рост числа негативных явлений. Стремительность перемен ведет к кризису и стрессу на уровне личности, семьи и общества[254]. Исторический процесс, занимавший в средние века сотни лет, ныне определяется временным масштабом конкретных политических решений.

История далека от приписываемой ей линейности – будь то «линейный прогресс» или «линейный регресс». Ее можно понимать как волновой процесс со множеством переходов, результат которых заранее не предопределен. С проблемой времени в истории связаны фундаментальные вопросы исторической науки, такие как периодизация истории, проблемы причинности и закона, возможности и действительности и даже сущности исторического факта. Историческое время характеризуется бесконечными перерывами и скачками, оно имеет разную наполненность в различные исторические периоды, обладая способностью делаться более насыщенным, более ёмким, более интенсивным.

Периодизацию истории можно называть методом интерпретации и даже понимания исторических событий и процессов. Измерение истории – это не механическое действие, а своеобразное научное исследование, ведущее к углубленному объяснению свойств данного явления. Лобачевский рассматривал время как движение, позволяющее измерять другое движение.

Такие понятия исторической периодизации, как «период», «эпоха», «век», «столетие», возникли еще в древней Греции. Они широко использовались в древнегреческой астрономии, поэзии, математике, но в массовое сознание эти понятия тогда не вошли. Вот как современный историк пишет про VI век до н.э.: «Век уходил. Уходил незаметно, еще не осознавая себя веком. Само это понятие возникнет через тысячу с лишним лет. Историю начнут измерять, между столетиями проведут незыблемые границы, аккуратно расставят порядковые номера… твердо установят, чем VI век отличался от «архаического» VII и «классического» V века»[255].

Действительно, выделение десятилетий и столетий в периодизации истории вошло в обычай только в средние века. Одна из первых попыток такого деления заключена в знаменитой работе «Магдебургские столетия», изданной в XVI веке. Каждый из 13 томов истории постепенного упадка католической церкви охватывал один век. Таким образом, автор этой книги, лютеранин Маттиас Флациус Иллирикус, вместе с соавторами ввел одно из наиболее устойчивых понятий европейской историографии.

Периодизация – это ключ к раскрытию содержания исторического процесса, это концентрированное выражение его сущности. Периодизация отражает направленность и позволяет более точно объяснить смысл происходившего. Как писала Н. Матвеева о работе историка,

В нутро породы, заспанной и мрачной,

Вонзает он исследованья лом

И делает историю прозрачной,

Чтоб разглядеть грядущее в былом.

Периодизация организует и упорядочивает систему знаний об исторических событиях и процессах. За ее видимым утилитарным смыслом различим и познавательный, и даже идейный подтекст. Сам выбор периодизационной схемы несет на себе печать времени и мировоззрения историка. Так, школа «Анналов» делала попытки «несобытийного» структурирования исторического времени, в основе которого лежала классификация процессов. Доминирование структурной истории резко снизило интерес к хронологии.

Европейской исторической традиции долгое время было присуще представление о стадиальности линейного развития человечества. Большие этапы восходящего, прогрессивного развития человечества К. Маркс назвал формациями. Это слово было заимствовано им из геологии и должно было с естественнонаучной ясностью выразить принцип строгой последовательности во времени. Маркс намеревался построить единую теорию социального прогресса. В последние годы жизни он составил «Хронологические выписки» объемом около ста печатных листов, пытаясь осмыслить связь явлений и событий, совершавшихся одновременно или последовательно в различных странах и регионах. Учение о формациях претендовало на универсальность и создавалось исходя из исключительной значимости социально-экономического аспекта истории, так называемого базиса. Объяснительные модели марксизма ограничены преимущественно сферой производства, а более «тонкие» материи либо оттесняются на периферию научной мысли, либо вовсе игнорируются. Формационный подход к истории и особенно пресловутая «пятичленка» упрощали саму сущность исторического процесса – историю людей. Научная гипотеза, выдвинутая Марксом, стала догмой. Марксу приписали открытие законов, якобы действующих во все времена и на любых широтах. Из пытливого мыслителя Маркс был превращен в наместника абсолютной истины: если все периоды в истории общества «подравнять» по одним и тем же образцам, то от великолепного оркестра науки останется один барабан[256].

Особое место в периодизации занимает понятие «эпоха». Эпоха – это целостное представление о мире, окружавшем человека, о тенденциях его времени. Употребление этого термина связано с определенным качественным состоянием во времени. В переводе с греческого «эпоха» означает остановку. Это понятие противоположно понятию «время», которое в переводе со славянского означает движение. Грани эпох условны, подвижны, относительны. Однако приблизительность в выделении эпох не означает полной произвольности, она связана с попыткой исследователя установить реальные поворотные пункты истории, оказавшие влияние на ход того или иного процесса. В понятии «эпоха» учитывается неравномерность, асинхронность, вариантность исторического развития. В нем фокусируется динамический аспект исторического пространства и времени, связанных с деятельностью людей. Эпоха – это уровень целостности и ступень исторического развития. Понятие исторической эпохи утверждалось в контексте культуры Возрождения и Реформации. Гуманистами было предложено такое видение истории, согласно которому важнейшей вехой, отделявшей древнюю историю от новой, считалось утверждение христианства и падение Западной Римской империи[257].