Курс лекций 7 страница. Ослабление идеологической узды открыло исследователям массу спецхрановского материала

Ослабление идеологической узды открыло исследователям массу спецхрановского материала. Возникла необходимость методологического освоения новых фактов и трактовок. В эпоху социально-экономического застоя произошел резкий мыслительный рывок: общая истматовская методология превратилась в завесу, под прикрытием которой стали развиваться культурология, социология, системный анализ, дававшие свежие методологические идеи исторической науке. В январе 1964 года философы и историки собрались на первую дискуссию по проблемам методологии истории. Ее материалы были опубликованы и стали своеобразным ориентиром для методологического поиска[123]. В Институте истории АН СССР был открыт сектор методологии истории, при нем начали работать творческие группы – теоретического источниковедения под руководством С.О.Шмидта, социальной психологии во главе с Б.Ф. Поршневым. Межинститутский семинар по вопросам структурного анализа и типологии истории вел М.А.Барг.

Среди тех, кто начиная с того времени занимается теоретическими проблемами исторической науки, хочется выделить Арона Яковлевича Гуревича. Его работы переведены на два десятка языков и хорошо известны на Западе. Вклад А.Я. Гуревича в методологию истории начинался с переводов трудов школы «Анналов» и пропаганды взглядов историков этой школы. Кроме того, Гуревич разработал ряд проблем исторической психологии и исторической антропологии. Самая знаменитая его работа – «Категории средневековой культуры». В ней исследованы универсальные понятия, составляющие картину мира любого народа. Пафос исторического синтеза, присущий Гуревичу, отразился в задуманном и осуществленном издании «Одиссей: человек в истории». Историческая антропология, в понимании Гуревича, не новая частная наука, а скорее новое видение предмета истории. Признать человеческое содержание исторического процесса значит пересмотреть методологические основы подхода историков к предмету изучения. Историк-антрополог расширяет контекст, в который включается изучаемое им явление, его описание становится насыщенным и плотным[124]. Гуревич рассматривает историческое познание как диалог культур. История – это постоянно возобновляющаяся дискуссия.

Особым образом Гуревич обозначил ответственность историка, назвав ее двоякой[125]. С одной стороны, это ответственность перед обществом, к которому историк принадлежит и в формировании исторического сознания которого он участвует, а с другой - ответственность перед ушедшими поколениями. Историк сопоставляет собственную картину мира с мировосприятием тех людей, историю которых он изучает.

В ином ключе методологические проблемы решал и формулировал Михаил Яковлевич Гефтер (1918 – 1995 гг.). Он окончил истфак МГУ в 1941 году. Сразу же ушел добровольцем на фронт, был ранен. В 1964 году Гефтер создал и возглавил сектор методологии истории в Институте истории АН СССР. До 1970 года у него вышло более 100 работ. В 1969 году сектор был закрыт из-за издания сборника, в котором обсуждался ряд дискуссионных проблем[126]. Властям, взявшим курс на свертывание процесса десталинизации, пришлись не по вкусу две статьи в нем: статья Гефтера о долге Ленина перед народниками и статья Я.С. Драбкина о социальных революциях. Основным грехом Гефтера стало то, что он изобразил Ленина гибким теоретиком и политиком. А поскольку в журнале «Новый мир» появилась еще и статья Гефтера, где он осмелился поставить под сомнение само существование направления философской мысли под названием ленинизм, то его вообще перестали печатать. Добровольно (до срока) уйдя на пенсию, Гефтер основал диссидентский журнал «Поиски». Вновь печатать его стали только с 1987 года. Он учил постигать «былое без вычерков». Ему важнее было понять, чем объяснить. «История, - писал Гуфтер, - требует, чтобы историк задержался там, где она остановилась». В его творчестве доминировала метафора разорванного времени. В интервью швейцарскому радио на вопрос «Что значит для Вас история?» Гефтер ответил: «Это моя профессия и моя жизнь». История стала для него призванием, т.е. профессией, совпавшей с жизнью. Он обладал искусством спокойного отношения к истории: к событиям и людям прошедших эпох относился не самоуверенно-снисходительно, а честно и сострадательно. В его книгах «акцентирована идея истории как интуитивного “схватывания” некоего, еще не прорефлектированного интеллектуального усилия»[127]. Образ истории, по Гефтеру, это черновик, запись, случай. Он лишает историю статуса закономерно постигаемого причинно-следственного целого. Историк обречен на отказ от универсальной методологии. История – это «диалог живых с мертвыми». Она обречена быть гипотезой. Гефтер возражал против причисления истории к точным наукам, напоминая, что до этого ее хотели возвысить «Кратким курсом ВКПб». Тексты Гефтера – это одновременно и исследование, и публицистика, и импровизация художника, и проза мысли. Они – искусство вопрошания. Главный герой Гефтера – вопрос. Он определяет свой взгляд на историю, утверждая ее антропогенность и постоянное стремление преодолеть собственную ограниченность. Гефтер пишет о необходимости «раздвинуть изнутри предел самого историознания». Историки, по его мнению, должны всерьез обсуждать такие методологические проблемы, как предмет истории, ее границы во времени и пространстве, природа ее страстей и характер ее «смирительных рубашек» [128].

Гефтеровский дискурс тяготеет к законченности каждого фрагмента, он стремится дать в тексте «все оттенки и все детали смысла». Гефтер не любил простых ответов. Даже на судебные повестки он отвечал трактатами, которые следователи подшивали к делу. Ключевое гефтеровское слово – интонация. Интонация слова, мысли, жеста. По складу ума он был необычайно близок к универсальной природе человеческого мышления.

Разгон сектора методологии истории негативно сказался на развитии методологической мысли. Историки были обречены на бесконечное толкование «священных» марксистских текстов. Отдельные события при этом, конечно, происходили. Так, в 1970 году в Москве состоялся XIII Международный конгресс историков, отметивший, что историческая наука имеет свою собственную теоретическую сторону - не привнесенную извне, а обусловленную собственным материалом. Однако лишь спустя два десятилетия пришло полное осознание методологического кризиса, распространившегося на «ремесло» историка. Симптомами упадка исторической науки в СССР стали описательность работ, традиционализм в постановке проблем, догматизм, примитивный экономизм, теоретико-методологическое иждивен-чество, одновременно свидетельствующие о падении профессионального уровня историков.

Произошло ли преодоление методологического кризиса к рубежу XX и XXI веков? На мой взгляд, кризис миновал. Меняются парадигмы и концепции, российская наука перестала быть изолированной, разработан целый ряд обоснованных моделей объяснения исторических явлений. Совершенствование исследовательской проблематики расширило диапазон исторического анализа, а главное - развивается антропологический подход, позволяющий относиться к людям как творцам истории.

Лекция 5. Европейские методологические поиски XX века

Направление «философия жизни», основанное В.Дильтеем, продолжало влиять на историческое знание и в XX веке. Так, Освальд Шпенглер (1880 – 1936 гг.) полагал, что над картиной истории господствует не причинность, которая ей совершенно чужда, а судьба. Знаменитая книга Шпенглера «Закат Европы» имеет подзаголовок «Опыт морфологии мировой истории». Шпенглер отказался от деления истории по схеме: Древний мир – Средние века – Новое время. По его мнению, эта схема европоцентрична и отражает «тщеславие западно-европейского человека». Она порождает оптический обман, когда, например, китайская и индийская история многих тысячелетий сморщивается до эпизодических случаев, а десятилетия начиная с Лютера и особенно с Наполеона принимают призрачно-раздутый вид. Согласно Шпенглеру, историю высоких культур, двигающихся по своим траекториям, следует рассматривать независимо от истории Европы. Шпенглер против применения категории человечества при анализе истории. Культуры суть организмы, а всемирная история – их общая биография. Историческое существование – это «потоки жизни» наций. Шпенглер не только выделил в истории отдельные культуры, но и вычленил в культурах эпохи и, обладая обширными историческими знаниями, наполнил их содержанием. Его схема духовных эпох позволяла по произведениям искусства, литературы и философии определить возраст любой культуры.

Шпенглер разделял природу и историю как по предмету, так и по методу. В истории за фактами стоит «душа». Вот ее и нужно обнаружить, увидеть, понять. Для исторического исследования понять «душу» и постигнуть единство фактов будет означать одно и то же. Свой метод Шпенглер называл физиогномическим и определил его так: сочувствие, созерцание, сравнение, внутренняя достоверность и точная чувственная фантазия. «Существует ли логика истории? – спрашивал он, - Возможно ли… отыскать те ступени, которые необходимо пройти?.. не лежат ли в основе всякого исторического процесса черты, присущие индивидуальной жизни?»[129]. Противоположность природы и истории Шпенглер понимал как противоположность различных картин мира, из которых одна основана на законе, а другая – на интуитивном образе. Взяв из биологии понятия гомологии и аналогии, Шпенглер считал гомологичными, т.е. морфологически равноценными, древ-негреческую пластику и северную инструментальную музыку, пирамиды IV династии и готические соборы, индийский буддизм и римский стоицизм, походы Александра Македонского и Наполеона. А такие явления, как греческие дионисии и европейская Реформация, он признавал аналогичными, т.е. равно-ценными по функциям. Абсолютизируя прерывность исторического процесса, Шпенглер тем самым игнорировал непрерывность и поступательность этого процесса. Его взгляды существенно повлияли на представление об ограниченности европоцентризма.

С. Аверинцев назвал Шпенглера сомнительным мыслителем и агрессивным дилетантом в области истории, однако оценил его «острый, свежий глаз, какой бывает именно у способных дилетантов». По мнению Л. Февра, Шпенглер был «ловким и пленительным краснобаем», а его книга была «пузырьком политической микстуры с исторической этикеткой», читателями же книги были будущие ярые нацисты[130]. Это суждение было необоснованным – в политическом плане между Шпенглером и нацистами была глубокая пропасть. Шпенглер отклонил предложение Геббельса о сотрудничестве, порвал связи с архивом Ницше, протестуя против нацистской фальсификации его творчества. В книге «Годы решений» он обрушился на политику антисемитизма и пангерманские мечтания гитлеровцев. Н.И. Бухарин, выступая в Париже в 1936 году с докладом о проблемах современной культуры, утверждал: все, что есть разумного в рассуждениях Шпенглера, прямиком позаимствовано им у Маркса, особенно безусловно позитивная идея взаимозависимости самых различных аспектов общественной жизни, которая и придает морфологическое единство обществу[131].

Серьезным противовесом психологизму и релятивизму «философии жизни» стал подход баденской школы, в соответствии с которым только логический анализ может дать полное понимание возможностей исторического разума. Представители этой школы рассматривали историю как процесс освоения и осознания этических ценностей. Ее основатель, Генрих Риккерт, утверждал, что в истории нельзя обойтись без общих понятий, но исторические обобщения отличаются от естественнонаучных. «История, - считал он, - начинается там, где прекращается естествознание»[132]. У них различны познавательные цели, а следовательно, и методы. Историю Риккерт относил к описательным наукам. Он и его школа обстоятельно разработали проблемы ценностного подхода в исторической науке. Только после обоснования принципиальных различий между методами наук о культуре и методами наук о природе стало возможным зафиксировать роль проблемы в историческом исследовании, роль контекста в нем, а следовательно, роль функциональных связей в реконструкции картин мира.

Эти аспекты теоретического развития исторической науки получили всестороннюю разработку в трудах гимназического и студенческого товарища Риккерта – Макса Вебера (1864 – 1920гг.), не во всем, однако, следовавшего учению баденской школы. Вебер родился в семье активного деятеля национал-либеральной партии. В доме часто бывали партийные лидеры, министры, крупные ученые. Дети росли в обстановке политических дискуссий. В университетские годы Макс основательно занимался юриспруденцией, историей и экономическими науками. Серьезное нервное расстройство отлучило его от преподавания в университете на многие годы, но научные занятия не прерывались. Вебер занялся наукой на рубеже веков – время нуждалось в умах, способных к глубокому анализу. Вебер не считал себя теоретиком, он не создал какой-либо строгой системы, его методология далека от однозначности. Однако уже в период Веймарской республики, т.е. задолго до всемирного всплеска интереса к его наследию, совпавшего со 100-летием со дня рождения Вебера, его называли «интеллектуальным гигантом, извергающим ураган гениальности»[133]. Перечень последователей Вебера включает множество видных имен и производит впечатление справочника «Кто есть кто в социальных науках». Т. Парсонс переводил его книги на английский язык, Р. Арон – на французский. Одни историки рассматривали учение Вебера как альтернативу учения Маркса, другие отмечали их близость. Сам он считал своими духовными учителями мыслителей, прямо противоположных по воззрениям, – Маркса и Ницше[134].

Вебера не устраивал этатизм немецких историков и отсутствие у них концептуальных идей. Он хотел заменить филологический анализ текстов анализом социально-экономических процессов и явлений. Понимая историю как историю культуры, Вебер исследовал проявление идеальных образцов, упорядочивающих общество. Он отказывался принять одну из существующих трактовок общества, как это делал Маркс. Вебер рассматривал экономические и неэкономические факторы на равных. Гораздо более важным для него была их синхронизация, которую он предпочитал именовать констелляцией (в астрономии – совпадение орбит планет). Вебер воспринимал теорию Маркса как систему эвристических гипотез, но решительно отклонял материалистическое объяснение истории. Еще более решительно он отрицал любые романтические интерпретации истории, включая варианты «философии истории» и «философии жизни». Однако, высмеивая примитивный иррационализм Дильтея, он признавал его антинатурализм. Вебер стирает резкие грани, проведенные Дильтеем между объяснением и пониманием, а Риккертом – между индивидуальным и общим.

Вебер низводил статус целостного представления об истории с уровня претензии на истинность до уровня претензии на общезначимость. Творчество Вебера было мостом между историографией и социальными науками. Он разработал понятийный аппарат гуманитарных и социальных наук. Понимание для Вебера было мотивационным объяснением поведения субъекта истории. У Дильтея «понять» и «объяснить» оторваны друг от друга. У Вебера «понять, значит объяснить», «объяснимо то, что понятно»[135]. Он полагал, что сложность и текучесть исторический явлений вполне допускает применение точных понятий. Особенно показательны в этом смысле веберовские типологии. Термин «идеальный тип» не был изобретен им, но только Вебер сумел доказать, что в основание идеальных типов положены вполне определенные ценностные предпочтения исследователей. Ценность для Вебера была способом мышления. История создается «способностью и волей» самого историка. Историческое познание, согласно Веберу, означало не «изображение» действительности, а мысленное ее упорядочение. Идеальный тип – это реальный методологический прием, аналог понятия «абсолютно черное тело», употребляемого в физике, инструмент познания, мысленный образ. Идеальный тип служит ориентиром, который позволил Веберу уменьшить пропасть между историей и социологией, разделявшую эти науки в представлениях Риккерта. Вебер подчеркивал несовпадение социологических понятий и исторической реальности, условность теоретических конструкций. Идеально-типические понятия были средством познания исторически-конкретного. Идеальный тип – это «интерес эпохи», выраженный в виде теоретической конструкции. Вебер выделял три самые общие картины мира – конфуцианское приспособление к миру, буддийское бегство от мира и европейское овладение миром, во многом базирующееся на протестантской этике.

Другим примером веберовской типологии является выделение им типов господства (рационально-правовое, традиционное и харизматическое) и типов социального действия (целерациональное, ценностно-рациональное, традиционное и аффективное). Эти типологии, представленные в работе «Хозяйство и общество», позволяли рассматривать историю как культурно-социальное взаимодействие людей. Главной тенденцией исторического процесса Вебер считал рационализацию, «расколдовывание» жизни, ставшее результатом констелляции ряда исторических факторов, по большей части случайных. В определенный период в определенном месте встречаются несколько феноменов, несущих в себе рациональное начало.

В работе «Наука как призвание и профессия» Вебер настаивал на необходимости признавать «неудобные» факты, без чего наука не будет удовлетворять требованию общезначимости[136]. Ученый должен уметь «плыть против течения», если в этом есть необходимость. Недопустимо изолированное рассмотрение отдельных исторических явлений без включения их в обширные причинно-следственные взаимосвязи. При всей симпатии к процессу рационализации мира Вебер не исключал того, что степень иррациональности может увеличиваться на любых исторических этапах в определенных исторических ситуациях. Методологические искания Вебера содействовали поиску исторической истины, который в нацистские времена Германии был изрядно затруднен.

Когда М. Вебер умер, траурную речь от имени студентов Гейдельбергского университета произнес Карл Ясперс (1883 – 1969 гг.). Пережив две мировые войны, став «Карлом Великим немецкой философии», Ясперс различал рациональность и историчность. Под рациональностью он понимал всеобщность, под историчностью – уникальность. Ясперс считал, что в истории не только прошлое определяет настоящее, но и настоящее определяет и прошлое, и будущее. Позиция Ясперса противостоит гегелевскому оптимизму. Вера в исторический разум превращает человека в «пленника истории», а не в ее властелина. Целое истории недоступно познанию. Ясперс отвергал претензии на объективность воспроизведения исторического процесса. Объективны только тексты. Они доступны бесконечным и многообразным интерпретациям. Целостность истории домысливается историком через набор исследовательских операций, методологических схем, систем категорий. Для Ясперса, как и для Вебера, историческое самосознание людей имеет своей причиной их историческое существование. Если образ прошлого завершен, то он неверен. Ясперс стремился «сохранить сознание фрагментарности всякого познания… и оставить место для новых концепций, которые мы теперь даже не можем себе представить»[137].

По мнению Ясперса, важнейший вопрос исторической науки - не ранкеанский «как это в действительности было?», а «где мы в действительности находимся?». Иными словами, цель исторического знания – уяснение нашего настоящего. История – это ряд явлений, познаваемых с целью решения современных проблем. Книга Ясперса «Истоки истории и ее цель» увидела свет в период «холодной войны». Тема свободы была актуальной. Ясперс называл свободу целью истории. Развивая гегелевские идеи об исторической оси, под которой Гегель разумел рождение Христа, Ясперс вводил другой показатель «оси мировой истории» - рождение философской веры, произошедшее в так называемое «осевое время», между 800-ми и 200-ми годами до н.э. Появлению этой концепции способствовали веберовские исследования мировых религий. Осевое время, по Ясперсу, корень всей последующей истории человечества, ее духовное начало. Мир «осевых» идей, согласно Ясперсу, идентичен миру общечеловеческих ценностей. В этой схеме заключено одно из возможных объяснений единства мировой истории. Ясперс хотел понять историю как целое.

До 60-х годов XX века в западно-германской историографии преобладал «индивидуализирующий» метод. Затем положение изменилось. Ведущие историки осваивали новые идеи и понятия, появившиеся в результате усложнения исторической науки. Т. Шидер, почти 30 лет редактировавший основной исторический журнал, писал, что сравнительно-исторический метод дает возможность обрести чувство принадлежности к человечеству в целом, не потеряв чувства национальности. Его работы пронизывала идея исключительной социально-политической значимости исторической науки. Историческое сознание, подчеркивал он, способно восстановить непрерывность в человеческой истории. Тяга к обобщающей истории стала особенно характерна в 70-е годы XX века. Курсы теории исторической науки были введены в университетские программы. Историю понимали как череду жизненных форм, как самоистолкование человека. Особенное внимание историки ФРГ уделяли проблеме исторических понятий. Многочисленные издания в этой сфере восполняли некоторый «дефицит теории».

В 1968 году был переиздан полузабытый труд Норберта Элиаса «О процессе цивилизации», стимулировавший интерес к историко-антропологическим подходам, к малым жизненным мирам. Заметным и перспективным течением стала «история повседневности», воспринятая как «альтернативная историография», как протест против того, что М.Вебер назвал рационализацией общественной жизни. Возник интерес к микроистории, к новым темам и сюжетам. Для историка повседневности микроистория становилась методом, позволявшим понять то «нормальное исключение», мимо которого проходил традиционный историк. Микроистория концентрировала внимание на способе, каким люди воспринимали и интерпретировали окружающий мир. Сужение поля наблюдения позволяло качественно расширить возможности исторического познания.

К середине 90-х годы XX века обозначился германский вариант интеграции микро- и макроподходов, предложенный историком М. Дингесом, разработавшим теорию стиля жизни. Появились «дифференцированные модели» объяснения прошлого с последующим синтезом результатов разноуровневых толкований[138]. Наиболее интересные теоретические разработки с применением культурно-антропологического метода были сделаны Йорном Рюзеном, назвавшим историческую науку «культурно населенным местом обращения к прошлому». В «дисциплинарной матрице» исторической науки Рюзен выделил ряд принципов и стратегий, достаточных для утверждения исторического мышления в качестве рационально выработанной формы исторической памяти. Историческая наука для него – это синтезированное обращение к прошлому в трех различных измерениях: эстетическом, политическом и познавательном[139]. Под редакцией Рюзена вышла серия книг «Придавая смысл истории». В предисловии к ней он подчеркнул, что сам термин «история» вызывает в уме человека весьма амбивалентные ассоциации. Серия призвана соединить историческую теорию и конкретные исторические исследования, чтобы высветить перспективу феномена «глобальная историческая память».

* * *

На филологических факультетах французских университетов по-настоящему начали преподавать историю только на рубеже 80-х годов XIX века. Именно тогда во Франции и появилась профессия «историк». Французские профессора переживали по поводу отставания Франции от «немецкой эрудиции», упрекая своих предшественников в том, что они были не столько учеными, сколько художниками. Так, Анри Берр с чувством восхищения и зависти отмечал, что «за Рейном» теоретическими проблемами исторической науки занято более 50 профессоров, читающих в университетах общие и специальные курсы по методологии истории и широко публикующих свою научную продукцию, о чем их французские коллеги не могут даже мечтать. Большинство французских историков, по его мнению, никогда не размышляло о природе исторической науки, ограничиваясь установлением и описанием фактов.

А. Берр попытался осуществить собственный исторический синтез. Этому благоприятствовало быстрое накопление фактического материала. Рост количества выявленных источников усложнял проблематику исторической науки. Необходимо было различать основные и второстепенные факты, выработать критерии их отбора. Берр считал главной движущей силой исторического процесса развитие духовного начала в человеке. Он предложил свою классификацию исторических фактов, в которой одни, случайные, по его определению, составляют текущий, неустойчивый элемент истории, другие же, необходимые, создают основу исторического процесса. Берр в то же время не отказывался от исследования факта, признавая необходимость исторической эрудиции.

И для обнаружения фактов, и для вскрытия их сущности Берру представлялась целесообразной новая организация науки. На основе личных контактов ученых он планировал сближение истории с другими науками о человеке – антропологией, биологией, демографией, географией, социологией и философией. В 1911 году в работе «Синтез в истории» А. Берр писал: «История в общем и целом – это сама психология, это рождение и развитие психики»[140]. Задуманная им серия «Эволюция человечества» должна была объяснить способы человеческого поведения. В этой серии вышло более сотни книг, в центре внимания которых находилась социальная и умственная жизнь. В 1924 году Берр организовал Международный центр синтеза, в правление которого входили крупные ученые различных специальностей. С 1929 года им были учреждены «недели синтеза», на которые приглашались ученые разных стран и профессий для обсуждения таких тем, как «Цивилизация», «Индивидуализм», «Толпа», «Понятие прогресса», «Наука и закон», «Материя», «Жизнь» и др. Школа синтеза не могла обрести контуров строгой науки, но способствовала появлению новых подходов и методов.

Многие представители французской интеллигенции выражали неудовлетворение состоянием исторической науки, ее неспособностью ответить на запросы современности. Французский поэт и публицист Поль Валери писал, что современным представлениям о развитии человечества больше не соответствуют «старая историческая геометрия и старая политическая механика». У историков нет подлинно научного метода, история – «ужасная мешанина», содержащая в себе все и вся. Она ничему не учит. История, по Валери, это самый опасный продукт, выработанный химией интеллекта. Она заставляет мечтать, опьяняет народы, вызывает у них ложные воспоминания, напоминает о старых ранах, способствует появлению у них мании величия и мании преследования. История делает нации желчными, высокомерными, нетерпимыми и тщеславными.

В атмосфере такой теоретической растерянности и пессимизма несколько французских историков не поддались общей панике, сохранили оптимизм и веру в возможности исторической науки. Марк Блок и Люсьен Февр начали в Страсбургском университете издавать новый исторический журнал, название которого несколько раз менялось, но во всем мире известно краткое название «Анналы». С 1999 года «Анналы» имеют подзаголовок «История и социальные науки». Основатели журнала были полны решимости избавить историческую науку «от рутины учености и от эмпиризма в обличье здравого смысла». Блок и Февр повторяли как заповедь: «мыслить проблемами!». Журнал видел опасность в событийной истории, в позитивизме, ориентированном на коллекционирование эффектных исторических фактов – великих битв и важных решений правителей. «Анналы» стали крупнейшим интеллектуальным вызовом XX века, продемонстрировав новое историческое сознание.

«Анналы» были связаны с деятельностью А. Берра. М. Блок входил в историческую секцию Международного центра синтеза, а многотомная серия, задуманная Берром, открывалась книгой Л. Февра «Земля и эволюция человечества». В какой-то степени «Анналы» испытали и влияние марксизма. Л. Февр писал о марксистской манере мыслить, проникшей в сознание многих, даже не читавших Маркса. Он и его ученики видели в марксизме мощную систему социального анализа, считали, что «немного марксизма» полезно исторической науке. Школа «Анналов» претендовала на нечто, подобное тому, что Марксом было сделано в XIX веке. XX век ставил новые проблемы: «Читая некоторые книги по истории, - писал Блок, - можно подумать, что человечество состоит исключительно из людей с логически построенной волей, для которых причины действия никогда не составляют ни малейшей тайны»[141]. М. Блок назвал историческую науку «наукой об изменениях», поскольку ее результаты никогда не повторяются идентичным образом. «Анналы» разрушали традиционно жесткую связку, характерную для позитивизма: «историк – источник». Как отметил Л. Февр, познания наши превысили меру нашего разумения. Блок предостерегал от наивно-упрощенного понимания роли фактов в процессе исторического исследования: «…тексты или археологические находки, внешне даже самые и податливые, говорят лишь тогда, когда умеешь их спрашивать». По словам Февра, описать то, что видишь, нетрудно, трудно увидеть то, что должен описывать. Отцы-основатели журнала выдвинули новую концепцию деятельности историка: историк – не раб источника, он действует активно и суверенно. Он ставит проблему, которая определяет отбор материала и угол зрения на него. Возможно, что Блок и Февр были знакомы с учением Риккерта о роли ценностей в истории, в любом случае они исходили из таких же мотивов, определяя свое отношение к истории.

Книга Блока «Феодальное общество» стала манифестом в защиту социальной истории. Общество было для него самоценным объектом изучения, история под его пером становилась историей людей в обществе. Февр писал о Блоке, что он «был великим историком не потому, что накопил большое количество выписок и написал какие-то научные исследования, а потому, что всегда вносил в свою работу ощущение жизни, которым не пренебрегает ни один подлинный историк»[142]. Согласно Блоку, свое обладание временем историк должен сочетать с обладанием пространством, присущим географии. Блок призывал историка постоянно заниматься сравнением и во времени, и в пространстве.