Курс лекций 5 страница

Сен-Симон признавал множественность критериев прогресса. Это и степень удовлетворения, большинством нации своих потребностей, и возможность социальной карьеры для тех, кто ее достоин, и устойчивость общества, его способность противостоять внешним и внутренним «возмущениям». Критерием общественного прогресса Сен-Симон считал и возможности для развития науки, искусства, философии. Влияние Сен-Симона ощутимо в трудах историков эпохи Реставрации – О. Тьерри, Ф. Гизо, Ф. Минье, поставивших важный для исторической науки вопрос о принципах сведения индивидуальных действий к действиям социально значимым.

Если XVIII век в истории исторической науки был преимущественно французским веком, то XIX век стал немецким. Принцип историзма наиболее полно был развит в трудах Гегеля (1770 – 1831 гг.). По мнению А. Шопенгауэра, Гегель был «глупый, скучный, противный, безграмотный шарлатан, который достиг вершин наглости в наскребании и преподнесении безумнейшей мистифицирующей чепухи. Эта чепуха была шумно объявлена бессмертной мудростью… Широчайшее поле духовного влияния, предоставленное Гегелю власть предержащими, позволило ему добиться успеха в деле интеллектуального разложения целого поколения»[90]. С момента появления этой язвительной характеристики сменилось уже множество поколений, но невозможно отрицать целый ряд методологических уроков Гегеля, небесполезных для исторической науки.

Многие идеи Гегеля были результатом университетской революции в немецких землях, когда образование переориентировалось с решения прикладных задач на постановку творческих проблем. Первым тезисом диссертации, защищенной Гегелем, был следующий: «Противоречие есть критерий истины, отсутствие противоречия – критерий заблуждения». Закономерность хода истории представала у него как закон движения мысли и духа. Гегель видел за деяниями исторических героев некое накопление сил, порой ускользающее от внимания историка, но определяющее крутые исторические повороты, кажущиеся случайными и неожиданными, но движимые внутренней логикой исторического разума. Согласно Гегелю, всемирная история есть прогресс в сознании свободы: «Восток знает, что свободен один; греческий и римский мир, что свободны некоторые; германский мир знает, что свободны все». Гегель разработал концепцию «хитрости разума», в соответствии с которой цели истории опосредованы игрой страстей и интересов реальных индивидов. Требования разума выражены в человеческой деятельности, выполняющей ключевую роль в истории. По Гегелю, «каждая эпоха является настолько индивидуальным состоянием, что в эту эпоху необходимо и возможно принимать лишь такие решения, которые вытекают из самого этого состояния. В сутолоке мировых событий не помогает общий принцип или воспоминание о сходных обстоятельствах, потому что бледное воспоминание прошлого не имеет никакой силы по сравнению с жизненностью и свободой настоящего»[91].

Гегелевские рассуждения о масштабе и величии исторической драмы подогревали интерес к истории. Его обобщения, периодизации и интерпретации влияли на историков, побуждали их к поиску, тем более что Гегель определял содержание истории не только как формы бытия, но и как категории познания. Свои лекции по философии Гегель начинал с обсуждения различных способов написания истории, т.е. с обобщения историографической практики. Он делил историческую литературу на три вида – первоначальную, рефлективную и философскую. Различие между первыми двумя охватывает отношение историка и предмета его исследования. Если это отношение одновременности, то мы имеем дело с «первоначальной» историей, если же автор исторического труда живет в одно время, а пишет о другом, то это уже будет «рефлективная» история, которая таит в себе возможность антиисторизма. Философия истории, по Гегелю, это не философские раздумья над историей, а сама история, поднятая на более высокую ступень и ставшая философской.

Простое коллекционирование мертвых фактов истории не могло считаться наукой. Гегелевские рассуждения о духе времени вызывали протесты людей, воспитанных на методах естествознания. Современник Гегеля, великий Гете писал:

Не трогайте далекой старины,

Нам не сломить ее семи печатей.

А то, что духом времени зовут,

Есть дух профессоров и их понятий,

Который эти господа некстати

За истинную древность выдают…[92]

Набиравших силу позитивистов смущали гегелевские теологические отсылки: «Примирить дух со всемирной историей и действительностью может только понимание того, что свершившееся и свершающееся повседневно не только не произошло помимо Бога, но по существу есть дело его самого»[93]. Однако трудно было не разглядеть за этим конкретные методологические уроки Гегеля и прежде всего идею развития и идею преемственности. Неоценима для исторического исследования его мысль о том, что каждая историческая эпоха должна быть представлена двояко: в ее собственной, самодовлеющей целостности и как момент общего развития. Гегель полагал, что периодизация исторического процесса должна быть связана с масштабом ценностного измерения исторического прогресса. И, наконец, разработка методологии и методики исследования какой-либо проблемы равносильна, с точки зрения Гегеля, ее решению.

Историзм как способ познания мира связан с переходом от абстрактных ко все более конкретным формам освоения действительности. В Германии эту эстафету от философов приняли историки. Основатель Берлинского университета, филолог, философ, теоретик истории Вильгельм Гумбольдт полагал, что истории не следует навязывать идеи. Причина развития истории – не внешняя сила, а «внутреннее начало жизни». Исследуя механизм формирования исторического взгляда на мир, Гумбольдт связывал его с творческой активностью историка, воссоздающего нечто, что трудно воспринять непосредственно. Обозначив проблему возможностей исторического познания, Гумбольдт настаивал на необходимости разносторонней интерпретации прошлого, препятствующей ситуации, при которой второстепенные детали заслоняют главные события.

Бурное развитие науки и техники поддерживало веру в технический и социальный прогресс. Сфера влияния романтизма сужалась, проявлялась склонность к реальному изображению человеческой природы и истории. К середине XIX века сложилось позитивистское понимание историзма. Автором термина «позитивизм» считается Огюст Конт (1798 – 1857 гг.), один из учеников Сен-Симона, абсолютизировавший некоторые его идеи. Человечество, по Конту, проходит в своей истории три фазы: теологическую, метафизическую и позитивную. Он полагал, что политические нелепости его времени будут продолжаться до тех пор, пока политика не превратится в позитивную науку, в которую превратилась, например, астрономия или химия. Огюст Конт получил превосходное математическое образование, изучал биологию, астрономию, физику и химию. Он считал, что умственная анархия порождает политическую анархию, поэтому долг позитивистов – обосновать «здоровые» общественные представления о социальном порядке, семье и собственности. Один из томов его позитивистской философии посвящен «социальной физике», которую позже он назвал социологией. Ввести человечество в позитивную фазу развития можно, по Конту, только создав объективную науку об обществе. По его мнению социология для современного мира должна быть тем же, чем теология была для мира средневекового. Специфическим методом социологии он считал исторический метод – метод исторического сравнения различных последовательных состояний человечества. Согласно Конту, между историей и социологией, которую он иногда называл «политической наукой», нет различий. Он хотел доказать, что существуют такие же законы развития человеческого общества, как законы падения камня.

Позитивисты полагали, что научность истории исключает ее обусловленность идеологией, политикой или моралью. Убирая из истории мораль, они отказывались оценивать факты. Это привело к тому, что история стала историей внешних событий. Отождествление истории с политической историей означало игнорирование истории искусства, религии, науки. Попытка провести аналогию между естественнонаучным и историческим фактом исключала постановку вопроса о возможностях исторического знания. Позитивизм поднимал методологию естествознания до уровня общенаучной методологии, он утверждал антропоцентризм рационалистического типа, когда в центр исторической картины помещается рационально мыслящий, сознающий свои цели человек, который предполагался неизменным во все времена.

Согласно остроумному замечанию английского историка Э. Карра, позитивисты считали, что факты, нужные историкам, содержатся в документах, надписях и других источниках, подобно рыбам на прилавке у торговца. Историк собирает их, несет домой и готовит из них блюдо в соответствии с собственным вкусом. Исторические документы рассматривались позитивистами как «кладовые» фактов и единственная основа исторического познания. «Нет документов, нет и истории» - эта формула утверждала безусловный приоритет источников по отношению к историческому мышлению. Роль интеллекта историка сводилась к пассивной регистрации исторических фактов.

Образцом позитивистского историка считается немецкий историк Леопольд Ранке (1795 – 1886 гг.). Очень широко было распространено мнение о якобы равнодушии Ранке к философским проблемам исторического познания. Только в XX веке исследователи, скрупулезно изучавшие его творчество, установили, что он не был ни чистым эмпириком, ни фетишистом фактов. Его критические выпады против философии истории были направлены против стремления уложить живую и противоречивую историю в прокрустово ложе умозрительных конструкций. В отличие от Гегеля Ранке настаивал на способности исторической науки исполнить собственную функцию создания теории, он не был «апостолом наивного описательства»[94]. При этом Ранке отрицал единство всемирно-исторического процесса и полагал, что каждая историческая эпоха может быть понята лишь сама по себе, вне связи с другими эпохами. Критерием исторического исследования он считал несколько принципов: объективность исторической правды, приоритет фактов относительно идей, равноценную уникальность всех исторических событий и главенствующую роль политики.

Не совсем глубокий афоризм Ранке: историк должен показать, «как это в действительности было», имел удивительный успех. Для трех поколений немецких, английских и даже французских историков эти магические слова стали боевым паролем. Однако историки-позитивисты очень долго не могли и не желали увидеть иллюзорность и даже двусмысленность этой фразы, не хотели признать, что быть объективными невозможно, что нельзя остаться человеком, отказавшись от субъективности. При всей своей заманчивости формула Ранке несостоятельна. Историк лишь думает, что так было, исходя из своих теоретических и идейных представлений.

История, с точки зрения Ранке, это проявление божественного провидения в деятельности выдающихся личностей, в идеях и тенденциях эпохи. Одна из важных категорий его метода – понятие единичного. Оно отражало осознанное убеждение Ранке в неповторимом характере исторических явлений. В познании этой неповторимости он усматривал основную задачу исторической науки. При этом Ранке не отрицал наличия определенного сходства между событиями. Однако это сходство не свидетельствует о существовании закономерности. Закономерность, по Ранке, несовместима со свободой индивидуальной воли в истории и ничем не ограниченной свободой исследователя в познании.

Ранке был противником применения гегелевских обобщений к истории. Сами факты, по его мнению, складываются в известные общие группы, и задача историка заключается лишь в том, чтобы отыскать эту естественную группировку и раскрыть ее смысл. При этом обнаружится и непрерывная нить взаимодействий и взаимовлияний. Ранке считал, что каждая нация права сама по себе, что нет избранных народов. Методом Ранке принято называть методику изучения архивных источников, предполагающую выяснение обстоятельств составления документа, компетенцию автора, степень доверия к нему. Полагая, что каждая эпоха имеет свою собственную тенденцию и свой собственный идеал, Ранке называл прогресс «потоком, который по-своему прокладывает себе дорогу»[95]. Для него несомненен материальный прогресс, но никак не нравственный. Непрерывность исторического развития Ранке понимал как сохранение традиций.

В рамках немецкого историзма формировалась и иная традиция, представители которой не хотели быть «евнухами в храме истории», полагая, что беспристрастным историк может быть только «в гробу». Попытка осмысления проблемы своеобразия истории, ее социальных функций и общественной значимости, познавательных возможностей исторической науки стала крупной заслугой представителей так называемой малогерманской исторической школы. Глава этой школы – Иоганн Дройзен – (1808–1884 гг.) был в определенном смысле антиподом Л. Ранке в исторической науке. Дройзен наряду с исследованиями средневековой и новой истории Германии много занимался методологическими проблемами исторической науки. История, по нему, это не сумма всего произошедшего, а знание о нем. Идеи понимания он развил в целостное учение. В историческом познании Дройзен различал субъективность и субъективизм. К субъективности приводят суждения, ориентированные на аплодисменты образованной публики, суждения, основанные на моментных импульсах сегодняшнего дня. А субъективизм он называл условием познания. Историческое познание для него не «слепок» с действительности, но и не фикция. Оно – «репрезентация». Дройзен подчеркивал, что изучать историю вне влияния современности, без гнева и пристрастия, значит обеднять ее, лишать социальной функции. Дройзен писал о неизбежности «односторонности и ограниченности» изображения, считал, что «нужно иметь мужество признать эту ограниченность и утешиться тем, что ограниченное и особенное богаче и полнее, чем общее и самое всеобщее»[96].

По Дройзену, исторично лишь то, что принадлежит времени. Понять нравственный мир в его становлении и последовательности значит понять его исторически. В бесконечном процессе разрушения старого и созидания нового Дройзен видел необходимость исторического развития. Он предложил классификацию форм исторического изложения, выделив исследование (изыскание), повествование (рассказ), поучение (дидактику) и полемику (дискуссию). Целенаправленный выбор формы обеспечит историческому произведению четкость, стройность, красоту композиции и стиля изложения. Дройзен отмечал, что в существующей практике господствует «безвкусица различных комбинаций», нарушающая эстетическое начало в историческом произведении. Уделив большое внимание биографическому жанру, Дройзен полагал, что героем биографии может стать не каждый значительный исторический деятель. Для наиболее выдающихся людей рамки биографии слишком узки, потому что великие исторические свершения являются достоянием эпохи, а не относятся исключительно к сфере деятельности одной личности. Будучи автором известных жизнеописаний, Дройзен видел односторонность жанра, поскольку многие представления, современные автору, невольно переносятся на прежние эпохи и именно в этом жанре особенно ощутимы. Если герой изображается наравне с событиями, на которые он не оказал существенного влияния, то такой жанр Дройзен именовал монографическим, а не биографическим.

История, по нему, это самопознание, самоосмысление и самосознание человечества. Эпохи истории – это не возрасты жизни, а стадии самопознания, познания мира, познания Бога. История – это прошлое, которое не кончается. Оно остается с нами, а историк извлекает из него уроки, чтобы использовать наследие прошлого для обеспечения человеку человечных условий существования. Не в объективности цель историка, а в том, чтобы понять историю.

Немецкий термин Verstehen (понимание) благодаря Дройзену вошел в понятийный аппарат историков и особое место занял в творчестве Вильгельма Дильтея (1833 – 1911 гг.). С его именем связаны основы современной философской культуры – герменевтика, феноменология, экзистенциализм. В книге «Введение в науки о духе» Дильтей различает объяснение и понимание. Объяснение присуще естествознанию, расчленяющему и растворяющему свои природные объекты. Духовную жизнь, по Дильтею, нельзя объяснить, ее можно только понять. Имея дело с индивидуальным и конкретным, историк стремится к единству и целостности. История тождественна жизни: «опытные науки преобразовали внешний мир, теперь же наступает мировая эпоха, в которой растущее влияние приобретают науки об обществе»[97]. В их основе лежит «сама жизнь», которая проявляется в связи переживаний, понимания и истолкования выражений жизни. Задача истории – понять скрытый смысл эпох и культур. Мысли Дильтея напомнили известный афоризм Гете: «историю может понять только тот, кто сам ее пережил». Понимание – это проникновение в глубины психической жизни. Историк должен проникнуться настроениями изучаемой эпохи.

С презрением относясь к идее Ранке о том, что основным объектом исторической науки является государство, Дильтей был убежден, что история человечества может быть представлена как последовательность психологических мировоззрений, воплощенных главным образом в сочинениях литературных, философских и религиозных гениев. В творческих личностях для него скрещивались различные эпохальные потоки, в результате чего они приобретали структуру, доступную для анализа, включающую их мировоззрение и полноту жизненных переживаний. Жизнь, по Дильтею, это хаос гармонии и диссонансов. Он стал создателем так называемой «философии жизни». Историзм «философии жизни» направлен против позитивизма с его фетишизацией документов и культом фактов. Представители этого направления по-разному трактовали само понятие жизни: метафизически (жизненный порыв) и культурно-исторически. Дильтей понимал жизнь психологически: как исток переживаний. У Ницше жизнь трактуется биологически: как живой организм.

Фридрих Ницще (1844 – 1900 гг.) родился в старинной пасторской протестантской семье. Добровольцем ушел на франко-прусскую войну, став санитаром, поскольку был в это время подданным Швейцарии и не имел права сражаться. На войне он серьезно заболел: сильные головные боли и спазмы желудка мучили его всю жизнь. Увидев на войне не героизм, а кровь, грязь и обнаружив хрупкость человеческого существования, Ницще освободился от угара патриотизма. Вопрос о смысле жизни встал перед ним в жестокой реальности. Человек, вынужденный ежедневно бороться с болью, написал гимн физическому здоровью, силе и красоте человека, абсолютизировал идею ценности человеческой жизни. Его философия жизни отбрасывала умозрительные схемы: сверхчеловек, по Ницше, результат культурно-духовного совершенствования человека. Сквозь призму жизни может быть постигнута и история. Эту мысль Ницше изложил в работе «О пользе и вреде истории для жизни», выступив против «исторической болезни» XIX века. Он был против преклонения перед историей как слепой силой фактов. В прошлом видел бремя, отягощавшее память. Насмешливо называл Ранке «умнейшим из умных творений». Историки, по его мнению, рассказывают о делах, которые существовали только в их представлении. Ницше был против гипертрофированного увлечения историей. История – это хаос, угрожающий жизни. Историк пытается изменить настоящее с помощью фактов прошлого. Не история – наставница жизни, а жизнь – учительница истории.

По мысли Ницше, мы нуждаемся в истории «иначе, чем избалованный и праздный любитель в саду знания… она нужна нам для жизни и деятельности»[98]. Ницше критиковал позитивистское отношение к предмету: «Взгляните на студента, изучающего историю, этого наследника скороспелой… пресыщенности и разочарования… “метод” заменяет ему действительную работу, он усваивает себе сноровку и важный тон, манеру своего учителя; совершенно изолированный отрывок прошлого отдан в жертву его остроумию и усвоенному им методу… Добросовестная посредственность становится все посредственнее»[99].

Ницше различал монументальный, антикварный и критический род истории. Первый позволяет разукрасить факты, увеличить число исторических эффектов, т.е. следствий без достаточных причин. Монументальная история черпает из прошлого примеры великого и возвышенного, но не дает целостного изображения прошлого и вводит в заблуждение при помощи аналогий. Ницше считал ее наиболее устойчивым типом как научного, так и обыденного исторического мышления, особенно в XVIII веке. Антикварная история формируется позже. Задача ее сводится к собиранию фактов о прошлом, что придает неподобающую ценность «мелкому, ограниченному, подгнившему». Наибольшую ценность история приобретает только в критическом варианте, ибо прошлое всегда достойно осуждения. При этом гегелевский путь поиска глобального смысла истории порочен.

Ощущение кризиса на переломе веков было острым и устойчивым. Еще один немецкий представитель «философии жизни», Георг Зиммель (1858 –1918 гг.), продолжил начатую Ницше критику основ традиционного немецкого историзма. По его мнению, эмпирическое знание нуждается в философском осмыслении. Зиммель видел выдающуюся роль познающего субъекта в выборе перспективы исследования, во внутреннем переживании прошлого, в практике исторического изображения. Объект истории, по Зиммелю, психическая деятельность людей, их душевная жизнь.

Одним из главных представителей «философии жизни» являлся французский философ Анри Бергсон (1859 – 1941 гг.). Ключевой идеей его философии истории была идея свободы как факта человеческого существования. Он определял историю как «плотную ткань психологических фактов». История интересовала Бергсона как процесс развития сознания личности. Принцип историзма в гегелевской форме он не принял, однако неуклонно применял исторический подход к сознанию. Прогресс в истории, по Бергсону, существует благодаря творческой деятельности немногих личностей, достижения которых распространяются в обществе.

Особые страсти вокруг позитивизма бушевали все-таки в немецких университетах. Исследовательские методы и историческая концепция Ранке подвергались критике в работах Карла Лампрехта (1856 – 1915 гг.), теоретические взгляды которого называли смесью романтизма и позитивизма. В качестве орудия познания истории он выдвинул коллективную психологию, считая главным действующим лицом истории массу, а не отдельные личности. История для Лампрехта - совокупность явлений материальной и духовной культуры. Его выступления открыли бурную методологическую дискуссию в 90-х годах XIX века. Лампрехт испытывал интерес не только к экономической истории и проблемам культуры, но и к истории права, административного устройства, истории городов и населения[100].

Принцип историзма нашел свое место и в российской исторической науке, однако его рассмотрение будет более уместным в собственном контексте и на более длительном временном отрезке.

Лекция 4. Российская методология истории XIX – XX веков

В конце XVIII – первой четверти XIX века все больше внимания уделяется выяснению практической роли исторических знаний, т.е. возможности использования прошлого как полезного и необходимого опыта решения практических задач, стоявших перед государством. Потребности государственного управления в таких сферах, как дипломатия, мореплавание, военное дело, промышленность, законодательство, вынуждали изучать различные аспекты практики прошлого в этих сферах для принятия обоснованных историческим опытом решений.

Высокое развитие российской исторической мысли в XIX веке было связано с общим культурным расцветом в эту эпоху. А.С. Пушкин называл уважение к минувшему чертой, отличающей образованность от дикости. Историческая любознательность Пушкина сочеталась с историзмом его творчества. В.О. Ключевский позже находил у Пушкина связную летопись русского общества в лицах за сто с лишним лет. Сотни тысяч гимназистов и школьников XIX – XX веков напишут сочинения на тему энциклопедии русской жизни, данной Пушкиным. Выступая во время торжеств по случаю 200-летия со дня его рождения на научной конференции «А.С. Пушкин как историк» академик Ю.А. Поляков подчеркнул, что история предстала у Пушкина в своей полихромии и полифонии. Так, Е. Пугачев у него – сложная, противоречивая личность, а Б. Годунов – не только строгий и жестокий правитель, но и человек, преследуемый роком и людской неблагодарностью, страдающий, терзаемый совестью.

Эпоха Просвещения породила оптимизм относительно возможности воспитательной роли истории, ее способности примерами прошлого воспитывать гражданские добродетели и высокие моральные убеждения. Н.М. Карамзин (1766 – 1886 гг.) считал, что история утверждает благо и согласие в обществе. Его «Историю государства Российского» читала вся образованная Россия. Труд Карамзина отличался новым языком: он ввел такие слова, как «общественность», «промышленность», «образ», «развитие», «человечный», «общеполезный». Карамзин удвоил источниковую базу, ввел в примечания тонкие профессиональные наблюдения. Отыскивая документальные подтверждения мельчайшим фактам, он в то же время задавался вопросами о природе исторического процесса, о смысле и пользе изучения истории, о философии истории. В записной книжке 1800-х годов появляются заметки, которые войдут в предисловие к «Истории». Среди них:

- Что Библия для христиан, то история для народов.

- Опытность научает человека благоразумию, история – народы.

- Народ, презиравший свою историю, презрителен, ибо легкомысленен – предки были не хуже его.

По словам Пушкина, древняя Россия была «найдена Карамзиным, как Америка – Колумбом»[101]. Пушкин не раз повторял, что «История» Карамзина есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека. Для большинства западно-европейских, да и русских читателей понятная им история России начиналась с эпохи Петра I. Карамзин доказал, что уже древнерусские летописи содержат материал, достойный пера историка и внимания читателя. Возможно, не без влияния идей Гердера он не ограничивался событиями государственно-политической истории, полагая нужным дать характеристику черт и свойств народа[102]. Карамзин совместил философский подход к явлениям прошлого, исследовательскую методику и прекрасный стиль. Он ликовал и горевал со своим народом, с грустью передавал все неприятное и позорное в его истории, а о победах и достижениях говорил с радостью и энтузиазмом. Карамзин был интеллектуалом с осознанными философскими влечениями. Вслед за Вольтером и Шиллером он полагал, что современное ему общество можно «исправить» путем распространения идей добра и справедливости. История, по Карамзину, это не то, что произошло, а то, что происходит. Написанный им труд, подобно трудам Фукидида и Тацита, воспринимался не только как пример исторической мысли, но и как образец художественной литературы. Еще при жизни автора тома его «Истории» были переведены на французский, немецкий, английский, итальянский и польский языки и получили десятки отзывов. Член Российской духовной миссии в Пекине З.Ф. Леонтьевский частично перевел их на китайский язык и подарил китайскому императору.

Методологически Карамзин исходил из концепции человеческого счастья и гармонии мира. История помогает найти путь к ним. Говоря о том, что отличает историка от летописца, Карамзин подчеркивал, что «последний смотрит единственно на время, а первый – на свойство и связь деяний». Назвав Карамзина «первым историком и последним летописцем», Пушкин полагал, что критическим подходом Карамзин принадлежит истории, а простодушием – хронике. Живописные рассказы Карамзина формировали потребность не только проследить последовательную смену событий, но и открыть причинную связь между явлениями, уловить закономерность исторического хода. За блестящими характеристиками отдельных личностей стояла абстрактная идея монархии. Интуитивное понимание еще не вело к теоретическому объяснению, главной целью было предостеречь и дать поучительные образцы. Карамзин еще не проникся историзмом – у него первые киевские князья – такие же самодержцы, как и последующие московские цари. Нередко в качестве объяснительного принципа выступает личная воля или случайное совпадение. Так, раздробленность Руси он объясняет чадолюбием Ярослава Мудрого, не пожелавшего обделить своих сыновей землями.

Овладение российскими историками постулатами историзма в какой-то степени связано с влиянием европейской науки, в частности Гегеля, который, по словам Н.А. Бердяева, сделал небывалую карьеру в России, став вершиной человеческой мысли[103]. Изучавший Гегеля Белинский утверждал, что успехи исторической науки формируют историческое сознание общества. Он указал на исторический подход к познанию всех сторон действительности как на характерную черту XIX века, появление которой было подготовлено всем ходом предшествующего развития общества. Искусство сделалось историческим: исторический роман и историческая драма интересовали теперь «всех и каждого». Белинский объяснял некоторый застой в живописи начала XIX века тем, что она не прониклась пониманием исторической тематики. Внимание Герцена было направлено на теоретические вопросы исторической науки. Ее значение он видел в уяснении современности и перспектив исторического развития. Основным законом объективного исторического процесса Герцен считал прогрессивное развитие. В основу периодизации всеобщей истории он положил прогрессивное развитие мысли, выделив в нем три эпохи: классическую, романтическую и реалистическую. Первая совпадает с древностью, вторая включает средневековье и значительную часть нового времени, третья эпоха, по его мнению, еще не развернулась в полную силу.

В рассуждениях российских мыслителей важное место занимала тема спора о судьбе России. Эта тема была инициирована П.Я. Чаадаевым, обвинившим передовые умы России в отступничестве от западных идей. Чаадаев рассматривал историю как процесс, видел в ней ключ к пониманию народов. У него было даже чрезмерное преклонение перед Клио, ему казалось, что история непременно воспитывает и обучает народы. Чаадаев утверждал, что Россия в отличие от других стран не обладает прочными историческими традициями, что ее история лишена какой-либо общей идеи и закономерного развития. Внятно заявив об антитезе России и Запада, Чаадаев констатировал невозможность реализации западных идеалов на российской почве.