Отдаленное прошлое 4 страница

Окна, как известно, во все века обладали особой привлекательностью для литературного повествования от первого лица.

Набоков. Бледный огонь

В самом конце 1959 года Вера ответила Стэнли Кубрику на письмо, в котором тот предпринял вторичную попытку заманить Набокова в Голливуд и которое застигло писателя в Сан‑Ремо. Если, писала Вера, условия мужа будут удовлетворены, то он готов отложить новую работу ради «Лолиты». И сможет приехать в Голливуд к середине марта [264]. В первый день нового, 1960 года – промучившись, как и Дмитрий с Владимиром, всю ночь последствиями поданного в ресторане «Эксцельсиор‑Бельвю» новогоднего фазана – Вера пишет в Корнелл Жан‑Жаку Деморе письмо насчет оставшегося в Америке имущества. Деморе, унаследовавший кабинет Набокова, интересовался, куда девать их кресла, стол, ковер, лыжи. «Если никому не понадобятся, отдайте швейцару или в Армию спасения», – распорядилась Вера, извиняясь за причиняемое беспокойство. В последние месяцы Набоковы избавились от массы проблем, только определиться с постоянным адресом им никак не удавалось. 6 января, на следующий день после того, как Вере исполнилось пятьдесят восемь лет, они въехали в небольшие апартаменты в Ментоне с балконом на океан. Но и при этом было ясно, что поиски «убежища» в Европе, скорее всего, будут прерваны поездкой в Голливуд. «Похоже, пока у нас так и не появится постоянного адреса, – писала Вера в „Патнам“ Виктору Толлеру, подбиравшему налоговые документы за 1959 год. – Муж предлагает Вам сослаться на наше „бродяжничество“, но мне кажется, Вы вполне можете указать адрес, которым до сих пор пользовалось Министерство финансов: Голдуин‑Смит‑холл». Почтовое отделение Итаки, напоминает Вера исполнительному Толлеру, направляет всю корреспонденцию в издательство «Патнам». Тон у Веры извиняющийся: «Все как‑то неопределенно, но пока ничего лучшего предложить не могу».

Последующие годы, пожалуй, проходят для Набоковых чередой неопределенностей, неясностей, домашних забот, которые дают возможность отвлечься от рутины повседневности. Когда они вновь оказываются на Ривьере, Дмитрий обосновывается в Милане, где ему находят прекрасного преподавателя пения. Письма Веры к молодому певцу содержат постоянные напоминания, что искусство выше бытовых удобств. Сыну советуют не придавать значения уличным шумам, неприглядным туалетам, тараканам (которых Вера считала жизненной неизбежностью) и сосредоточиться исключительно на своих занятиях. Только это и важно. Вере было хорошо известно, чем следует пренебречь ради пестования художественного дарования. Дмитрий был уполномочен переводить «Дар» для «Патнам», однако работа у него продвигалась медленней, чем хотелось бы родителям. «Назовите конечный срок мне! – убеждала Вера в январе Минтона. – Только не говорите Дмитрию». В результате Дмитрий перевел первую часть, а Майкл Скэммелл, в ту пору студент Колумбийского университета, – оставшиеся четыре.

Сложности возникали не только в связи с местом жительства. На Верино вызывающее декабрьское письмо последовал Ленин возмущенный ответ на четырех страницах и по‑французски. Лена долго не отвечала на письмо сестры: «Честно говоря, оно показалось мне просто отвратительным». Пусть Вера не заблуждается, Михаэль давно не дитя и понимает, что детей не аист приносит. Он прекрасно знает, как звали всех его дедов и бабок, прадедов и прабабок. Неужели Вера вообразила, будто Ленины награды – старшая сестра крайне щепетильно относилась ко всяким почестям, как и к своему титулу, – получены за то, что она скрыла свое происхождение? Лена, видимо, считала, что Вере наговорили про нее всяких гадостей русские приятельницы сестры, и потому разражается многословным изобличением соотечественников в Берлине. Да знает ли Вера, как восторженно, с распростертыми объятиями русская эмиграция встретила Гитлера, как трудно было одной воспитывать сына, как нацисты пытались очернить имя его отца? (Муж, с которым Лена разошлась в 1938‑году, укрылся в монастыре в Венгрии, который бомбили во время войны. Лена получила записку от него в 1945 году, но с тех пор с Массальским не виделась и известий от него не получала.) В ответ на упрек сестры в отречении от веры предков Лена с удовольствием и подробно объясняет, почему полностью отреклась от прошлого, и утверждает, что теперь не связывает религию с национальностью. Интересуется, правда ли, что, по слухам (несостоятельным), Вера переписывается с русским нацистом, живущим в Англии. При этом Лена, отдавая щедрую дань детскому соперничеству, с явным вызовом перечисляет тяготы прошлых лет. Вере такие страдания и не снились! Видно, сестра забыла, что Лена – вдова. Впрочем, такая забывчивость с ее стороны не удивительна:

«Твоя жизнь кажется легкой и простой в сравнении с моей. Ты не прошла через войну. [ Tu n'as pas fait la guerre. ] Не видела, как умирают люди, как их мучают; ты не знаешь, что такое тюрьма. Тебе не понять, что значит просто избежать насильственной смерти. Мне это выпало дважды. Ты не знаешь, что такое одной думать за двоих: за себя и за ребенка, чтобы уберечь его от физической опасности, а также других, пострашнее. С самого его рождения я была ему и мать и отец».

Свой отказ от прошлого Лена считает вполне обоснованным, что бы Вера на этот счет ни думала [265]. (Перечень доводов Лены был бесконечен: некоторые из близких друзей покончили жизнь самоубийством; сама она дважды сидела в тюрьме, один раз вместе с трехмесячным сыном. Книги и документы у нее конфисковали. Ее едва не депортировали из страны.) В постскриптуме Лена явно пытается сделать шаг к примирению, однако это можно воспринять и иначе. Лена дает советы младшей сестре, что сделать, чтобы Владимира включили в список соискателей Нобелевской премии.

Написанный по‑английски ответ Веры из Ментона свидетельствует, что она на эту удочку не попалась. «Я рада, что твой сын знает, кто он такой, и значит, мы с ним можем разговаривать по‑дружески открыто. В остальном же твое письмо, на мой взгляд, уходит от поставленного мной вопроса», – писала Вера. Ее удивляет раздраженность сестры, многословие, не дающее ответа на вопрос, который волновал Веру и который она облекла в несколько иносказательную форму: почему же все‑таки сестра из еврейки превратилась в ревностную католичку? В этом было главное, хотя впрямую тема не обсуждалась; сестры разучились понимать друг друга. Вера переслала Соне Ленин ответ. Младшая из сестер Слоним заявила, что письмо ее нисколько не удивило, из чего с большой вероятностью можно заключить, что ее мнение о Лене, с которой Соня не общалась почти сорок лет, не изменилось и она по‑прежнему считает сестру психически неуравновешенным человеком. Вера с холодным упреком пишет Лене: «Очень жаль, что ты не ответила мне раньше, так как 19 февраля мы отплываем в Штаты». В словах Веры не чувствуется досады, что она отдаляется от старшей сестры на целых шесть тысяч миль. Вера утверждает, что слухи лживы, что она в жизни не переписывалась ни с кем из нынешних или бывших нацистов, ни в Англии, ни в какой‑либо другой стране. В отношении Нобелевской премии Вера не без удовольствия сообщает, что муж к таким почестям совершенно безразличен, что он только неделю тому назад отклонил предложение войти в члены Национального института искусства и литературы. В почетные члены. «К тому же Комитет по Нобелевским премиям теперь занимается политическим рэкетом и только и знает, что отвешивает поклоны в сторону Кремля. Ему совершенно ни к чему оказываться в одной компании с Квазимодо [нобелевским лауреатом 1959 года], или Доктором Живаго. По‑моему, на твои вопросы я ответила», – заключает свое письмо Вера, уведомляя Лену, что теперь ее адрес – отель «Беверли‑Хиллз», Беверли‑Хиллз, штат Калифорния.

В конце Вера приписывает, как и Лена: «любящая тебя», но, по всей очевидности, прижать к сердцу сестру, как и принять ее взгляд на прошлое, особого желания не испытывает. Кое с чем из прошлого багажа нельзя расставаться ни при каких обстоятельствах, и еврейское наследие – как раз из этого имущества: чем потрепанней, тем дороже. Вера рассуждала так, исходя скорее из нравственных, чем из религиозных, соображений и в значительной мере созвучно тому, как однажды сформулировал свои политические взгляды и Владимир: «Если есть сомнения, выбирай то, что более ненавистно красным». Характерное здоровое соперничество между сестрами – Верин почерк в письмах к Лене четок и аккуратен, как ни в каких других, – проявлялось в последующие годы в постоянных Лениных неявных и явных колкостях и в постоянных Вериных высокомерных и язвительных репликах. Сестры так и не сумели уйти от религиозной темы, где столкнулись их разногласия. Лена считала, что сестра чересчур носится со своим иудейством; Вера отказывалась понимать, почему Лена, по меткому выражению одного из родственников, «ударилась в католичество». То обстоятельство, что Лена воспитала сына в одиночку и глубоко переживала свое одиночество, не способствовало сближению сестер. Лена не переставала удивляться нравам шведов; мир вне России казался ей кромешной пустыней. Вера, посвятившая жизнь единой, сугубо личной цели, воспринимала, особенно в 1960 году, свою обособленность как огромное благо.

Все это не мешало сестрам обмениваться любезностями, посылать друг другу фотографии сыновей, коротко свидеться в конце 1962 года. (Вера была поражена тем, как постарела сестра, ведь Лена всего на полтора года старше. После этой встречи Лена на два года замолчала, что Вера сочла загадочным, однако возобновлять переписку не стала.) Многое из ее отношения к нелегко давшемуся ей статусу лица без определенной страны проживания, а также многое из ее отношения к сестре явствует из Вериного заявления Лене в письме 1962 года, когда у Набоковых все еще отсутствовал постоянный адрес. Лене предлагалось писать сестре на адрес любой крупной газеты, журнала или библиотеки. «Или практически любого крупного издательства – в особенности одного из тех, что печатают книги Владимира», – высокомерно добавляет Вера. Хотя в маршруте супругов Набоковых и просматривается попытка вспомнить прошлое, целиком охватить прошлое в их планы не входило. Набоковы отбыли из Европы в Голливуд, не повидавшись с Леной и не познакомившись с ее сыном. Как не нанесли они и повторного визита брату Владимира, Кириллу, служившему в туристическом агентстве в Брюсселе и присутствовавшему на приеме Уайденфелда. Вера пишет Кириллу из Калифорнии, извиняясь за стремительную смену континентов, и размышляет в письме: почему бы Кириллу, такому талантливому поэту, не заняться литературным переводом. Она имела на него виды как на потенциального русского переводчика «Лолиты».

Нагруженные подарками для Анны Фейгиной и Сони, с тяжелым сердцем предоставляя Дмитрия самому себе в Милане, 18 февраля 1960 года Вера с Владимиром отплыли в Америку. Автору киносценария «Лолиты» потребовалось двенадцать дней, чтобы доплыть из Ментона в Беверли‑Хиллз и сменить европейские пальмы на североамериканские. Фотографы встречали супругов в Шербуре и Нью‑Йорке, где после тяжелого пути – одну ночь Вера так и просидела, вжавшись в спинку кровати: кресла и стол в их каюте то и дело сносило к дверям – они провели двое суток. Вера встретилась с адвокатами «Пол, Уайсс»; главной темой обсуждения стало, как избавиться от «Олимпии». Эти путы разорвать оказалось куда трудней, чем иные семейные или географические. В конце года Вера осторожно (и безрезультатно) обращалась к зарубежным издателям мужа, чтобы изъяли долю «Олимпии» из гонораров, пока не будет урегулирован спор с первым издателем «Лолиты»; Набоковых так и не удалось убедить, что Жиродиа соблюдает условия контракта. Уолтер Минтон советовал Вере отступиться, будучи уверен, что Жиродиа так легко не даст от себя отделаться. В моральную победу Минтон не верил; Вера верила. В одном она соглашалась с ним: мужу надоело спорить. «Ему опротивел Жиродиа, и он уже готов прекратить эту схватку, чего мне бы вовсе не хотелось», – писала она в ответ [266].

Между тем через Ирвинга Лазара Вера провела выгодный контракт с Кубриком. Владимиру предоставлялась полная свобода творчества; ему должны были заплатить не менее чем за двадцать шесть недель пребывания в Голливуде, не имея права задерживать его там дольше тридцати четырех недель; кроме того, Владимиру полагался отпуск. Взамен Набоков обязался полностью посвятить себя Кубрику и согласился участвовать в рекламной кампании фильма. Супруги отправились на поезде из Нью‑Йорка в Лос‑Анджелес; после десяти дней, проведенных в штате Нью‑Йорк с его заснеженными Скалистыми горами, Вера с удовольствием подставляла себя лучам щедрого калифорнийского солнца. По приезде Владимир побывал у Кубрика в его бунгало при студии «Юниверсал», после чего принялся по восемь часов в день трудиться над сценарием. 11 марта Набоковы вселились в прелестный домик в гористой части на Мэндевил‑Кэньон‑роуд в зарослях авокадо, мандаринов, лимонов и хибискусов, но главным их приобретением явилась Клара, превосходная экономка, нанятая на шесть дней в неделю. Тогда же Вера взяла напрокат автомобиль, чтобы отвозить мужа на сценарные обсуждения. Модель восхищала Владимира больше, чем самого водителя. «Папа считает: восхитительная белая „импала“, – сообщала Вера Дмитрию. – Я считаю: слишком громоздкая, не чувствую ее габаритов». Ей трудно было освоиться с антибликовыми стеклами; как и во всем остальном, отблески света были для Веры привычней. Кроме того, в такой крупной машине окружающее казалось отдаленней, чем на самом деле. В своем описании автомобиля, а также калифорнийских шоссе Вера никак не могла обойтись без эпитета «колоссальный». Она терялась перед беспорядочностью Лос‑Анджелеса, езда в Нью‑Йорке казалась ей много проще, «импала» была и старомодна, и невыносима при парковке. «Мы никуда не ездим, – сообщала она Елене Левин, – к тому же живем довольно далеко от центра города, так что дорога до киностудии оборачивается часами». Дорога занимала примерно сорок минут езды на машине.

В целом же Вера уютно чувствовала себя здесь, на этой совершенно лишенной корней почве. Калифорния нравилась ей в значительной мере тем, что напоминала уже нечто знакомое: она представлялась ей «миражом европейской жизни, отразившимся в не то чтобы кривом, но весьма причудливом зеркале». Вера совершала поездки на киностудию (которая располагалась отнюдь не в центре) лишь раз в две или три недели. Пока Владимир засиживался с карточками во дворе на Мэндевил‑Кэньон, Вера взаимодействовала с пишущей машинкой. Тон писем, написанных там, – даже того, где Вера просит «Мондадори» предоставить им для инспекции «куклу Лолиту», поскольку Владимир заподозрил нарушение авторских прав, или того, где она упрекает Дмитрия в несоблюдении сроков, – веселый, легкомысленный, умиротворенный, зачастую даже игривый: Уолтеру Минтону летит вопрос – не желает ли он махнуть на отдых в Калифорнию? Трижды в неделю Набоковы под руководством первоклассного тренера играют в теннис; Вера делает стремительные успехи в освоении удара слева. Восторженные отклики продолжают поступать со всех частей света. Дмитрий уже начал выступать на сцене провинциальных итальянских театров, и весьма успешно; Вера с гордостью собирает вырезки газет о муже и сыне. Владимир рассчитывает закончить сценарий до срока. Они общались со знаменитостями своего круга: ужинали с Джеймсом Мейсоном и Сью Лайон, исполнителями главных ролей в фильме; встречались с Дэвидом Селзником и Айрой Гершвином [267]. На одной из вечеринок Набоковых представили Мэрилин Монро [268]. Впоследствии Владимир шутливо утверждал, что они изо всех сил старались увильнуть от этих сборищ, чтобы он ненароком не обидел там кого‑нибудь. Он осведомился у Джона Уэйна, чем тот зарабатывает на жизнь. («Как – чем? Снимаюсь!» – последовал ответ.) Полюбопытствовал у дамы, чье лицо показалось знакомым, не француженка ли она. Оказалось, это Джина Лоллобриджида. Хотя друзья теперь именовали Набоковых не иначе, как «милейшие Рок Хадсон с Гретой Гарбо», Веру раздражал этот шлейф популярности не меньше, чем ее «импала». Ее повседневная жизнь была далека от помпезности. В середине июня Вера извиняется за свое долгое молчание в письме к Филиппе Рольф, шведке, поклоннице творчества Набокова, которая оказалась поэтессой и плюс ко всему более аккуратно отвечала на письма, чем Вера:

«С тех пор как мы приехали сюда, у нас ни минуты свободной – даже по нашим меркам. В мои обязанности входит деловая сторона – не только колоссальная переписка с издателями и агентом (у нас только один агент, парижский, а всеми остальными правами занимаюсь в основном я сама), но также вклады, банки, планирование будущих фильмов и т. д., и т. д. И поскольку большого опыта в бизнесе у меня не было, получается не слишком гладко. Но при отсутствии у мужа не только опыта, но и времени, у меня нет иного выхода, и я стараюсь изо всех сил, как правило, с переменным успехом».

Голливудская пауза дважды продлевалась, один раз по просьбе Кубрика, другой – из‑за того что Владимир радостно занялся сбором материалов для новой книги в местной библиотеке и не желал прерывать этот процесс. То был один из известных в его жизни периодов, когда, как поясняла Вера, все остальное лучше отложить, пока Владимир снова не станет «контактным». Перспективы на осень оставались неясными; они продлили аренду дома на Мэндевил‑Кэньон до 10 октября. Сентябрь был посвящен «Бледному огню», для которого Вера предприняла всевозможные таинственные изыскания. Она старательно выписывала встречающиеся у Шекспира описания деревьев – «белесолистая ива», «расщепленная сосна», «узловатый дуб». Она расписала на карточках варианты «словесного гольфа», которым похваляется Кинбот, – в три хода, от «вражды» до «любви», от «девицы» до «самца». К моменту, когда 12 октября Набоковы сели в экспресс «Супер‑Чиф», Европа уже представлялась Вере чем‑то далеким и нереальным. Она надеялась до отъезда в Европу посетить любимые места и старых друзей, но ей удалось лишь слетать в одиночку – то было ее первое путешествие самолетом – в Итаку, распорядиться остававшимся личным имуществом. (По ее возвращении, как бы в повторение их жизненной темы, ключи от чемодана затеяли с Набоковыми длительную игру в прятки.) Первые две недели в Нью‑Йорке супруги общались только с близкими друзьями и родственниками, не считая одной случайной и неожиданной встречи. Как‑то, проходя по Пятой авеню, Набоковы столкнулись с Дженни Моултон, немкой по происхождению, чей муж перешел из Корнелла в Принстон. Миссис Моултон оказалась не первой, кто обнаружил перемены в Вере, которая уже, видимо, свыклась со своей известностью; Вера была ослепительна в палантине из голубой норки. «В Калифорнии я вспоминала вас каждый день!» – сообщила Вера молодой женщине. «Право, миссис Набоков, с чего бы вам меня так часто вспоминать!» – заметила ей в недоумении жена профессора. «Видите ли, дорогая, у нас в Голливуде была немка экономка!» – последовал надменный ответ.