Душевное послание

а и S(A): слияние и разделение. Внесексуалъностъ.

Говорить впустую.

Психоанализ — не космология.

Знание наслаждения.

Увидев то, что я написал для вас на доске, вы поверите, чего доброго, будто знаете теперь все. И напрасно.

Мы попробуем сегодня поговорить о знании — о знании, которое в формулах четырех дискурсов, лежащих, как я на­деялся вам показать, в основе социальных связей, обозна­чено у меня символом S2. В результате мне удастся, надеюсь, дать вам почувствовать, почему цифра 2 означает здесь не­что большее, нежели вторичность по отношению к означа­ющему, обозначенному у меня Sr

Коли уж я решил это наглядное пособие в виде таблицы вам дать, мне придется его — надеюсь, кратко — прокоммен­тировать. До этого я эту таблицу, признаюсь, нигде не пи­сал и заранее не готовил. Она не кажется мне образцовой, зато недоразумений, как и всегда у меня, может наплодить немало.

Жак Лакан

Ещё: глава VII

Такой дискурс, как аналитический, нацелен, безусловно, на смысл. Я не могу, ясное дело, дать каждому из присутс­твующих больше смысла, чем он в состоянии будет усвоить. Здесь есть пределы — пределы, заданные смыслом, в котором вы обитаете. И пределы эти, откровенно скажем, довольно узкие. Мысль, к которой приводит аналитический дискурс, состоит в том, что смысл это кажущийся.

Указывая на сексуальный характер этого смысла, анали­тический дискурс отдает себе отчет в его ограниченности. Последнего слова никогда не находится, если не считать таким словом, mot, как я уже говорил, молчок. Ответа нет, молчок — говорит где-то Лафонтен. Смысл направляет нас к зияющему в нем провалу.

Оградив себя таким образом от преждевременного по­нимания и приняв все меры предосторожности, которых благоразумие, фронесис на языке греков — языке, на кото­ром, как бы далеки от того, что позволяет артикулировать аналитический дискурс, они ни были, так многое было сказано — от нас требует, обратимся к тому, что написано у меня на доске.

Посмотрим сначала на четыре написанных сверху — две в левой части таблицы и две в правой — пропозициональных формулы. Любое говорящее существо вписывается либо в одну половину, либо в другую. Нижняя строка слева ……… говорит о том, что мужчина вписывается в таблицу посредс­твом фаллической функции, с той оговоркой, однако, что функции этой полагает предел существование х, которым функция …… подвергается отрицанию……. Это и есть то, что называется отцовской функцией — именно из нее выво­дится путем отрицания положение ……….., которым и обосно­вана как раз практика замещения сексуальных отношений — они записи в любом случае не поддаются — кастрацией. В основе, таким образом, лежит исключение, положенное как граница того, что его, это Фх, целиком отрицает.

С другой стороны вписаны те, кто относится к женско­му разряду говорящих существ. Согласно теории Фрейда, каждому говорящему существу, кем бы оно ни было и не­зависимо от того, обладает ли оно атрибутами_мужественности — каковы они, это ещё вопрос — позволено в эту часть

Жак Лакан

Ещё: глава VII

вписаться. Вписавшись же туда, никакой всеобщности оно не потерпит: свободное выбирать, включаться ему в разряд Фх, или нет, оно так и останется не-всем.

Таковы единственно возможные определения так назы­ваемых мужской и женской ролей для существ, обитающих, волею судьбы, в языке.

Внизу, под горизонтальной линией, пересекающейся с той вертикалью, что делит так называемое — неподобаю­щим образом — человечество, в зависимости от сексуальной идентификации, на две половины, перед вами дифферен­цированная картина того, о чем у нас идет речь. Со стороны мужчины я вписал сюда, не имея, конечно, в виду наделить его какой-либо привилегией, $, во-первых, и Ф, его опорное означающее, во-вторых. Это последнее находит свое воп­лощение также в символе Sr являющемся, среди всех озна­чающих, тем единственным, у которого отсутствует означа­емое и которое символизирует, соответственно, смысловой провал, нечто недо-сказанное, недо-стойное — если хотите, непри-стойное по преимуществу.

Дублированное этим означающим, от которого оно, во­обще-то, даже и не зависит, $ не имеет дела в качестве пар­тнера ни с кем, кроме объекта а, вписанного в таблицу по другую сторону вертикальной черты. Доступ к сексуально­му партнеру, которым является для него Другой, ему дано получить не иначе, как через то, что служит причиной его желания. Как видно на моих графах, где $ и а сопряжены между собой знаком ромба, речь идет не о чем ином, как о фантазме. Этот фантазм, в плену которого субъект на­ходится, и лежит как раз в основе того, что называют во Фрейдовой теории принципом реальности.

Переходим к другой стороне таблицы. В этом году я под­хожу к теме, которую Фрейд нарочито оставил в стороне: Was will das Weib? — Чего хочет женщина? Фрейд утвержда­ет, что существует только мужское либидо. Что это означа­ет? Это означает, что игнорируется целая область, о которой нельзя сказать, как-никак, что ее вовсе нет. Область всех тех, кто усваивает себе статус женщины — если они вообще усва­ивают себе что-либо из написанного у них на роду. Больше того, неправомерно использовать слово Женщина с опре-

Жак Лакан

Ещё: глава VII

деленным артиклем, потому что, как я в прошлый раз уже объяснил, артикль этот имеет родовое значение и его, следо­вательно, нельзя употребить там, где речь идет о не-всем. За­писать его в этом случае можно лишь перечеркнутым (La). Он имеет непосредственное отношение, и я вам сегодня это проиллюстрирую, к означающему перечеркнутое А.

Другой — это не просто место, где лепечет истина. Он за­служивает репрезентировать то, с чем женщина существен­но связана. У нас есть тому, разумеется, лишь спорадичес­кие свидетельства, которыми я в прошлый раз, в их метафо­рическом облике, и воспользовался. Будучи в сексуальных отношения, по отношению к тому, что в бессознательном может быть высказано, в корне Другим, женщина — это су­щество, которое с этим Другим связано. Именно это я хотел бы сегодня как можно яснее артикулировать.

Женщина имеет отношение к означающему этого Другого, так как, будучи Другим, он обречен всегда Другим оставаться. Вы вспомните, осмелюсь предположить, в связи с этим, что у Другого, как я давно уже говорил, Другого нет. Другой, это место, куда вписано все, что может быть в озна­чающем артикулировано, является, в основе своей, в корне Другим. Вот почему в означающем, записанном в правом поле таблицы, заключенное в скобки А перечеркнуто — S(X).

Как можно представить себе, что А является где-то тем, с чем половина — такова примерно биологическая про­порция — половина говорящих существ себя соотносит? А ведь именно это обозначает верхняя из исходящих от пе­речеркнутого определенного артикля стрелок. Этот пере­черкнутый определенный артикль не может быть выска­зан. О Женщине не может быть высказано вообще ничего. Женщина связана с S(A), и уже поэтому она двоится, она не-вся, будучи, с другой стороны, связана с Ф.

Это Ф есть не что иное, как фаллос, означающее без оз­начаемого, то самое, в основе чего лежит у мужчины фалли­ческое наслаждение. Что это такое? А то, о чем убедительно говорит та важная роль, которая в нашей жизни принадле­жит мастурбации, — наслаждение идиота.

Жак Лакан

Ещё: глава VII

Теперь, чтобы привести вас в чувство, мне остается с вами поговорить о любви. Что я через минуту и сделаю. Какой смысл, однако, говорить о любви, если она так мало совместима с той перспективой, в которой аналитический дискурс может показаться чем-то наподобие науки?

Это наподобие науки вам, наверное, мало что говорит. Вы знаете, конечно, потому что я обращал на это ваше вни­мание, что в определенный момент у нас появились осно­вания с уверенностью связывать возникновение научного дискурса с галилеевым переворотом в науке. Я так настой­чиво об этом твердил, что по крайней мере некоторые из вас успели обратиться к указанному мною первоисточнику, к работам Койре.

Что касается научного дискурса, то трудность состоит в том, чтобы не упускать одновременно из виду две его осо­бенности, о которых я сейчас вам скажу.

С одной стороны, этот дискурс породил множество инс­трументов, которые для нас, с точки зрения, которую мы сейчас занимаем, предстают как гаджеты. С некоторых пор вы являетесь, в гораздо большей степени, чем вы думаете, субъектами многочисленных инструментов. Инструменты эти, от микроскопа до теле- и радиоприемников, стали эле­ментами вашей повседневной жизни. Масштабы этого яв­ления вам трудно сейчас оценить, но оно является, так или иначе, частью научного дискурса, так как дискурс и есть то самое, чем задаются та или иная форма социальной связи.

С другой стороны, и здесь состыковки не происходит, налицо подрывной процесс, происходящий в познании. До некоторых пор все понятия, которыми познание опериро­вало, были связаны так или иначе с фантазмом записи по­ловой связи — причем нельзя сказать, чтобы субъекты анти­чной теории познания ничего об этом не знали.

Возьмем, к примеру, такие термины, как активное и пас­сивное — термины, в которых некогда мыслилось преиму­щественно соотношение между материей и формой, фун­даментальное соотношение, к которому Платон и, вслед за ним, Аристотель, прибегали в своих размышлениях о

Жак Лакан

Ещё: глава VII

природе вещей на каждом шагу. В основе этих размышле­ний зримо и осязаемо лежит фантазм, призванный замес­тить собой то, что в любом случае высказано быть не может — сексуальные отношения.

Как ни странно, но в этой примитивной паре, где мате­рия выступает как пассивное начало, а форме отводится роль одушевляющего ее агента, нечто, и притом нечто двус­мысленное, все же произошло — ведь это одушевление, ани­мация эта есть не что иное, как то самое а, чье действующее начало одушевляет... что? Ничего. Оно ничего не одушевля­ет, оно принимает другого за свою душу.

Проследите за тем, что происходит постепенно с идеей бога — не христианского Бога, а Бога аристотелевского, не­подвижного перводвигателя, высшей из сфер. Есть сущест­во, обладающее тем свойством, что все прочие существа, в меньшей степени сущие, нежели оно, не могут не стремить­ся к стяжанию максимальной для них полноты бытия — вот суть идеи Блага в этике Аристотеля, к которой я вам реко­мендовал обратиться, чтобы вы сами увидели тот тупик, в который она ведет. Глядя на нашу таблицу, ясно теперь ста­новится, что именно на месте, непрозрачном месте, наслаж­дения Другого, Другого, которым могла бы быть, существуй она, Женщина, и располагается это, у Аристотеля явно ми­фическое, Верховное Существо, эта неподвижная сфера, из которой все движения, носят ли они характер изменения, порождения, перемещения, роста, преобразования, или ка­кой иной, неизменно исходят.

Поскольку наслаждение это является в корне Другим, женщина связана с Богом куда более непосредственно, не­жели все, что спекулятивное мышление античности, следуя путеводной нити того, что поддается артикуляции лишь в терминах блага для человека, оказалось в состоянии выска­зать.

Цель нашего учения, исследующего то, что в рамках ана­литического дискурса может быть высказано и сформули­ровано, и состоит как раз в том, чтобы отделить а от А, све­дя первое к воображаемому, а второе — к символическому. Что именно символическое служит опорой тому, что сдела­ли Богом — это не вызывает сомнений. Что воображаемое

Жак Лакан

Ещё: глава VII

опирается на отражение подобного в подобном — мы зна­ем наверняка. Между тем а подало-таки повод к путанице с тем S(A), под которым оно занесено в таблицу, и виной тому функция бытия. Отделить, отклеить их друг от друга, оста­ется нашей задачей. Именно в этом пункте психоанализ отличен от психологии. Ибо психология и есть это разделе­ние, не доведенное до конца.

Теперь, чтобы отдохнуть немного, я позволю себе про­честь то, что написал для вас некоторое время назад. Написал о чем? Написал там, откуда только и можно гово­рить о любви.

Говорить о любви — что ж, в аналитическом дискурсе только этим и занимаются. И как не почувствовать, что в сравнении со всем тем, что со времени открытия научного дискурса появилась возможность артикулировать, это чис­тая потеря времени. То новое, что принес аналитический дискурс — чем, возможно, его появление на определенном этапе научного дискурса и объясняется — это понимание того, что говорить о любви уже само по себе наслаждение.

Подтверждает это тот осязаемый факт, что главное пред­писание, которому анализируемый должен следовать — го­ворить, что придет в голову — и есть кратчайший путь к Lustprinzip, путь, который в высших сферах, лежащих в ос­нове этики Аристотеля, не имеет нужды.

В основе Lustprinzip лежит не что иное, как слияние а с S(A).

Разумеется, А для нас заграждено, перечеркнуто. Это не значит, что достаточно перечеркнуть его, чтобы от него ничего не осталось. S(A) потому и обозначает наслаждение женщины, что Бог, как я вам уже сказал, ещё не сошел здесь со сцены.

Вот то, приблизительно, что я для вас написал. Что это, по сути своей, такое? То единственное, что можно написать серьезного — душевное послание, любовное письмо.

Психологические химеры, благодаря которым все это продолжалось так долго — я не из тех, кто их принимает все-

Жак Лакан

Ещё: глава VII

рьез. Тем не менее непонятно, почему тот факт, что мы об­ладаем душой, показался бы мысли скандальным — будь это действительно так. Ведь будь это действительно так, слово душа можно было бы применить лишь к тому, что позволя­ет существу — точнее, говорящему существу — выдерживать то, что она в этом мире не в силах вынести, а это предпола­гает, что в мире этом душа — чужестранка, что она по при­роде фантазматична. А это значит, что достоинство души — в этом мире — составляет ее терпение, ее способность му­жественно миру противостать. Недаром до сих пор у слова душа никогда иного смысла и не было.

Именно здесь йазык, французский йазык, и придет мне на помощь — не просто предложив, как это порою быва­ет, удачную омонимию — например, d'eux, о(т) них, и deux, два, двое; peut, может, и реи, мало: ilpeutpeu, он может мало, глядишь, и может нам пригодиться, — а просто позволяя ис­пользовать слово душа, ате, как созвучный любви, amor, гла­гол, который, не меняя произношения его, можно склонять по лицам: J ате, tu ате, il ате. Сделать это можно, как видите, лишь воспользовавшись письмом, позволяющим многое, вплоть до jamais jamais: я никогда нелюбил [всей душой].

А это значит, что ее, души, существование может ока­заться под подозрением — так что стоит, доверившись йа-зыку, задуматься: а не является ли душа следствием любви? Ведь если душа все всей душой любит душу, 1'ате ате 1'ате, пол здесь оказывается вообще не у дел. Пол не идет в счет. Все происходящее носит чисто хомосексуальный — от слова homo, мужнина — характер, что и прочитывается в истории черным по белому.

Сказанное мной только что о терпении и мужестве, с ко­торыми душа противостоит миру, отлично перекликается с тем, что позволяет Аристотелю придти в своем исследова­нии природы Блага к выводу, что каждое из пребывающих в мире сущих не может ориентироваться в своем бытии на лучшее сущее, не смешивая при этом свое благо, собствен­ное благо, с тем, что излучается Верховным Сущим. То, что Аристотель называет филиа, то, иными словами, что знаме­нует возможность любовной связи между двумя подобны­ми существами, может, будучи проявлением устремления к

Жак Лакан

Ещё: глава VII

Верховному Существу, рассматриваться и под иным, только что мною предложенным углом зрения — именно мужество и решимость терпеть невыносимые отношения с Верховным Существом служат качеством, по которому друзья, ф1\сн, узнают и выбирают друг друга. Внесексуальный, hors-sexe, характер подобной этики настолько бросается в глаза, что мне хотелось бы придать ему смысловой оттенок, который находим мы у Мопассана в странном словечке Орля — Horla, Нездешнее. Horsexe, существо, потустороннее сексуально­му, внеполовое — вот мужчина, о котором грезила душа.

Но женщины тоже оказываются влюблены, тоже души не чают в душе. Что представляет она собой, та душа, что любят они всей душой в своем, остающемся мужчиной до мозга костей, партнере — душа, из которой им нет исхода? Куда это приведет их, как не к тому последнему — я недаром так говорю — рубежу, что зовется по-гречески varepia, рубе­жу, где им придется выступить в роли мужчины? Поневоле чувствуя, что попали в безвыходное положение, вторя себя любовно в Другом, ибо чтобы быть Другим, знать себя Другим нужды нет, она сама становится тем самым сущест­вом хомосексуальным, или внеполым.

Чтобы душа сумела быть, между ней и женщиной прово­дят различие, их диф-ференцируют. Когда женщину назы­вают женщиной, ditfemme — это не что иное, как диф-фама-ция: ее обесславливают. Чем славны женщины в истории, как не бесславящими их россказнями? Честь Корнелии, матери Гракхов, у них, разумеется, не отнимешь. Говорить о той Корнелии аналитикам бесполезно, им на нее напле­вать, но расскажите им о любой другой, и каждый скажет, что достохвальным детям ее это отнюдь не пойдет на поль­зу: они не перестанут бахвалиться до конца своих дней.

Это лишь начало моего письма: что называется, для пу­щей душевности.

Я упомянул здесь о куртуазной любви, явившейся в тот момент, когда хомосексуальную душевность совершенно запустили, предали немыслимому кошмару так называ­емого феодализма. На уровне подобного политического вырождения должно было поневоле стать ощутимо, что со стороны женщины что-то явно обстояло не так.

Жак Лакан

Ещё: глава VII

Изобретение куртуазной любви вовсе не было плодом того, что в истории привычно описывают схемой тезис-антитезис-синтез. Ни малейшего синтеза, разумеется, не последовало — да и не следует, собственно говоря, никогда. Куртуазная любовь пронеслась в истории сверкающим ме­теором, а на смену ей пришла барахолка пресловутого воз­рождения античных древностей. Куртуазная любовь так и пребыла неразгаданной.

Замечу в скобках — когда единица становится двоицей, к единице возврата нет. Единицы, даже новой, из двоицы не получится. Aufbebung — это всего лишь одна из прекрасных грез философии.

Когда метеор куртуазной любви с горизонта скрылся, то, что ввергло ее в былое ничтожество, оказалось разыграно по иным нотам. Для этого понадобился ни больше ни мень­ше, как научный дискурс — нечто такое, что к античным ги­потезам о душе никакого отношения не имеет.

И только тогда возникает психоанализ, возникает как объективация того факта, что говорящее существо прово­дит ещё какое-то время, болтая впустую. Проводит время за болтовней, которой суждено ему прослужить недолго — не­долго, объясняю, потому что за завтрашний день этого за­нятия поручиться нельзя: просуществует оно ровно столь­ко, сколько понадобится времени, чтобы все разрешилось — именно это нас с вами и ожидает — демографически.

Но отношения между мужчиной и женщиной наладит вовсе не это. Гений Фрейда и состоит как раз в том, что он первым это сумел увидеть. Фрейд — потешное имя: Kraft durch Freud-это ведь целая программа! Это самый потешный ска­чок в благочестивом фарсе истории! И пока он, этот пово­ротный эпизод длится, у нас сохраняется, возможно, шанс хоть краем глаза увидеть, что представляет собой Другой, поскольку именно с ним, с Другим, женщина имеет дело.

Я сделаю сейчас важное дополнение к тому, что мы суме­ли прекрасно разглядеть раньше, но станет ещё яснее, когда мы поймем, каким именно образом это произошло.

Нам удалось разглядеть — правда, только со стороны муж­чины — что он имеет дело не с чем иным, как с объектом а: в сексуальных отношениях он реализует, в конечном итоге,

Жак Лакан

Ещё: глава VII

всего лишь фантазм. Наблюдать это легко, конечно же, у не­вротиков. Как любят невротики? Этот вопрос стал отправ­ным пунктом. Бросалась в глаза корреляция с перверсиями — что всегда оказывает моему а поддержку, поскольку это а и есть то, что, каковы бы эти перверсии ни были, налицо в качестве их причины.

Забавно, что поначалу Фрейд приписал их женщинам -посмотрите его Три опыта. Это лишний раз подтверждает, что когда вы мужчина, вы видите в партнере то самое, что поддерживает, поддерживает нарциссически, вас самих.

Впоследствии обнаружилось, тем не менее, что пер­версии, которые усматривали было в невротиках, таковы­ми не являются. Невроз — это, скорей, греза, а не первер­сия. Невротики лишены свойственных первертам черт. Невротики лишь грезят о них, что только естественно — а как ещё нашли бы они доступ к партнеру?

Перверты, с которыми тогда начали часто сталкиваться, это как раз те люди, которых Аристотель стремился избе­гать во что бы то ни стало. Вместо того, чтобы опираться на навыки, связанные с определенным знанием, со знанием природы вещей, их сексуальное поведение напрямую за­мыкаются на то, что является его истиной — на его амораль­ность, amoraliti. Поставьте облеченное ударение на первый слог, и вы сразу вложите в это слово душу, ате: amoraliti...

А вот и следствие — у сексуального поведения есть свои моральные нормы. Мораль сексуального поведения подра­зумевается всем тем, что говорится об идее Блага.

Беда лишь в том, что, говоря поневоле о благе, мы при­ходим к Канту, у которого мораль обнаруживает свое лицо. Это как раз и пытался я в статье Кант с Садом продемонс­трировать — мораль признает, что она, по сути, мораль са­дистская.

Пишите слово садистский, Sade, как душе угодно — хо­тите с большой буквы, чтобы воздать должное несчастному идиоту, без конца писавшему на эту тему, хотите с малень­кой, если мораль от этого выиграет, тем более, что в старо­французском слово это так и писалось, а хотите — и вовсе через букву д, gade, показывая тем самым, что мораль закан­чивается на уровне да, оно, причем конец наступает доволь-

Жак Лакан

Ещё: глава VII

но быстро. Иными словами, речь идет о невозможности любви и погружении сексуальных отношений в полную бессмыслицу, что нисколько не уменьшает тот интерес, ко­торый нам надлежит испытывать к Другому.

Когда мы говорим о том, из чего складывается наслаж­дение женщины, поскольку она не вся занята мужчиной — больше того, я сказал бы, она им совсем не занята — что нам действительно важно узнать, так это как обстоит дело со знанием у нее самой.

Если бессознательное чему-то нас научило, то прежде всему тому, что где-то там, в Другом, что-то знает. Знает, ибо базируется как раз на тех означающих, из которых субъект и складывается.

Это, однако, дает повод к путанице, поскольку любяще­му всей душой, ате, трудно удержаться от мысли, будто что ему надо делать, общеизвестно. Почему Аристотель кладет в основу своего Бога неподвижную сферу, на благо которой каждый из нас должен стремиться к благу своему собствен­ному? Потому что сфера эта, якобы, свое благо знает. Вот то, без чего введенный научным дискурсом изъян вынуждает нас обойтись.

Знать почему никакой нужды нет. В знании, от которого изначально отправляется Аристотель, мы более не нужда­емся. Чтобы объяснить эффекты гравитации, нам ни к чему вменять камню знание места, куда он должен упасть. Вменяя животному душу, мы делаем знание актом тела по преиму­ществу — Аристотель, как видите, был недалек от истины, с той лишь оговоркой, что тело у него создано для активнос­ти, evepyeia, а энтелехия этого тела пребывает в субстанции, которую он именует душой.

Анализ дает лишний повод к этой путанице, восстанав­ливая в своих правах конечную причину, позволяя нам го­ворить, что реальность, во всяком случае, в отношении го­ворящего существа, именно такова, то есть фантазматична. Есть ли в этом нечто такое, что может, так или иначе, при­мириться с научным дискурсом?

Существует, согласно аналитическому дискурсу, живот­ное, которое обнаруживает в себе дар речи и, обитая в оз­начающем, оказывается его субъектом. С этого момента все

Жак Лакан

Ещё: глава VII

разыгрывается для него на уровне фантазма, но фантазма, прекрасно поддающегося разложению, демонстрирующе­го, что, действуя, он знает об этом гораздо больше, чем ду­мает. Но космологию, даже в самых общих чертах, на этом выстроить не удастся.

Все дело в вечной двусмысленности термина бессозна­тельное. Существование бессознательного предполагается, само собой, тем, что где-то в говорящем существе имеется нечто такое, что знает больше о нем, чем он сам, но подоб­ная модель мира, конечно же, неприемлема. Психоанализ, обязанный своей возможностью дискурсу науки, не явля­ется космологией, хотя достаточно человеку увидеть сон, чтобы предстал ему весь хлам, вся свалка, в которой ему предстоит разобраться, что, разумеется, и делает его душой — притом, если кто-то души в нем не чает, душой любимой.

Женщина может любить в мужчине, как я сказал, лишь его способность взглянуть в лицо знанию — знанию, кото­рое одушевляет его любовью (dont il ате). Но в отношении знания, которое наделяет его бытием (dont il est), дело об­стоит не так просто, ибо существует нечто такое, что мы зо­вем наслаждением и о чем невозможно сказать, может ли женщина сказать о нем что-нибудь — может ли она, именно, сказать о нем то, что знает.

Завершая лекцию, я подхожу, как всегда, к границам того, что мой субъект поляризовало: можно ли поставить вопрос о том, что она о нем знает? На самом деле, это то же самое, что спросить, действительно ли та пограничная фигура (terme), которой она наслаждается по ту сторону всей той игры, что связывает ее с мужчиной, и которую я, обозначая заглавным А, именую Autre, Другим — действительно ли она, фигура эта, нечто знает? Ибо женщина в этом отношении зависит от Другого, находится в его подданстве, sujette, ни­чуть не менее, чем мужчина.

Действительно ли Другой знает?

Был некогда человек по имени Эмпедокл — Фрейд, кста­ти, ссылается на него время от времени, пользуясь его име­нем в качестве своего рода штопора — от которого дошло до нас всего три стиха, из которых Аристотель делает, од­нако, важные выводы, когда говорит, что Бог является для

Жак Лакан

Ещё: глава VII

Эмпедокла самым невежественным из всех существ, ибо не знает ненависти. Именно здесь берет начало христиан­ское представление о разверзающихся на нами любовных хлябях. К сожалению, однако, так дело не клеится — ведь не знать ненависти, значит не знать и любви. Если Бог не знает ненависти, то Эмпедоклу ясно, что и о любви он знает куда меньше, чем смертные.

Можно сказать, таким образом, что чем больше мужчи­на приписать женщине того, что позволяет смешивать ее с Богом, то есть с тем, чем она наслаждается, тем меньше его ненависть (il hait), тем меньше он — не случайное созвучие — есть (il est), и, поскольку любви без ненависти не бывает — тем меньше он любит.

13 марта 1973 года.

Жак Лакан

Ещё: глава VIII

VIII

ЗНАНИЕ И ИСТИНА

Ненавлюбленность.

Знание об истине.

Несущественность фаллической функции.

Милосердие Фрейда.

Насладиться знанием.

Бессознательное и женщина.

Воображаемое

S(A) истинное реальность Ф

Символическое Реальное

подобие а

Я был бы рад, если бы вы на то, что я говорю, как-то реа­гировали, даже возражали.

В прошлый раз я покинул аудиторию обеспокоенным, чтобы не сказать больше. Перечтя сказанное, я нашел его вполне приемлемым — на моем языке это значит, что я со­бою вполне доволен. Я был бы не против, однако, если бы кто-нибудь дал мне понять, что он хоть что-нибудь понял. Стоит руке подняться, и я тут же этой руке, так сказать, пре­доставлю слово.

Я вижу, желающих нет. Видно, придется мне продол­жать.

То, что я охотно назвал бы сегодня ненавлюбленностъю, именно психонализ сумел впервые выпукло очертить в ка­честве привилегированной зоны своего опыта. Это стало

Жак Лакан

Ещё: глава VIII

с его стороны демонстрацией доброй воли. Найди он для него более удачный термин, чем выморочная амбивалент­ность, кто знает, быть может в эпоху своего возникновения он смог бы получить более значительный резонанс. А мо­жет быть, то была с его стороны просто скромность.

В прошлый раз я заметил, что Фрейд не случайно берет на вооружение изречение Эмпедокла, гласящее, что Бог, должно быть, из всех существ самое невежественное, ибо Он не знает ненависти. Проблема любви связывается тем самым с проблемой знания. Я добавил также, что христиане обратили это отсутствие в Боге ненависти в признак любви. Если это веками поддерживаемое представление оказалось обманчивым и нам сегодня приходится вновь обратиться к функции знания, то дело, может быть, как раз в том, что в нем не было места ненависти.

Говорить об этом действительно, похоже, не слишком приятно. Вот почему я закончил лекцию фразой: Молено сказать, таким образом, что чем больше мужнина припи­сывает женщине того, что позволяет ее путать с Богом, то есть с тем, чем она наслаждается, — вспомните схему, которую я дал вам на прошлом занятии — тем меньше его ненависть, и одновременно тем меньше он есть, то есть, в данной ситуации, тем меньше он любит. Мне жаль было ставить на этом точку, но это, тем не менее, чистая правда. Вот почему сегодня мне вновь хочется вернуться к тому, что позволяет, на первый взгляд, спутать между собой истинное и реальное.

Истинное нацелено на реальное — это высказывание представляет собой плод постепенного развенчания мно­гочисленных претензий на истину. Где бы истина ни явля­лась, где бы ни полагала она себя в качестве идеала, носите­лем которого может стать слово, достичь ее не так просто. Что касается анализа, то он, в лучшем случае, рассчитывает лишь на то, что на основе психоаналитического опыта мо­жет сформироваться об истине некоторое знание.

В предложенной мною буквенной формуле аналитичес­кого дискурса а стоит вверху слева, опираясь на располо­женное под чертой S2, то есть на знание, занимающее место истины. Именно с этой позиции обращается оно к $, при-

Жак Лакан

Ещё: глава VIII

Водя в результате к появлению S₁, означающего, благодаря которому отношение субъекта к истине может найти свое разрешение.

Схема аналитического дискурса

Истина, по сути дела, ведет начало от греческого але-тейа — термин, о котором столько размышлял Хайдеггер. Emet, соответствующий еврейский термин, использовался первоначально в юридическом смысле, от которого осталь­ные значения являются производными. Вплоть до наших дней свидетеля на суде просят говорить истину, ничего кроме истины и, больше того, по возможности всю истину — как, увы, сумеет он это сделать? От него требуют, чтобы он сказал истинную правду — всю правду о том, что знает. Однако чего в судебных свидетельских показаниях, более, чем в каких-либо других, действительно ищут, так это воз­можности судить о том, как обстоит дело с его, свидетеля, наслаждением. Настоящая цель в том, чтобы заставить на­слаждение сознаться в себе — а значит, сознаться в том, что сознаться в себе оно неспособно. Искомая истина лежит именно здесь — она соотнесена с законом, который наслаж­дение регулирует.

В связи с этим и возникает как раз сформулированная Кантом проблема: как должен поступить свободный чело­век, когда ему предлагают всевозможные наслаждения в об­мен на выдачу тирану врага, в котором тот имеет все основа­ния видеть соперника. Следует ли из императива, гласяще­го, что ничто патологическое вмешиваться в свидетельство не должно, что свободный человек должен сказать тирану правду, даже если тем самым он ему его врага и соперника выдаст? Недоверие, которое внушает нам всем положитель­ный ответ Канта на этот вопрос, обусловлено тем, что вся правда — ее высказать нельзя. А если и можно, то лишь не договаривая до конца, между строк.

Но когда речь идет об истине, нам связывает руки ещё кое-что — наслаждение представляет собой нечто предель­ное. Это обусловлено той структурой, которую я описал в

Жак Лакан

Ещё: глава VIII

свое время, рисуя свои четвероногие схемы — обратиться к наслаждению, напасть на его след, говорить о нем, работать над ним можно лишь исходя из подобия.

Даже любовь, как я подчеркивал в прошлый раз, обраща­ется лишь к подобию. Я говорил давеча, что к Другому дано приблизиться лишь постольку, поскольку он сопряжен с а, причиной желания — если это так, то обращается он тоже всего лишь к подобию бытия. Бытие это ничего собою не представляет. Мы лишь предположительно наделяем им тот объект, что именуется у нас а.

Не должно ли нам вновь найти теперь этот след, отве­чающий, как таковой, чему-то воображаемому? Это вооб­ражаемое обозначается у меня заглавной /, первой буквой термина воображаемое (imaginaire). Объект-причина жела­ния облачен в образ нас самих: именно им поддерживается чаще всего — на чем и построен психоанализ — объектная связь.

Родство, связывающее а с его оболочкой, является для психоанализа одним из узловых моментов. Здесь перед нами то самое, в чем сумел он, по сути дела, в принципе за­подозрить неладное.

Именно здесь Реальное себя обнаруживает. Реальное не может быть вписано иначе, нежели как тупик, в который за­ходит формализация. Вот почему я решил, что смоделиро­вать его можно, опираясь на формализацию математичес­кую, которая представляет собой самую развитую систему разработки значения, которая создана человечеством на сегодняшний день. Математическая формализация значе­ния, о которой я говорю, противна смыслу, идет ему, если можно так выразиться, наперекор. Это ничего не значит, за этим ничего не стоит — именно в таких выражениях говорят о математических формулах современные фило­софы математики, даже если они, как Рассел, занимаются математикой сами.

И все же, по сравнению с философией, чьей вершиной являются построения Гегеля — полнота противоречий, диа­лектически преодолеваемых идеей исторического прогрес­са, реальность которого, по сути дела, никакие факты не подтверждают, — может быть именно формулы математи-

Жак Лакан

Ещё: глава VIII

ческой логики, опирающиеся единственно на письмо, куда лучше послужат описанию аналитического процесса, где обнаруживается то, что является невидимой опорой тела?

Если бы нужно было пояснить это в образной форме, я предложил бы в качестве иллюстрации явление, кото­рое ближе всего соответствует в природе тому сведению к единственному измерению, измерению поверхности, ко­торого требует от нас письмо, и которому изумлялся в свое время ещё Спиноза — ту работу письма, что проделывает прядущий свою паутину паук. Поистине чудесное зрелище: наблюдать, как ветвятся на вырастающей из темных недр этого странного существа поверхности траектории письма и воочию границы и тупики, где осуществляется переход реального в символическое.

Вот почему не лишним было, я думаю, воспользоваться такими буквенными обозначениями, как а, $, означающее, А, Ф. Такие записи, не выходя за границы действия языка, образуют, тем не менее, некую лежащую по ту сторону речи опору. Ценность ее в том, что она позволяет сосредоточить символическое — при условии, что мы им умеем восполь­зоваться — таким образом, что оно будет заключать в себе толику истины: не истины, которая претендует на полноту, а истину недосказанности, истину, остерегающуюся при­знания как огня, истину, которая, по отношению к причине желания, всегда остается настороже.

Анализ исходит из того, что желание вписано в нечто случайное — случайнное, обусловленное телесностью.

Напомню вам предложенный мною удобный способ го­ворить о случайности. Фаллос, этот, в анализе, ключевой, предельный момент того, что заявляет о себе в качестве причины желания, — аналитическая практика его, этот фал­лос, перестает не писать. Именно в этом перестает не пи­саться и заключается то, что я наименовал случайностью.

Аналитическая практика наталкивается здесь на свою границу, ибо все, что она, согласно моей четверичной схе­ме, может произвести на свет, это S₁. Вы помните надеюсь,

Жак Лакан

Ещё: глава VIII

сколько шуму наделало в прошлый раз мое заявление, что S₁ — это не что иное как наслаждение идиотское, причем в обоих смыслах этого слова: как наслаждение идиота, в рас­хожем смысле, и как наслаждение абсолютно своеобраз­ное.

Необходимое как таковое, necessaire, определяется, на­против, через пе cessepas, то есть не престает. Непрестан­ность необходимости заключается в том, что она не пре­стает писаться. Именно к этой необходимости и приво­дит нас, очевидно, анализ, когда говорит о фаллосе.

Что касается не престает не писаться, то это, напротив, формула невозможного как его определяю я — того, что в любом случае записано быть не может. Сексуальные отно­шения именно таковы — они не престают не писаться.

Отсюда следует, что пресловутая необходимость фал­лической функции оборачивается, на поверку, случайнос­тью. Именно в качестве разновидности этой случайности перестает она не писаться. Случайностью я называю то, что сводит сексуальные отношения для говорящего существа всего лишь к режиму встречи. Лишь в качестве подобной случайности фаллос, бывший в античности достоянием мистерий, перестал, благодаря психоанализу, не писаться. Только и всего. В область непрестанного, область, в кото­рой царят необходимость, с одной стороны, и, над ней, не­возможность, ему вход заказан.

Что касается истинного, то свойственная ему насторо­женность по отношению к воображаемому сближает его, как здесь выясняется, с анатомией.

Три термина, обозначенные мной на схеме как a, S(A) и Ф, предстают у меня, таким образом, в весьма неприглядном виде. Все они вписываются в треугольник, вершины кото­рого образуют Воображаемое, Символическое и Реальное.

Справа — лежащая в основе принципа удовольствия толи­ка реальности, в силу которой все, к чему нам в реальности позволено прикоснуться, остается укоренено в фантазме.

А расположенное слева, напротив, S(A) — что это, как не та неспособность высказать истину целиком, о которой я только что говорил?

Жак Лакан

Ещё: глава VIII

И, наконец, символическое: ориентируясь на реаль­ное, оно демонстрирует нам истинную природу объекта а. Определив его только что как подобие бытия, я сделал это именно потому, что оно дает бытию кажущуюся опору. Взглянув на философские построения, касающиеся бытия, и даже сущности, которые мы находим, скажем, у Аристотеля, в свете аналитического опыта, мы обнаружим, что речь неизменно идет об объекте а. Созерцание — у Аристотеля, например — напрямую связано с тем самым взглядом, что фигурирует у меня в Четырех основных понятиях психо­анализа как одна из четырех опор причины желания.

На этой графической схеме — я не говорю: графе, потому что это термин, имеющий в математической логике строго определенное значение — наглядно видны соответствия, в которых реальное предстает как зияние между подобием, проистекающим из символического, с одной стороны, и реальностью, с другой — реальностью, заявляющей о себе в конкретной человеческой жизни, в той силе, что, направляя людей неизменными проторенными путями, уже на пороге рождения оказывается мертворожденным (I`encorne).

И, наконец, третья сторона треугольника, а. Знаменуя собой, в общем, верное направление, это а, которое, как-никак, чем-то является, могло бы, поэтому, сойти за бытие. Однако что оно собой представляет, выясняется лишь тог­да, когда оно обнаруживает свою несостоятельность, свою неспособность удержаться на подступах к реальному.

Истинное, таким образом — конечно же, вот оно. Беда лишь в том, что приблизиться к нему можно лишь косвен­ными путями, исподволь. Апеллировать к истинному, как это часто нам приходится делать, означает всего лишь, что не надо обманываться и думать, будто где-где, а в области подобий нам бытие заранее обеспечено. Прежде чем гово­рить о подобии, этом трамплине, с которого совершается прыжок в фантазм, необходимо провести строгое различие между воображаемым и реальным. Ни в коем случае не надо думать, будто опорой подобию служим мы сами. Мы даже и подобием не являемся. Мы можем лишь при случае занять его место — где воцаряется тогда что, вы думаете? Конечно же, объект а.

Жак Лакан

Ещё: глава VIII

Рассматривая все виды дискурсов, которые сейчас в ходу, аналитиком — а это не праздное именование, если понимать акт полновесно, как его понимал Аристотель — является тот, кто, поместив объект а на место подобия, оказывается в по­ложении, позволяющем ему наиболее легко сделать то, что ему подобает сделать: задаться как бы с позиции знания вопросом о том, как обстоит дело с истиной.

Что такое знание? Странно, что до Декарта вопрос о зна­нии вообще никогда не ставился. И нужно было явиться психоанализу, что вопрос этот оказался поставлен заново.

Психоанализ сделал всеобщим достоянием тот факт, что есть знание, которое о себе не знает, знание, носителем которого служит означающее как таковое. Сновидение не отсылает нас к неисследимому опыту, к мистике, оно про­читывается в том, что о нем рассказывается: всегда можно пойти дальше и рассматривать его двусмысленности как анаграммы. Именно этот уровень языка позволил Соссюру задаться вопросом о том, являются ли странные особен­ности сатурновых стихов плодом сознательного замысла авторов. Здесь Соссюр протягивает руку Фрейду. И здесь же вопрос о знании встает заново.

Перейдем, с вашего позволения, к другому регистру, ре­гистру добродетелей, проповедуемых христианской рели­гией — что перед нами, как не запоздалый отголосок, росток христианского милосердия? Разве не милосердно было со стороны Фрейда позволить несчастным говорящим сущес­твам утешиться тем, что есть, коли бессознательное сущест­вует, нечто им трансцендентное, действительно трансцен­дентное — более того, что они внутри этого трансцендент­ного обитают, ибо это просто-напросто их язык? Чем, как не актом милосердия, было благовествовать им о том, что язык исполнен разума в большей степени, нежели кажется, что они могут в повседневной жизни на этот разум рассчи­тывать, и что недостижимый объект мудрости, который он тщетно преследовал, у них в руках?

Нужен ли этот обходной путь, чтобы поставить вопрос

Жак Лакан

Ещё: глава VIII

о знании в форме: кто именно знает? Отдаем ли мы себе отчет в том, что тот, кто знает — это Другой? Другой, каким я положил его изначально — место пребывания означающе­го. Другой, без которого ничто так и не дало бы нам знать, что существует где-то измерение истины, местопребывание сказа — сказа, чье знание полагает Другого в качестве места. Сам статус знания предполагает как таковой, что оно, зна­ние, в Другом уже налицо и его лишь надо оттуда ш-влечь, ш-учить.

Субъект возникает в результате того, что знание это должно быть усвоено, больше того — оценено. Оценивается же оно по своей стоимости, причем не меновой стоимости, а потребительной. Стоит знание ровно столько, во сколь­ко оно обходится, а обходится оно недешево, так платить за него приходится своей шкурой, ибо очень трудно — не приобрести его, нет: трудно им воспользоваться, им насла­диться.

В наслаждении этом завоевание знания возобновляется всякий раз, когда оно задействуется, ибо власть, которую дает знание, всегда обращена в сторону наслаждения.

Никто, как ни странно, не объяснил до сих пор доста­точно внятно, что весь смысл знания как раз в этом, что трудность, связанная с тем, чтобы пустить его в ход, та же самая, что требуется для его приобретения. И поскольку есть нечто, что с каждым актом такого приобретения вновь и вновь повторяется, человек так и не задается вопросом о том, какое именно повторение выученного следует считать первым.

Есть такие приборчики, которые работают без останов­ки словно маленькие машинки — мы их зовем компьютера­ми. Что компьютер думает — это я охотно готов допустить. Но в каком смысле можно сказать, что компьютер знает, если знание на том и зиждется, что наслаждение от пуска его в ход и наслаждение его обретения совпадают?

Здесь мы непосредственно, гораздо более непосредс­твенно, чем у Маркса, сталкиваемся с потребительной сто­имостью — она и у Маркса представляет собой лишь ту иде­альную по отношению к меновой стоимостью величину, к которой, в конечном счете, все сводится.

Жак Лакан

Ещё: глава VIII

Поговорим же о них немного — о тех приобретениях, что не основаны на обмене. Из того, что Маркс знал о полити­ке — а знал он о ней немало — каммарксческой, так сказать, пользы не извлечешь. Точно так же, как нельзя сфальсифицировать,/ fraude, знание Фрейда.

Уже с первого взгляда видно, что если подобных познаний нет, то, как бы ни старались вы на собственном горьком опы­те их усвоить, толку от этого никакого не будет. Ни экспорту, ни импорту они явно не подлежат. Единственная сколь-нибудь солидная информация — это информация, скроенная по мерке той, что предназначена к употреблению.

Нетрудно сделать вывод, что знание находится в Другом, и бытию (l`etre) обязано разве тем, что это последнее являет­ся носителем его буквы (lettre). А отсюда следует, в свою оче­редь, что бытие несет смерть там, где буква воспроизводит, но бытие знания, воспроизводимое ею, не является никогда тем же самым.

Вам понятна теперь, я полагаю, та функция, которой я на­деляю букву по отношению к знанию. Это функция, говоря о которой, не следует торопиться истолковывать ее в духе пресловутого сообщения. Это функция, которая уподоб­ляет букву семени — семени, которое следует, если верить современной молекулярной физиологии, четко отделять от тела, по отношению к которому оно является носителем вместе жизни и смерти.

Маркс и Ленин, Фрейд и Лакан, не образуют в бытии пар. И лишь благодаря букве, найденной ими в Другом, следуют они, как существа, наделенные знанием, в предполагаемом Другом парами. Новизна их знания заключается в том, что оно не предполагает больше, будто Другой о нем что-то зна­ет — Другой, конечно, а не то существо, разумеется, что са­моотверженно, ценой собственного бытия, ценой для каж­дого не столь уж малой, хотя и не слишком большой, как раз и обратило Другого в букву, чтобы высказать истину.

В отношении этих ставших для нас буквой существ я хочу вам кое-что по секрету поведать. Что бы вам о них, к примеру, о Ленине, ни рассказывали, я не думаю, чтобы в жизни их было много любви, ненависти, или ненавлюб-ленности. И нечего кивать на госпожу Фрейд. На этот счет

Жак Лакан

Ещё: глава VIII

у меня есть свидетельство Юнга. Он говорил правду. В этом, пожалуй, его беда — он только правду и говорил.

Уделом существ, ставших отбросами бытия, является, скорее, презрение. Это существа, если можно так в шутку выразиться, уцененные. В наше время, в эпоху супермарке­тов, продуктам, даже по части бытия, не худо знать цену.

Беда в том, что Другой, место, ничего не знает. Если Бог ничего — ничего из того что происходит — не знает, то Его нельзя больше ненавидеть. Раньше, когда можно было Его ненавидеть, можно было, поскольку Он не платил нам не­навистью, рассчитывать, что Он нас любит. Что, впрочем, никогда было не очевидно, как ни силились многие в это верить.

В заключение того, что я имел смелость здесь высказать, мне хочется предложить вашему вниманию одну мысль, которая пришла мне недавно в голову и некоторое время меня занимала. Нам говорят обычно, что Христос постра­дал, чтобы спасти человечество — так вот, мне представля­ется, что речь шла скорее о том, чтобы спасти Бога, чтобы оживить, актуализировать в людях ту ненависть к Нему, ко­торая начало было, и не случайно, в них угасать.

Вот почему вменять человеческому существу бессозна­тельное было, на мой взгляд, актом милосердия, порази­тельного милосердия. Да, субъекты — они, конечно же, зна­ют. Но знают, как-никак, далеко не всё. И только Другой, на этом фоне, не знает решительно ничего. Именно Другой, чей удел в этом не-всем не-знать-решительно-ничего, и воплощает собою это не-все.

Но тогда удобно оказывается возложить на него ответ­ственность за то, что в анализе становится явным, хотя ник­то этого продолжает не замечать. А именно: если либидо бывает только мужским, то дорогая женщина лишь с муж­ской стороны, то есть оттуда, откуда видит ее мужчина, и представляется цельной, всей — только с этой точки зрения и может она, родимая, обладать бессознательным.

Зачем ей это нужно? Это нужно ей, как знаем мы все, для того, чтобы заставить говорящее существо, которое в дан­ном случае может быть только мужчиной, говорить. Иными словами — не знаю, насколько вы на сей счет аналитичес-

Жак Лакан

Ещё: глава VIII

кую теорию хорошо поняли — чтобы существовать исклю­чительно в качестве матери. Эффекты, которые мы зовем бессознательным, она действительно вызывает к жизни, но что касается бессознательного ее собственного — в том крайнем случае, когда она не несет ответственности за бес­сознательное всех и каждого, то есть в случае, когда Другой, с которым она имеет дело, большой Другой, отказывает ей в каком бы то ни было знании, потому что он сам, Другой, знает тем меньше, чем труднее его собственное существова­ние поддержать — что об этом бессознательном мы можем сказать? Остается лишь согласиться с Фрейдом, что оно ни в коем случае не идет ей на пользу.

По своему обыкновению я обыграл в прошлый раз, созву­чие, немного притянутое, конечно, за уши, между он есть и его ненависть. Сделал я это лишь для того, чтобы спросить себя, не пригодится ли ей пара ножниц. Об этом и идет как раз речь, когда мы говорим о кастрации.

Что бытие как таковое вызывает ненависть — этого ис­ключить нельзя. Конечно, все предприятие Аристотеля за­ключается, наоборот, в том, чтобы представить бытие как то, посредством чего сущие, наделенные бытием в меньшей степени, причастны верховному сущему. Святому Фоме уда­лось ввести это представление в христианскую традицию — что неудивительно, имея в виду, что, распространяясь среди язычников, христианская мысль поневоле оказалась языческой мыслью полностью сформирована, так что ему оставалось лишь вновь этот механизм запустить. Но отда­ем ли мы себе отчет в том, что вся иудейская традиция идет, напротив, этому представлению наперекор? Линия раздела не проходит здесь между различными ступенями совер­шенства. Менее совершенное представляет здесь собой то, что оно есть, радикальное несовершенство, и ему остается лишь повиноваться безоговорочно тому, кого, не считая некоторых других сопутствующих имен, зовут Яхве. Он сам избрал свой народ, и перечить ему не годится.

Отсюда ясно как день, что чем предаваться ненависти, гораздо лучше при случае его предать, и возможностью этой иудеи, безусловно, воспользовались. Им просто ниче­го больше не оставалось делать.

Жак Лакан

Ещё: глава VIII

Что касается ненависти, то она одолевает нас до такой степени, что никто не замечает главного: ненависть, насто­ящая ненависть, обращена на бытие, на само бытие, причем не обязательно на бытие Бога.

Мы возвращаемся, таким образом — именно в этом смыс­ле я и сказал, что а является подобием бытия — к понятию — и здесь психоанализ, как всегда, немного хромает — к по­нятию ревнивой ненависти, ненависти, проистекающей из того завистливого наслаждения, что испытал взгляд Августина, завидевшего малыша у материнской груди. Он, наблюдатель, является в этой сцене третьим. И, глядя на ма­лыша, он, pallidus, бледнеет, завидя, как тот, conlactaneum suum, сосет молоко его матери. Это не что иное, к счастью, согласно Фрейду, как первичное заместительное наслажде­ние, желание в метонимическом облике, вписанное в пред­положительное, адресованное Другому требование — тре­бование самой сердцевины того, что я в семинаре Этика психоанализа назвал Ding, фрейдовой вещи, или, говоря иными словами, того самого ближнего, которого Фрейд со­глашается любить лишь в определенных пределах.

Ребенок, на которого устремлен взгляд — у него оно, а, есть. Значит ли это, что он это а и есть? Вот вопрос, на кото­ром я сегодня вас покидаю.

20 марта 1973 года.

Жак Лакан

Ещё: глава VIII

ПРИЛОЖЕНИЕ

Начало следующего занятия: позиция лингвиста.

Я стараюсь не говорить о том, что выходит в печать, ког­да речь идет о моих собственных публикациях, тем более что публикации этой приходится ждать зачастую настоль­ко долго, что мой интерес к теме успевает угаснуть. Было бы хорошо, тем не менее, если бы вы прочли к следующе­му разу текст, озаглавленный мною Оглашенный, L'Etourdit, отправной точкой которого послужила дистанция между высказыванием, с одной стороны, и актом высказывания, с другой.

Существует ли бытие иначе, как внутри высказывания, это вопрос, который останется покуда у нас без ответа. Что нет высказывания, которое не шло бы от бытия, это ясно, но это не значит ещё, будто верно обратное. Я уже высказывал, однако, ту мысль, что бессознательное, напротив, всегда идет от высказывания. Мы не можем работать с бессозна­тельным, не отправляясь от высказывания, от высказыва­ния того, кто проходит анализ. Это акт высказывания.

Но как можем мы себя высказать? Вот вопрос. Нельзя вы­сказать себя как попало, и это проблема всякого, кто обита­ет внутри языка — наша общая с вами проблема.

Вот почему сегодня, когда речь пойдет о той пропасти, что отделяет, как я позднее вам объясню, то, чем я здесь занижаюсь, лингвистерию, от лингвистики как таковой, я попросил высказаться с позиций лингвистики специалис­та, который дал на это, за что я ему бесконечно признате­лен, свое согласие. Человека, более компетентного в этом вопросе, нежели Жан-Клод Мильнер, лингвист, я уверяю вас, нет.

Окончание занятия: слово благодарности выступавшему.

Не знаю, право, что лучше сказать за оставшиеся чет­верть часа. Буду, пожалуй, ориентироваться на понятие эти­ки. Этика, как легко поймут те, кто слушал мой курс о ней несколько лет назад, тесно связана с нашим обитанием в языке, и в тоже время — как впервые показал один автор, к

Жак Лакан

Ещё: глава VIII

которому я вернусь в другой раз — относится к разряду свое­го рода жестов. Обитая в языке, мы совершаем жесты — жес­ты приветствия, поклонения или, когда речь идет о другой точке схода, жесты преклонения и восторга перед прекрас­ным. Дальше, иными словами, дело не заходит. Мы совер­шаем жест и ведем себя дальше как все — как все остальные мазурики.

Есть, однако, жесты и жесты. И первый жест, который мне нашей этической тематикой буквально продикто­ван, это жест благодарности по отношению к Жану-Клоду Мильнеру, указавшему нам на провал, возникший на сегод­няшний день внутри самой лингвистики. Это оправдывает в какой-то степени определенные линии поведения, ко­торые мы — я говорю о себе — могли позволить себе лишь на определенной дистанции, занятой нами по отноше­нию к этой находящейся на подъеме науке, когда она счи­тала себя вправе претендовать на то, чтобы наукой стать. Информация, которую мы сейчас получили, является для нас, понятное дело, крайне насущной. Трудно не понять, как-никак, что если речь идет об аналитической технике, ситуация, когда пациент не говорит ничего, создает труд­ности, по меньшей мере, совершенно особые.

Записывая слово йазык (lalangue) столь необычным об­разом, я, в сущности, отмежевывался от структурализма и, в частности, от присущей ему тенденции интегрировать язык в семиологию — это, на мой взгляд, один из важных момен­тов, которые Жану-Клоду Мильнеру удалось прояснить. Как свидетельствует о том книжечка, озаглавленная Заголовок письма, которую я вам велел прочитать, что бы я ни гово­рил, речь всегда идет о подчиненном положении знака по отношению к означающему.

Здесь нужно сделать маленькое отступление, чтобы воз­дать должное Реканати, чье выступление убедительно по­казало, что поняли меня правильно. Это было ясно из всех предложенных им вопросов, и мне ничего не остается, как предложить вам до конца года те ответы на них, которые я на сегодняшний день могу дать. Очень показательно, что закончил он вопросом о Кьеркегоре и Регине — я сделал о них лишь краткое упоминание, так что это его оригиналь-

Жак Лакан

Ещё: глава VIII

ная мысль. На том этапе пути, где мы с вами сейчас нахо­димся, это лучшая иллюстрация того факта, что резонанс понимания имел место, что сказанное мною до кого-то до­шло. Предложенные им вопросы помогут мне, разумеется, сказать то, о чем у нас впоследствии пойдет речь. Я попро­шу его дать мне свой текст, чтобы сослаться на него, когда я смогу, при случае, на его вопросы, ответить.

Он сослался также на Беркли, о котором у меня речи сов­сем не шло, и за это я признателен ему ещё больше. Должен признаться, я даже постарался достать недавно его первое издание — я, представьте себе, ещё и библиофил, хотя инте­ресуют меня первые издания лишь тех книг, которые мне хочется самому прочитать. Я пролистал по этому случаю в прошлое воскресенье его Minute philosopher, мелкого фило­софа — другое название его Алсифрон. Не будь Беркли из­давна моею духовной пищей, я очень многого, и, в частнос­ти, непринужденности в обращении с лингвистическим материалом, не мог бы себе позволить.

Мне хотелось бы, тем не менее, сказать несколько слов о схеме, которую Реканати только что пришлось стереть. Это и вправду вопрос — быть истериком или нет. Есть Одно, или нет? Представляется, иными словами, что в логике, в клас­сической логике, не-все имплицитно подразумевает сущест­вование Одного — Одного, которое представляет собой ис­ключение. Именно здесь должны мы тогда наблюдать, по идее, как возникает в рамках существования — вы увидите впоследствии, почему я так говорю — то по-крайней-мере-одно существование, которое вписывается в функцию Фх, чтобы ее высказать. Высказыванию, как я только что гово­рил, свойственно бытие. В то время как акту высказывания, напротив, свойственно существовать — существовать по от­ношению к высказыванию, каково бы оно ни было.

Вопрос, на самом деле, состоит тогда в том, может ли из не-всего, этого возражения, адресованного всеобщему, воз­никнуть нечто такое, что заявит о себе в качестве противо­речащей этому всеобщему частности — мы не выходим, как видите, за рамки аристотелевской логики.

Дело, однако, вот в чем. Из записи не-всякий х вписыва­ется в Фх логически следует, что имеется х, который этой

Жак Лакан

Ещё: глава VIII

функции противоречит. Это верно, но лишь при одном ус­ловии — при условии, что все и не-все, о которых идет речь, конечны. В отношении конечного налицо не просто имп­ликация — налицо тождество. Стоит найтись чему-то одно­му, что обобщающей формуле противоречит, как формула эта окажется упразднена и обратится в частную. Не-все ста­новится эквивалентом того, что в аристотелевской логике заявляет о себе как частное. Есть исключение. Но ведь мы, напротив, можем иметь дело и с бесконечным. И тогда не-все расширительного значения иметь не будет. Говоря, что женщина не-вся и что нельзя поэтому употреблять слово Женщина с определенным артиклем, я делаю это как раз потому, что интересует меня наслаждение, которое по от­ношению к тому, что преподносит себя под знаком Фх, яв­ляется бесконечным.

Имея дело с бесконечным множеством, вы не сможете уже утверждать, будто не-все предполагает существование чего-то такого, что возникает как результат противоречия, отрицания. Вы можете, в лучшем случае, постулировать его как существование, лишенное определенности. Однако благодаря ветви математической логики, именующей себя интуиционистской, известно: для того, чтобы утверждать «он существует», необходимо прежде, чтобы мы могли его сконструировать, то есть суметь найти, где это существова­ние располагается.

Именно на это я опираюсь, когда провожу то размежева­ние, что позволяет мне постулировать существование, пре­красно описанное Реканати как эксцентричное по отноше­нию к истине. Неопределенность зависает между Zх и Zх, между существованием, которое обнаруживает себя, себя утверждая, и Женщиной, поскольку она не обнаруживает себя, что как раз и подтверждает случай Регины.

В заключение задам вам, по своему обыкновению, не­большую загадку. Если вам случится перечесть текст, опуб­ликованный мной под заглавием Фрейдова вещь, знайте: речь в ней идет о том, что есть только один способ напи­сать слово Женщина, не зачеркивая определенный артикль — сделать это на уровне, где женщина — это истина. Вот по­чему говорить о ней можно только недоговаривая.

Жак Лакан

Ещё: глава VIII

Статью, котрая лежит в основе доклада Жана-Клода Мильнера, можно найти в его книге Лингвистические аргу­менты, стр. 179-217, Париж, 1973.

Жак Лакан

Ещё: глава IX

IX

БАРОККО

Где говорят, там наслаждаются и ничего не знают.

Я думаю о вас. Это не значит, что я вас думаю.

Кто-нибудь из присутствующих помнит, наверное, что я предположил когда-то существование языка, где говори­лось бы ялюблю о вас — такой язык куда лучше нашего отве­чал бы косвенному характеру посягательства, именуемого любовью.

Сказать я о вас думаю уже само по себе значит возразить всему тому, что в рамках определенного представления о науке — не той, что существует всего несколько столетий, а той, что была сформирована в каком-то смысле уже при Аристотеле — можно было бы назвать гуманитарными дис­циплинами. Откуда следует, что нужно спросить себя, каким путем должна следовать современная наука, наука нашего времени, опираясь на то новое, что дал ей аналитический дискурс.

Иными словами, я начинаю с того, что формулирую то, из чего мы исходим. Исходим мы из того нового, что принес аналитический дискурс — из бессознательного. Вот почему я перво-наперво предложу вам несколько отшлифованных, несколько сжатых, формул, касающихся того, что представ­ляет собой бессознательное с точки зрения современной науки. В результате чего неизбежно возникает вопрос — ка­ким образом, после всего, что нам теперь известно о бессо­знательном, наука вообще возможна?

И, как ни странно это может вам показаться, я сразу же говорю вам, что речь в связи с этим пойдет у нас сегодня о христианстве.

Жак Лакан

Ещё: глава IX

Я начну со своих трудных — я полагаю, по крайней мере, что они вам такими должны показаться — формул: бессозна­тельное, это не когда бытие мыслит, как следует из того, что говорит традиционная наука на этот счет — бессозна­тельное, это когда бытие, говоря, наслаждается, и, добав­лю здесь я, ничего больше не хочет знать. Больше того — не хочет знать ничего вообще.

Выкладывая тут же ещё одну карту, которую я мог бы приберечь про запас, скажу сразу — никакого желания знать нет. Пресловутое Wissentrieb, о котором где-то гово­рит Фрейд, просто не существует.